- О! Была охота руки марать. Только я так скажу, хоть она тебе и родная сестричка: ежели этот черт в юбке будет и в дальнейшем лезть в мою территорию, как все одно какой агрессор, то я, как советская власть, не даю тебе никакой гарантии. Ты погляди, что она учудила! Пригнала в мою станицу три воза и штук двадцать своих казачек и давай семена собирать, как все одно у себя дома. Да что ей для этого дела Садовых хуторов мало? Агитаторши в юбках распустили свои языки, на всю станицу закричали, что, дескать, мы не мы, соблюдаем новую политику и засеваем в фонд Красной Армии. А как же я? Я тут власть, меня тут люди избирали или эту Крошечку, чтоб ей черт в бок?!
- Все это, конечно, верно. - Чикильдина чуть заметно сдвинула брови. - Ну, а много семян собрали садовские агитаторши?
- Ты смеешься, - сердился Осадчий. - Тебе-то ничего, а у меня эта Крошечкина поперек горла стоит. Мы, дескать, инициативные, мы такие да вон какие. Зубы нашим бабам заговаривают, будто они сеют пятьсот гектаров для фронта, а я знаю - брешут. И говорят-то они нашим казачкам не о гектарах, а о мужьях. Хитрые! Знают, где у баб слабая струнка. Теперь же знаешь, какие наши солдатки: скажи ласковое слово о муженьке, так она последнее зерно отдаст. А тут еще Крошечкина думает так: раз я, дескать, баба, а в районе моя сестра и тоже… извиняюсь, женщина, то на нее и жаловаться некуда. А я этого дела так не оставлю! - совсем уже разошелся старик. - Я не оставлю! Если ты не укротишь эту Крошечку, то я пойду к самому товарищу Волкову. В край поеду, а своего добьюсь.
- Ты, Тихон Ильич, одну Крошечкину видишь. Она заслонила тебе весь свет. Не ее надо ругать, а себя. С Крошечкиной я поговорю, и не беспокойся, Тихон Ильич, если она виновата, ее мы тоже накажем. И не посмотрю, что она мне сестра. Но что делать с тобой? - Чикильдина развела руками.
- Уже не гожусь, - угрюмо сказал Осадчий. - Умниц стало много.
- Крошечкина дело свое делает, ну, как это говорят, с искоркой.
- Так, значит, я уже потухший? - с горькой улыбкой на лице сказал Осадчий. - До войны горел, а теперь потух?
- Если ты хочешь знать, потухший ты или не потухший, я женщина прямая, и скажу: не потух, но тот огонек, который был у тебя до войны, теперь не светит и не греет. И нечего на Крошечкину пенять. - Чикильдина увидела показавшуюся из-за угла Василису Новикову с тремя детьми, с трудом поспешавшими за ее быстрыми шагами. - А вот и Новикова!
- А все ж таки ты запрети Крошечкиной хозяйничать в моей станице, а то я ей ноги переломаю, - стоял на своем Осадчий. - То ей семена в Яман-Джалге понадобились, а потом скажет: давай и печать.
- Ну опять ты за свое, - со вздохом проговорила Чикильдина, улыбаясь Новиковой. - Тихон Ильич, вдвоем мы ни до чего не договоримся. Собирай-ка на вечер депутатов. Сделаешь отчет. Там мы обо всем и поговорим. - Чикильдина обратилась к Новиковой: - Васюта, милая, да ты как наседка с выводком. А детишки как подросли! Прямо не узнать!
- Беда с этим выводком, - сказала Василиса мягким голосом. - Такой хвост - всюду за мной. Куда я, туда и они. Ах вы, голубчики мои маленькие!
Новикова и Чикильдина - в прошлом подружки. Жили они на Садовых хуторах. В ту зиму, когда Ольга ускакала на коне в Армавир, Василиса вышла замуж за Никиту Новикова из хутора Грушки. Подруги расстались надолго. Жизнь их пошла по разным дорогам. Молодую красивую невестку в доме Новиковых любили, называли ее Васютой. Дети у нее рождались почти каждый год. Работая в Родниковой Роще, Чикильдина навещала свою подругу, и они, вспоминая девичество, тайно в душе завидовали друг другу. Ольге нравилось, как Васюта возилась с детьми, укладывала их спать, как она целовала их, наклоняясь над кроватками. "Вот оно, наше бабье счастье", - думала Ольга. А Василиса, бывало, провожала за ворота подругу, смотрела, как Ольга садилась в машину на обитое кожей сиденье, и говорила:
- Счастливая ты, Оля… На виду у людей живешь. А я вожусь с детишками да с пеленками.
