Я, конечно, передал. Правда, ни о Белле, ни о Фрише Александр Борисович слыхом не слыхивал: технарь-строитель мостов через всякие разные знаменитые реки, но без знакомства с мировой литературой. А я-то сразу сунул ему "Листки из вещевого мешка", дабы похвастаться автографом Фриша, где он желает мне счастья на море, за письменным столом и повсюду. Но никакого впечатления на моего гостя автограф знаменитого прозаика не произвел, хотя в письме Некрасова, которое открытым лежало на столике между нами, Виктор Платонович отмечает, что в детстве Воловик подавал блестящие беллетристические надежды: "Помнишь твою захватывающую "Тайну бандитов", которая заканчивается, на мой взгляд, динамично: "Геркулес" догнал "Баторию" и всадил ей в борт таран, находившийся на носу корабля (продолжение следует). Как видишь, ты, Шурка, определенно подавал надежды, - пишет Некрасов. - Но где же продолжение "Бандитской тайны"?
Присланные тобою фото возвращаю".
- Эти фото я ему посылал, - объяснил Александр Борисович. - В начале июня. Наши фото конца шестидесятых. А он вот вернул: оказывается, они у него есть. Ему, знаете, разрешили все-все с собой вывезти - удивительно… Простите, мне что-то дышать трудно. Я встану, пожалуй…
Он встал со стула, я продолжал читать очередное письмо Некрасова вслух:
"Середина июня, а ходим все в кожаных куртках. Дожди. Говно. На юг не поехал. Пляжа нет. А что без пляжа там делать? Как там у вас теперь с водкой? Говорят, легче стало. Впрочем, я сим сейчас не интересуюсь…"
- Странное состояние, - прервал меня Александр Борисович. - Никогда такого не было. Дышать трудно, и чуть голова кружится. - Он сказал это со спокойным удивлением. Чего особенного? Разволновался человек от воспоминаний.
Я открыл форточку. На улице было около нуля, из форточки потянуло ленинградской стылой сыростью.
- Гололед, - сказал Александр Борисович. - Ужасный гололед. И курю много. Вот и дышится…
За время нашей встречи он выкурил две полсигареты через мундштук.
- Виктор Платонович смолил почище вас, - сказал я.
- Гололед, - повторил Александр Борисович. - От метро пешком шел, и еще лифт у вас барахлит. Пешком поднимался…
Этот лифт угробил и мою мать, и еще троих пожилых людей на площадке, и я со своим инфарктом пешочком с шестого этажа шлепал в реанимацию: не дашь же санитаркам тащить себя на носилках через шесть пролетов…
- Как у вас сердце? - спросил я. Его лицо начинало мне не нравиться.
- Никаких плохих ощущений.
- А раньше что было с сердечком?
- Нет. И на пенсии недавно - четыре года как бездельничаю.
Я все-таки усадил его обратно на стул и посчитал пульс. Рука у Александра Борисовича была полная, но плотная, пульс я нашел без особого труда. Он показался мне нитевидным, хотя я толком не знаю, что за таким словом стоит. Удары считал по часам - тридцать секунд - сорок пульсаций.
- Оно у вас работает, как у космонавта, - сказал я, зная, как важны подобные комплименты, когда человеку становится плоховато.
- Да, это не сердце, - сказал он. - Дышать трудно. Странное ощущение…
- Идемте-ка в кухню. Посидите у дверей на балкон. Я балкон на зиму еще не забаррикадировал.
Мы пошли в кухню. Поддерживать себя за локоть Александр Борисович не дал и за стенку не придерживался, хотя шел неуверенно. Я открыл балконную дверь и посадил его перед ней на стул. Одной рукой он оперся на стол, но сидел прямо. А в меня потихоньку стал заползать страх: цвет лица не нравился. Я накапал кардиамин, валерианы и дал ему. Он выпил очень послушно. Это тоже не понравилось. Мужики часто отмахиваются от всяких разных капель.
- Нашатырь хотите?
- Не знаю, странно это… Вызовите такси, пожалуйста. Домой поеду.
До такси дозвонился быстро, но пообещали только в течение двух часов: "Не занимайте телефон - позвонят в любую минуту".
Какая сволочь, гнида и падла выдумали эти "два часа"? Какая гнусность вокруг! Вот вам: десять лет не работает на шестой этаж лифт… И - бейся башкой о стену, ори, задыхайся от бессильной ненависти… - называется мелочи жизни. И смерти - добавлю не ради красного словца.
- Попробуемте-ка лечь, - сказал я. - Здесь простудитесь.
Балкон был засыпан снегом, сильно сквозило сырым холодом.
- Вам ни капельки не лучше?
- Нет.
Я дал ему понюхать нашатырь. Довольно настойчиво это сделал.
- Дошло?
- Да, спасибо.
