В приемнике инфекционного отделения Женя постучал в то же окошечко, в которое он стучал час назад. Выглянула санитарка, но уже не та, с которой он разговаривал, а другая, спросила, к кому. Женя отступил, давая возможность говорить Юльке и Валентине, но они, испуганные, отодвинулись в глубь приемника. Степан, смущенный, тоже стоял в сторонке. Женя сказал:
- Кононову к вам вчера привезли. Как ее здоровье?
Нянечка быстро осмотрела всех и сказала:
- Сейчас.
Закрыла окошко.
Через минуту она выглянула опять и еще раз сказала:
- Сейчас. Врач выйдет.
И врач была не той женщиной, которая принимала вчера бабу Вассу. Она спросила:
- Вы к Кононовой? Все? Родственники?
- Внуки ее, - сказала Юлька.
- Умерла ваша бабушка, - сказал врач. - Три часа назад умерла. В сознание не приходила.
Должно быть, врач недавно приняла дежурство. На лице ее еще были утреннее оживление и утренняя бодрость. Она переждала, пока Юлька переплачет, вздохнула и сказала:
- Горе, конечно. Но ваша бабушка уже пожила. А сколько сейчас гибнет молодых. Им бы жить да жить.
Валентина плакала тихо, а Юлька заголосила. Врач слушала молча, потом сказала, что вскрытие будет завтра.
- Если кто-нибудь из вас уезжает на фронт, - сказала она, - и вообще, если вы пойдете и без крика попросите, то это могут сделать пораньше.
Они вышли. Запертый, с пустынным двором перед ним инфекционный корпус выглядел загадочно.
- Куда теперь? - спросил Степан. Женя предложил:
- Пусть женщины идут домой к детям, а мы узнаем, когда выдают справки и как вообще это делается.
Как только женщины ушли, Степан сразу повеселел, и Жене стало полегче. Они шли по больничной аллее и потихоньку оттаивали. Тяжелые сутки эти кончились, все было позади.
- Отсюда будете хоронить или из дому? - спросил Женя.
- Что ты! - сказал Степан. - Из дому. Юлька хочет, чтобы люди с бабкой попрощались, а бабка с домом. Завтра заберем, послезавтра хоронить.
* * *
Гроб стоял не на столе, а на двух табуретках. Когда Женя с шапкой в руке вошел в комнату, он не сразу понял, почему баба Васса лежит так низко.
Мужчин в комнате не было. Мужчины входили, минуту стояли у стены и, осторожно ступая, выходили.
В пальто и платках вокруг гроба сидели женщины. Дом был выстужен, печка не топилась, и двери почти не закрывались. Под тюлем было видно желтое неподвижное лицо. Когда Женя вошел, Юлька, сидевшая в голове гроба, отвернула тюль, чтобы Женя мог посмотреть на бабу Вассу.
Юлька устала от плача и причитаний, но когда кто-то новый входил, она опять принималась причитать. Поправив тюль и посмотрев на лицо покойницы, она вскинулась:
- Васса моя, простишь ли мне, что я тебя ругала? Злые языки уже разносят, что мы тебя в больницу умирать отвезли! Да как это я могла тебя не везти, золотая Васса! Мы тебе "скорую помощь" вызывали, все вместе тебя спасали, спасти не могли.
Гроб был просторный, сбитый из необструганных досок, обтянутых красной материей. Женя прикинул - тяжело будет выносить сквозь узкий коридорчик и сени. Еще он заметил: все в этой холодной комнате тепло одеты, а на покойнице то ли платье, то ли тонкий костюм и тапочки на войлочной подошве.
Женя приехал сюда прямо с завода. Валентина приехала раньше. Она сидела рядом с Антониной Николаевной и плакала тихо, без причитаний. Женя не знал, что мать собирается на похороны, но не удивился, увидев ее здесь. Когда кто-то умирает, собираются все родственники. Немного удивило Женю, что среди других женщин мать кажется маленькой.