И теперь, встретившись на яман-джалгинской улице, бездетная Чикильдина с глубоко скрытой женской завистью смотрела на свою подружку, на ее детей.
- Васюта, да тебя и горе не старит? - сказала она весело. И до войны цвела, и в войну цветешь.
- Оленька, милая, я еще не так бы расцвела, да вот дети меня сушат. У меня ж их четверо. Варя подросла, дома, на хозяйстве, а эта тройка постоянно со мной.
- Славные они у тебя.
- Только чересчур сопливые. - Румяное лицо Василисы, озаренное радостью, стало еще миловиднее. - Просто ходу мне не дают. Так за юбкой и бегают. Варюша - девочка смышленая, а эти - как бурьян. Посмотри, у этого хлопчика щечки надутые, глазенки как у сыча, это мой младшенький Мишутка. Перед самой войной родился. А это Сережа. Глазенки у него ласковые, как у отца. А это Оля, твое имя носит - может, будет такой же счастливой. По губкам видно - девочка с характером. - Василиса тихонько засмеялась, обняла детей, прижимая их головки к коленям. - Ах вы, мои птички сизокрылые.
Она целовала детей в щеки, в глаза, в губы с такой ненасытной жадностью, что ее материнское чувство сразу передалось Чикильдиной.
- Сердце болит. Что-то нету писем от Никиты. - Чтобы не расплакаться, Василиса снова занялась детьми. - А ну, горобчики, бегите домой, там вас Варя ждет. А мы с тетей будем заседание делать.
Дети послушно взялись за руки и убежали.
- Какие мальцы, а все понимают, - глядя вслед детям, сказала Василиса. - Как только скажешь им, что я иду на заседание, так сразу и уходят домой. Все понимают…
- Да, тяжело тебе, Васюта, - говорила дорогой Чикильдина. - Тут дети обременяют, а тут общее горе… По дороге я заезжала в Грушку. Лежит зола. Хочу с тобой посоветоваться. Может, в новом месте построим Грушку? Думали вы об этом?
- Не я одна думала. И во сне видится нам наша Грушка. Сестры твои прямо затосковали. Тесно и трудно жить на квартирах. И самим горе, и людей стесняем.
- Что поделывает моя сестренка Таисия? - спросила Чикильдина.
- Все так же. Больше молчит. Сядет над книжкой - не оторвешь, как глухая. Или уткнет голову в подушку и плачет. Слово ласковое скажешь ей - обругает. А то вдруг рассмеется. Странная женщина.
- По мужу, бедняжка, убивается.
- Ты бы ей какую работу нашла, в работе горе забывается, - советовала Василиса. - Женщина она грамотная.
- Говорила я с ней. Не желает. - Чикильдина тяжело вздохнула. - Гордая она или дурная - не пойму. К отцу и матери не поехала, ко мне не заглянула. Вбила себе в голову, что ей надо ехать в Баку к подруге.
IV
Плетеная изгородь. Дом под сопревшей соломенной крышей. Покосившиеся ворота, и старенькая, плаксивая калитка. В глубине двора - навес, сарайчик. Возле сеней старик рубил хворост, с усердием взмахивая топором.
- Здравствуйте, хозяин! - сказала Чикильдина. - Как оно живется-поживается?
- Спасибо на добром слове, - ответил старик, продолжая заниматься делом. - Только ты, Ольга Алексеевна, знаешь, что я тут не хозяин, а квартирант. - Он снял шапку-ушанку, вытер пот на лбу. - Эх, был когда-то и Корней Нечипуренко хозяином. Был у меня и свой дворик, и сарайчик, и погребок. Все было да пропало. Спалил проклятый Миллер нашу Грушку. Может, слыхали про сельхозкомиссара Миллера? Мой сын Аверко дюже ловко подкараулил того Миллера и сразил картечью наповал. Ту картечь я приберегал для волков - вот она аккурат и пригодилась. Эх, какой же был у нас хутор. Любо глянуть.
- Кто ж живет в этом доме? - поинтересовалась Чикильдина.