Рядом с Антониной Николаевной сидела глухая бабка, мать Надежды Пахомовны. Юлькина соседка, тоже глухая старуха, известная всей улице бывшая блатнячка по прозвищу Зоя Косая, сказала ей:
- Смотришь, смотришь - ничего не понимаешь. Лучше бы ты умерла. - И тем же громким несмущающимся голосом спросила у Юльки: - Костюм на Вассе чистый?
- Чистый, чистый, - сказала Юлька. - Она же все его в узелке держала. Я у нее спрашивала: "Чего ты его не надеваешь? Чего не носишь?" - "Жмет". Теперь не жмет! - И сорвалась на причитания: - Да ты ж всегда шутила! Кто ж теперь будет шутить?!
Все эти дни Женя испытывал какое-то давление. Ни дома, ни на работе оно не отпускало его. Бабу Вассу он не жалел: почти не знал ее. Юлькина дочь Настя, которая эти два дня жила у них, тоже как будто не жалела бабку, ни разу даже не вспомнила о ней, и Женя очень удивился, когда услышал, что она плачет во сне. Когда он вошел в эту комнату, он почувствовал, как усилилось давление. Оно шло от этого желтого лица.
Жене и раньше приходилось участвовать в похоронах. Умирали дореволюционные старики и старухи - Женины родственники. Женя приходил, когда надо было уже выносить, брался за гроб в широкой его части и нес, напрягаясь, видя перед собой пепельные волосы и желтый лоб. Он очень скоро об этом забывал. Женя был молод, и жизнь все прибывала в нем. Это ощущение прибывающей жизни было очень сильно. И было оно как бы не только его собственным, а историческим. Женины сверстники, которые росли вместе с молодым государством, очень хорошо бы поняли его. Военная, революционная смерть казалась тем более героической и жертвенной, что случалась она на пороге возможного всеобщего научного бессмертия. Женя, конечно, засмеялся бы, если бы у него кто-нибудь спросил, думает ли он так всерьез. Но он так чувствовал.
Дважды Женя перенес смертельную опасность, но было в ней что-то несерьезное, лихое, и страха смерти он не почувствовал. В туристском палаточном лагере на Черноморском побережье он заигрался в домино, а потом взял электрический фонарик, чтобы посмотреть что так сильно шуршит в кустах. До кустов он не дошел - электрический луч отразился в воде. Палатки стояли в долине почти пересохшей горной речушки. Воды в ней едва хватало на то, чтобы утром умыться. Женя быстро всех разбудил. Но они успели только три раза сходить с вещами от лагеря до ближайшей возвышенности. Третий раз они уже шли по колено в воде. Женя и еще двое пошли в четвертый раз - им казалось, что кто-то остался в лагере. К лагерю они прошли, а вернуться уже не могли - вода валила. Пришлось пробиваться к ближайшей возвышенности, на которой росли деревья. Они взобрались на деревья и перекликались в темноте. Внизу, метрах в пятистах по течению, был пионерский лагерь. Брезентовые домики-палатки стояли на деревянных щитах. Домики эти были пусты - днем ребят на автобусах отвезли на железнодорожную станцию, утром должна была приехать новая смена. В домиках горело электричество. Было видно, как гас в очередном домике свет: вода поднимала щит, и домик уносило на нем в море. Вода залила и автобусы, стоявшие рядом с домиками. В автобусах замкнуло электрические сигналы. Гудели автобусы, ревела вода, а низкорослое дерево, на котором сидел Женя, казалось, вот-вот поплывет.
Утром Женя увидел воду прямо под ногами, а берег - в значительном отдалении. Вода несла коряги, деревья со свежей листвой, несла овец и коров. Их захватило где-то в горах. Люди на берегу пытались вытащить коров, набрасывали им на рога веревки. Появилась пожарная машина. Пожарники покричали, помахали руками и уехали. А через час пришли бойцы. Один обвязался веревкой, зашел повыше и прыгнул в воду. Три раза он промахивался, потом попал-таки на Женю. Когда их вытащили, Женя сам обвязался веревкой и вытащил товарищей.
Вода ушла так же быстро, как и появилась. Дожди в горах прекратились.
И второй раз Женя едва не утонул. На двухмачтовом парусном катере они плыли вдоль Черноморского побережья. Плыли ночами, потому что ночью дул бриз - береговой ветер, - а днем было тихо. Ночью они и попали в шторм и опрокинулись. У них была ракетница. Женя успел выстрелить. И было удивительно, что в такую ночь сигнал заметили и их самих нашли.
Если бы Женя задумался об этом, он, может быть, и решил, что спортом занимается потому, что сильнее всего чувствует в себе жизнь, когда, разогретое солнцем, пахнет сухое, шлюпочное дерево. Когда воздух над водой накаляется, как в печи, и вальки на веслах делаются горячими. Этот запах чистого нагретого шлюпочного дерева жил в нем всегда.
Женя смотрел на желтое лицо под тюлем и думал, что, наверно, сильно устал, и еще думал, что старуху надо бы уже похоронить. Он вышел во двор. Было холодно, и Женя направился в недостроенную Гришкину хату. Запора на двери не было, но полы уже были настланы, топилась печь. Гришка в цинковой ванне делал глиняный замес. И стены и полы в хате были цвета замеса - серые, нештукатуренные, некрашенные. На Гришке были ватник и заляпанные брюки. Он сказал Жене:
- Надо закончить хату. Дурак - не сделал вовремя. Теперь я поштукатурить не успею.
Гришка получил уже вторую повестку из военкомата - у него была отсрочка по болезни.
По хате бродила курица. Когда Женя вошел, она с квохтаньем побежала по комнате.
- Что это? - спросил Женя.
- Курица, - сказал Гришка смешливо. И добавил: - Я здесь вожусь, чтобы это…
- Развеяться?
- Ага.
Женя слышал, как женщины ругали Гришку: ни разу к бабке не зашел.
Гришка похудел, очки у него были в металлической оправе, на стеклах капельки брызнувшего замеса. У поддувала на жестяном листе стояла пустая бутылка, валялась яичная скорлупа. Гришка заметил Женин взгляд:
- Наша теща так говорит: "Бей, жинка, в борщ всё яйце. Нехай люди дывуются, як мы гарно живем!"
Он как-то приходил к Жене домой, приносил дамскую сумочку - подарок Валентине, которая помогла Гришкиному приятелю поступить в институт, сделала для него зачетные работы по математике и физике.
- Десять дней назад с фабрики вынесли, - сказал Гришка. - Таких и в продаже нет. Ты объясни Валентине, что не отказываться надо, а удивляться, что так мало принесли.
Женя сказал:
- Валентины дома нет, ты ей сам и отдашь.
- По правде сказать, - засмеялся Гришка, - я бы мог эту сумку передать с тещей, но человек просил, чтобы я сам отвез. - Он посмотрел на Женю, полез в карман, позвенел мелочью, потом демонстративно выгреб все, что там было. - Надо бы, конечно, оставить на трамвай, чтобы не идти домой пешком, но ничего, я сбегаю в магазин.
Женя принес бутылку и стакан.
- Не пью, - развел он руками.
Было время, когда Гришка смутился бы или возмутился. Но сейчас он согласился:
- Я могу и сам, - и сказал: - У Сурикова есть картина "Иван Грозный убивает своего сына". Вот на эту картину смотрят так, как ты смотришь на меня.
- Что ты! - сказал Женя.
- С другой стороны, я думаю, Женя: ну не пил бы, что изменилось бы? С Ольгой в воскресенье ходил бы гулять? Вежливо с ней разговаривал бы?.. Ты не обижаешься, что я к тебе пришел?
- Работу тебе, наверное, надо менять, - сказал Женя.
Гришка сидел боком к столу. Он поставил стакан, спросил вилку. Вилка лежала тут же, но он ее не заметил. "А!" - сказал он, взял вилку и подцепил на нее картошку.
- А между прочим, - сказал он, - ничего не надо менять. У нас на работе есть такие, которые не пьют. Не пьют. - И Гришка картинно развел руками. - И не собьешь их.
Он был чем-то доволен. Правдивостью своей, что ли.