- Нас тут, как в тереме, не пересчитать. - Старик вонзил топор в дерево, снял рукавицы. - Зараз сосчитаю. Стало быть, я, Корней Нечипуренко, с внучкой-сироткой, Фекла Рыбальченко с двумя детьми, твои сестры - Секлетия, Антонина и младшая Таисия, по мужу Масликова. Ну, и хозяйка с детишками. Семейство громадное, а только казаков нету - один я.
Чикильдина знала, и как был убит Миллер и как были повешены Аверко Нечипуренко и его жена Екатерина. Но она впервые видела отца Аверка и слушала его печальный рассказ о сыне.
- Не успел мой Аверко схорониться. Схватили, беднягу, скрутили руки. Когда повели Аверку на виселицу, Катерина, стало быть, мать Ксюши, бежала следом. Сердце не выдержало, шибанула Катерина каменюкой и размозжила глаз какому-то главарю. Смелая была баба! Тут и ее схватили, а я вижу, что не жить на свете всему нашему семейству, кинулся спасать Ксюшу. В ту ночь, когда полыхала Грушка, мы с внучкой прятались в глинищах… Два месяца блуждали по степи.
- Что это за гости у нас? - нараспев спросила Фекла Рыбальченко, выйдя в сенцы. - А, Васюта! И Ольга Алексеевна? Так чего ж вы стоите? Проходите до нас в хату. Своей нету, так я в чужую приглашаю.
Две просторные комнаты. Всюду кровати, столы, сундуки и сундучки. Слабо светила привешенная к стене лампа. В плите горели дрова. Дед Корней подкладывал в огонь короткие полена. Хозяйка дома, высокая казачка в чепце, из-под которого выбивались седые волосы, месила в корыте тесто. Введя в хату гостей, Фекла вытерла тряпкой табуретки и пригласила сесть.
Антонина чистила картошку. На печи смирно сидели дети. Таисия Масликова в стареньком, с широкими рукавами халате лежала на кровати, как раз возле лампы, и читала книгу. На сестру она даже не взглянула.
- Все в книгу смотришь, сестренка? - спросила Чикильдина, подойдя к Таисии.
- Других дел у меня теперь нету, - сухо ответила Таисия, хмуря согнутые брови. - Вот читаю про горе одной женщины. Несчастная она была, мужа разлюбила, а я несчастнее ее вдвое.
- Тесно живете, - сказала Чикильдина, обращаясь к женщинам и поглядывая на детей. - И верхняя палата заполнена.
- Живем, верно, в тесноте, но дружно, - проговорила хозяйка, очищая ножом прилипшее к пальцам тесто. - Горе сдружило…
- А лучше сказать, сестренка, не из-за чего нам ссориться. - Антонина высыпала в чугун очищенную картошку и усмехнулась. - Мужья на войне. Ежели бы мужья были при нас, то, гляди, чего доброго, либо поругались бы из-за них в этой тесноте, либо с радости перепутали б.
- Зря ты, Антонина, шутишь, - рассудительно заговорила Фекла. - Веселого в нашей жизни мало. Надо нам что-то думать.
- Думка у нас одна, - сказала Василиса, - Грушку отстраивать.
- Как же без мужей строиться?
- Ни ума у нас, ни силы.
- Ждать казаков с войны - песня дюже длинная.
- Поможем, - сказала Чикильдина. - Специалиста строителя подберем, лесу, кирпича раздобудем.
- Нам хотя бы землянки вырыть.
Наступило молчание. Таисия читала книгу: разговор этот ее не касался. Шипел и пенился чугун, потрескивали дрова.
- Ну чего ж все молчите? - спросила Василиса. - Таисия, брось свою книгу, скажи хоть слово.
- А что мне сказать? - Таисия приподняла красиво причесанную голову. - Я жду весны, чтоб улететь в жаркие края.
- В какую ж сторону собралась? - спросила Чикильдина.
- Куда глаза глядят. - Таисия поджала ноги, застегнула халат. - Я - птица вольная, куда захочу, туда и улечу. Свой муж теперь не запретит, а чужой не станет держать.
- Все улетают, все улетают, - задумчиво проговорила Фекла, подойдя к плите. - Люди стали как перелетные птицы. А куда ж мы полетим? Нет, мы летать не умеем. Приросли к земле. И веришь, Ольга Алексеевна, прожила я в Грушке сорок два года, и кажется мне, что лучшего места на всем свете нету.
- Тетушка Фекла, ты же ничего, кроме своей Грушки, не видела, - заговорила Таисия, перелистывая книгу. - А я в Киеве жила. Ты посмотрела бы, какой это город!