- Вот ты не пьешь, - сказал он Жене. - Это жаль. - И отвернул борт пиджака - показал, что и сейчас во внутреннем кармане у него лежит завернутая в газетку вяленая рыба. Рыбу он сунул назад, но одумался:
- Будешь? Или Валентине оставить? Сыну? Сам вялил.
- Тебе она каждую минуту может понадобиться, - сказал Женя, и Гришка опять засмеялся. Все-таки он уже прошел сквозь что-то, через какой-то период, когда обижаются, возмущаются. Теперь он соглашался.
- Много ловишь? - спросил Женя.
- Больше харчей проедаю. Ольга говорит: "На здоровье!"
Так они говорили, смеялись, но напряжение, неудобство, возникшее между ними, не проходило. Жене и сейчас было не очень удобно с Гришкой.
Открылась дверь. Вошли с улицы Степан и еще двое мужиков-соседей.
Пришла с ведром воды Ольга. Вылила воду в замес. Сказала Жене:
- Женя, ты веришь, что это Гришка построил?
- Да, я уж восхищаюсь, - сказал ей Женя в тон. - Гладко он штукатурит.
- Вот-вот! Гладит-гладит… И еще долго будет гладить. - И повернулась к Степану: - Как ты вчера спал! Мы тебя будим, а ты мертвый. Мертвее бабки!
Степан смутился. А Ольга сказала:
- Днем я не боялась. Ночью боялась. Сидим над бабкой с Юлькой. Калитка щелкнула, а я думаю: не поддамся! Вижу, Юлька боится, и думаю: не скажу ей про калитку. А Юлька сама говорит: "Кто-то идет. Калитка хлопнула". Я ей говорю: "Да никого!" А тут постучали. Я к Степану, а он свистит, как паровоз. Так и не добудилась!
Пришла Надежда Пахомовна, посмотрела на горящую печь, сказала Жене, показывая на Ольгу и Гришку:
- Угля себе не покупают! Я им говорю: "Вы же пользуетесь моим углем!" А Ольга мне говорит: "А если бы нас не было, ты бы не топила?" Видишь, логически рассудила! Все дело в том, чтобы логически подвести!
Ольга сказала:
- Это что-то новое! Раньше ты говорила: "Логически я рассуждаю? Логически!"
Гришка, не поднимая головы, копался в замесе. Надежда Пахомовна сказала:
- Пока Васса была жива, Юлька ее ругала: "Висишь на мне, ничего не умеешь", - а теперь убивается. Все вы одинаковые. Пойди спроси у Юльки, где у нее соль. У меня нет.
Надежда Пахомовна готовила суп и пюре для поминок.
С улицы пришли сказать, что приехала подвода, пора выносить. Надевая шапки, выходили все вместе. Не торопились, пропускали друг друга вперед. Только Гришка остался.
- А ты не пойдешь? - спросил у него Степан.
- Нет, - сказал Гришка.
К Юлькиному дому шли по дорожке, обложенной кирпичом. Степан сказал:
- Юлька обложила. Я ей говорил: "Не бели, будет как на железной дороге". Побелила!
Сквозь открытые двери было видно, что в хате стало теснее. Кричала женщина. Степан сказал Жене:
- Фрося, соседка, кричит. Вчера кричала.
- По своим покойникам кричит, - сказал пожилой мужик. - Похоронные получила. Теперь многие по своим покойникам кричат.
Кто-то сказал:
- Ну, хватит, пора выносить.
Но пожилой ему ответил:
- Куда торопишься? Пусть прощаются.
Еще постояли, покурили. Вошли в комнату, и старший мужик сказал:
- Довольно, будем выносить.
И женщины послушно стали выходить из хаты.
Васса лежала ногами к порогу. Была минутная заминка, надо было браться за гроб. Женя подхватил его в широкой, тяжелой части. Его остановили. Надо было раньше вынести бумажные цветы. Потом мужчины взялись опять и с трудом, пачкая спины и рукава о побелку, стали разворачивать гроб.
Кто-то выбежал вперед с табуретками. Гроб поставили во дворе у порожков дома, и мужики еще раз отошли:
- Прощайтесь.
Юлька кинулась на гроб:
- Да, может быть, мы тебя не так одели!
Подошла Надежда Пахомовна:
- Не дождалась ты сына своего. Не смог он к тебе с фронта приехать!
Опять подняли гроб, поставили на дроги, и Юлька закричала:
- Васса, моя золотая! Кто ж мне калитку откроет, когда я ночью с работы приду, кто ж мне скажет: "Душа моя истлела. Где ж ты была?" А я отвечу: "А я чеки считала!"
Женщина в темном платке крикнула:
- Ты ж там моему Сашеньке привет передай!
Женя услышал, как Надежда Пахомовна сказала:
- Если сейчас все начнут с ней приветы передавать, женщина и не донесет их на своем горбу. Та Сашеньке, эта Коленьке…
И Женя вдруг что-то почувствовал. Как будто эта невоенная смерть больше его потрясла, чем военная. Вассу он ведь почти не знал. Один раз она с ним разговаривала. Сказала о Вовке: "Рассеянный он у тебя. Ему говоришь, а он глазенки вытаращит: "Бабочка, бабочка!" Аж неприятно". А теперь он как будто бы понял, почему Юлькина Настя плакала во сне, а у мужиков, которые, посмеиваясь, стояли во дворе, в какой-то момент Юлькиных причитаний влажнели глаза. И почему пожилой мужик удерживал торопящихся: "Пусть прощаются".
Дроги качнулись под гробом, и лошадь переступила с ноги на ногу.
- Пятый гроб отсюда выносят! - кричала Юлька. - Из этого проклятого дома. Зачем ты его строила!
Кладбище было недалеко. На могиле Степан сразу же установил ограду, которую он заранее принес сюда. Оградка получилась маленькой, Степан подгреб холмик, укоротил его, и Юлька представила себе, что голова и грудь Вассы в ограде, а ноги наружу.
- Что ты сделал! - закричала она на Степана. - Если бы это была твоя мать, ты бы ограду до кладбищенских ворот дотянул! Чтоб твоя мать сюда легла, а моя Васса встала.
Степан успокаивал ее. Как она на него ни кричала, что ему ни сулила, он только говорил:
- Юля, я исправлю. Сейчас негде и некогда - ты же знаешь, куда я еду. Но постепенно исправлю.
- Всех ты похоронила, - кричала Юлька, - всех сюда проводила, а теперь сама легла! Сколько ж тебе в жизни плакать пришлось! За что тебя господь так покарал!
Женя хотел с кладбища уйти домой, но Валентина его удержала.
- Юлька обидится, - сказала она. И он остался на поминки.
В Юлькиной хате еще было холодно, но печка уже топилась, а Надежда Пахомовна и Ольга к приходу гостей вымыли полы. В хате и пахло холодом, сыростью только что вымытых полов и сухим запахом раскаляющегося печного железа. Дверь во вторую комнату была открыта, через две комнаты были составлены столы.
- Проходите, - приглашала Юлька.
Женя хотел присесть с краю, но ему показали во вторую комнату.
- Родственники, - сказали ему, - там.
На дальнем конце стола тесно друг к другу сидели дед Василий Петрович и его брат - краснодеревщик Иван Петрович. На кладбище Василий Петрович ехал, сидя на дрогах. И обратно его привезли. Теперь он молча сидел за столом, а Иван Петрович что-то ему говорил. Оба деда были маленькими, сухонькими. Василий Петрович любил говорить о себе: "У меня святые ножки". Дед Василий, казалось Валентине, должен был быть грамотнее своего брата. Дед работал железнодорожным кондуктором, бывал во многих городах, а Иван Петрович не так-то давно перебрался из деревни в город. Но когда они собирались вдвоем, говорил всегда деревенский брат. Поговорить он любил страстно и не смотрел при этом собеседнику в лицо, а как бы воспарял взором. Говорил он о боге и о философии и часто повторял сами слова "Христос" и "философия". В детстве Валентина спрашивала у матери с тоской: "Ну скоро он перестанет?" Слова эти на нее почему-то производили впечатление удушающее. По его же детским впечатлениям, дед Василий не понимал того, что ему говорил брат. А тот спрашивал:
- Правильно?
- Правильно, - кивал дед.