- На что мне твой Киев, - ответила Фекла, наклоняясь к чугуну. - Мне бы земляночку, чтоб свое гнездышко было.
- Вот об этом-то и речь, - сказала Чикильдина. - И надо не землянки рыть, а настоящие дома строить.
- Легко сказать - Грушку возродить.
- Видно, подождем мужиков с войны, а тогда уже и начнем богатеть.
- Тетушка Фекла, ты каждый день расхваливаешь Грушку. - Таисия сунула книгу под подушку, соскочила с кровати, легко ступая босыми ногами, подошла к Фекле. - Не хвалитесь тем, что у вас было, а за дело беритесь. Эх, если б я не собиралась в Баку, я показала бы, как надо строить жилье!
Слушая сестру, Чикильдина с улыбкой подумала: "А молодец Таисия. Надо ее уговорить остаться у нас. Да и куда она поедет, одна, без мужа…"
В это время вошла Секлетия, женщина рослая, сухопарая, с мужским лицом. В короткой, чуть ниже пояса чабанской бурке с обдерганными полами Секлетия напоминала дрофу - высокую, с отвислыми крыльями птицу. Резким движением плеч Секлетия сбросила бурку и сказала:
- Сестра Оля, здравствуй! Мне Осадчий говорил, что ты здесь. Надолго к нам? - Не дождавшись ответа, широким шагом прошла по комнате и ногой распахнула дверь. - Как в бане! Эй, дедусь, чего так жарко натопил хату? На дворе весна, теплынь, а ты печь нажариваешь?
- Вечерю готовим для всего семейства, - угрюмо проговорила хозяйка. - Артель такая, что только подавай на стол.
- Да, живем колхозом. - Секлетия села рядом с Чикильдиной. - Вот, сестра, в чем наше счастье - колхозная жизнь приучила к уважению. Ну скажи, кто приютил бы нас в своем доме? Дедушка Корней? - обратилась она к старику. - Не раздобыл газетку? Говорят, продвигаются наши на Тамань.
- Почтальон не приезжал, - буркнул Корней.
- Наши, верно, продвигаются, - заговорила Василиса, - а вот мы свои дела обсуждаем: надо строить Грушку.
- Где? - живо спросила Секлетия. - На старом месте?
- Еще не решили, - ответила Чикильдина.
- Нет, старое место не годится, - решительно заявила Секлетия. - Его надо распахать и засеять пшеницей. Новую Грушку построим на развилке Кубани. Знаешь, Оля, где темнеет Круглый лес. Хорошее место!
- Вот нашла местечко, - возразила Фекла, дуя в ложку и пробуя суп. - Уже сварился. В твоем Круглом лесу одни грачи с ума сведут. День и ночь орут.
- А мы тех грачей разгоним. - Секлетия вытерла губы платочком и посмотрела на сестру. - Оля, начальница ты наша, Круглый лес это же дюже подходящее место. Засучим рукава и построим жилища. Только просим тебя, Оля, помоги нам умными людьми, деревом, гвоздями.
- По правде сказать, мы, бабы, строители поганые, - заговорила Фекла. - Ольга Алексеевна, сестра твоя правильно говорит насчет леса и гвоздей. Но ты вместе с гвоздями пришли десятка два мужиков. Хоть бы каких никудышных инвалидов - хоть для одной видимости. А то есть у нас один, вот он сидит у печки, так этот…
Фекла махнула рукой. Женщины смеялись. Рассмеялся и дед Корней. Его и радовало и удивляло такое доверчивое к нему отношение казачек.
- Ах ты, ядрена палка, так это обо мне такие речи? - старик не мог удержать давивший его смех, и крохотные его глазки заслезились. - А может, зря меня не пужаетесь? Может, я с большой хитростью, как тот кот, каковой безо всякого труда изловил доверчивую птичку. Прикинулся тот котище неживым, растянулся на крыше, откинул хвост, закрыл свои кошачьи очи и лежит себе, ну натурально мертвец. Тут птаха осмелилась, сделала нужный прицел и клюнула кота в нос - лежит, вражина, и не ворохнется. Тогда птичка-дура прыгнула коту на морду, а кот ее цап-царап… Так и я смогу. Вот оно какая есть поучительная притча.
Рассказ деда Корнея рассмешил всех женщин. Смеялась и Чикильдина. Корней же важно поглаживал бороденку и смотрел на всех гордо, как бы говоря: "Вот я какой хитрый. Со мной по женской части шутки плохие…"
Мимо окна глухо застучали колеса. Кто-то ударил кнутовищем о калитку, послышался женский голос: "Эй, хозяева! Пустите переночевать!" На зов вышла хозяйка. У ворот возвышался нагруженный мешками воз. Быки дышали тяжело, порывисто - видно, дальняя была у них дорога. На возу сидела женщина, повязанная башлыком. Возница с кнутом приоткрыла калитку, сказала, что она и ее подруга Настенька едут из Белой Мечети и быки у них совсем приморились. Тут же она добавила, что сено у них есть и что они могут спать на возу, если в хате тесно.
- Тетушка, ты нас не пужайся, - сказала женщина, сидевшая на возу. Мы ваши соседи, из Садовых хуторов. Меня зовут Настенька Давыдова. Пустите, не оставьте на улице.
Хозяйка молча отворила ворота, и воз со скрипом и писком вкатился во двор. Возница распрягла быков, положила им на ярмо сена. Настенька, рассказывая хозяйке, какая грязная, разбитая дорога лежит от Белой Мечети, вошла в хату. Поздоровалась и держалась так непринужденно, точно все здесь ей были знакомы и давно ее поджидали. Развязала на голове башлык, бросила его на лавку, подошла к зеркальцу и, поправляя растрепанную косу, сказала:
- Ой, бабоньки, да вас тут взаправду полная хата! Наш брат, баба, повсюду. В Белой Мечети, верите, на всех главных постах казачки. Председатель стансовета - бедовая вдовушка, секретарем у нее - девушка из десятилетки. Председатели колхозов тоже в юбках. На иную посмотришь - простая хлеборобка, детей рожать умеет и пишет закорючками, а дело ведет исправно.
- А сами вы издалека? - спросила Чикильдина.
- Садовские. Быки совсем из сил выбились. Груз большой, а дорога - это же ужас!
- Какие у вас дела? - Чикильдина узнала Настеньку.
- Известно, дела весенние, только не любовные, - смеясь ответила Настенька. - Агитировали за семфонд.
- Случаем, не Крошечкина вас сюда послала? - спросила Таисия, не отрываясь от книги.
- А разве Крошечкину вы знаете?
- Как же не знать, сестра моя, - ответила Чикильдина.
- Ольга Алексеевна - это ты? - Настенька всплеснула руками. - Не узнала! Вот чудо! Плохо светит ваша лампа - у всех лица черные. Почему же не приезжаешь в Садовый? Старики соскучились. Недавно ваш братец Кондрат Алексеевич прислал с фронта отцу коня с седлом. Дедушка Чикильдин аж помолодел! Назвал его "Венгером" - конек тот из венгерской кавалерии. Сядет дед верхом, проедет по хутору, детвора за ним гонится, а он подъедет к старикам и скажет: "А посмотрите, казаки, какого сын-генерал скакуна прислал!" А конек так себе - трофей.
- Брат мне писал, - задумчиво проговорила Чикильдина. - Ну как, Настенька, добыли семян?
- Хвалить себя не буду, а скажу: воз нагрузили сполна.
- Ну, нам с Васютой пора на заседание, - сказала Чикильдина. - Кто пойдет с нами, бабы?
Секлетия и Фекла отказались от ужина и начали повязывать платки. Настенька упросила и ее взять с собой. Женщины поочередно подходили к зеркальцу, заглядывали в него, поправляя волосы, складки платков. Одна Секлетия не подошла. Она накинула на плечи бурку и первая оставила хату. Чикильдина подсела к Таисии, спросила:
- Что будешь дальше делать, сестренка?
- А тебе что за печаль? - буркнула Таисия, глядя в книгу.
- Ну все же? Нельзя так…
- Ты меня не учи, я не Крошечкина. - Таисия подняла злые, полные слез глаза. - Иди, тебя там ждут.
- Нехорошо так. Дело бы себе искала.
Таисия не ответила. Сунула под подушку книгу и отвернулась. Чикильдина немного постояла, покачала головой и ушла.
На дворе моросил дождь. Ночь стояла тихая и темная. Шатром чернел воз. Тяжело вздыхая, возле ярма лежали быки. Чикильдина подошла к возу, сунула руку под брезент, где хранились набитые зерном мешки, и вышла за ворота.