Я повел его назад в комнату. Но мою поддерживающую руку он вытерпел, только пока я помогал ему встать со стула, затем пошел самостоятельно. У дивана сказал:
- Ботинки новые. Вы уж простите, сидят туго, снимать не буду.
Когда лег:
- Лежать хуже.
И попытался сесть. Я снял с него галстук и расстегнул ворот рубашки.
- Все-таки сердце болит или нет?
- Нет.
Вот положение: вызывать "неотложку" - придется говорить при нем, а он в полном сознании. Услышит - добавочная психическая нагрузка: 1) значит, с ним очень плохо, 2) он в чужом доме - неприятности незнакомому хозяину, 3) увезут в больницу, а жена?..
Но он мне слишком уже не нравился. Главное - никакого улучшения самочувствия и плохой цвет лица. Однако никаких жалоб на сердце и никакого заметного страха, а страх при всяком сердечном приступе обостряется. Даже руку к сердцу и вообще к груди не тянет.
Шла двадцатая минута. Надо было решаться.
- Я вызываю "неотложную", - сказал я.
Он послушно промолчал. И это тоже было плохо.
"03" ответила сразу, но минут десять - пятнадцать расспрашивали обо мне, моем больном, и чем он раньше болел с детства. А я пятнадцать минут объяснял, что первый раз человека вижу, что ему семьдесят семь лет, и ему очень странно плохо. Наконец пообещали.
Тут только я сообразил, что еще нет 17 часов и внизу работает литфондовская поликлиника. Набрал регистратуру и попросил послать ко мне терапевта - бегом, ибо у меня стало плохо гостю, которому под восемьдесят лет.
- Сердце?
- На сердце он не жалуется.
- Сейчас скажу.
Александр Борисович про такси и дом напоминать перестал, мои разговоры выслушивал равнодушно. И это испугало уже до трясуна в руках. Я подсел к нему и гладил по колену, повторяя: "Сейчас будет доктор, сейчас будет доктор…"
- А лежать все-таки хуже, - сказал он довольно отчетливо, но дыхание делалось хриплым.
Я стащил с него пиджак со значком ветерана-строителя на лацкане.
Врача не было.
Так прошло пять минут.
Я опять набрал номер нашей поликлиники.
- У терапевта пациент, - сказали из регистратуры.
Тут я выругался по-некрасовски: "Пускай бросит все и бегом сюда! И сестру со шприцем!" И бросил трубку.
Полное бессилие. Говорить Александр Борисович перестал, но глаза были открыты. Взгляд спокойный и успокаивающий меня. Дыхание со все более заметным хрипом в конце выдоха. Цвет лица землистый, и губы начинают бледнеть. И проклятый лифт не работает. Но врачи-то об этом не знают. Если попробуют в него забраться, то застрянут.
И каждую минуту я бросал Александра Борисовича одного на диване и бежал на балкон, смотрел вниз во двор, затем бежал на лестничную площадку и орал в гулкую пустоту узкого пролета: "Лифт не работает! Сюда! Сюда, выше!"
Затем возвращался к Александру Борисовичу.
- Стран-н-о-е со-с-то-я-ни-е… Никогда так… Никогда так…
Наконец вбежала Гита Яковлевна - наша врачиха. Я сидел на диване у изголовья Александра Борисовича и гладил ему лоб. Глаза он закрыл.
- Все, - сказала Гита Яковлевна прямо с порога.
- Что "все"?
- Все, Виктор Викторович.
Вошла еще одна женщина в халате - я принял ее за сестру из поликлиники, - стала обламывать ампулы. Гита велела вызвать реанимационную бригаду:
- Дозвонитесь, а говорить я буду сама. Но все это пустое.
- А массаж? И прочие там ваши штуки? Минуту назад он разговаривал.
- А я вам говорю: "Все!"
Я набрал "03" и передал ей трубку.
- Суньте ему нитроглицерин, есть у вас? - сказала Гита и властно распорядилась по телефону о реанимационной бригаде.
Зубы у Александра Борисовича были сжаты. Я сунул ему по одной таблетке под нижнюю и верхнюю губу.
Незнакомая женщина, которая оказалась врачом "неотложной помощи", накладывала жгут для укола, руки у нее тряслись.
- Кто у него родственники? - спросила Гита.
- Понятия не имею. Это детский друг Виктора Некрасова. Я вижу его первый раз в жизни.
- И последний, - сказала Гита. - Бедный вы, бедный, примите сами сердечное.
Через сколько времени приехали реаниматоры, я не засек. Он и она. В один голос спросили:
- Зачем нас вызвали, если тут все ясно?
- Для порядка, - хладнокровно сказала Гита.
- Кто он?
- Лучше познакомьтесь с хозяином квартиры, - сказала Гита. - А покойный - друг Виктора Некрасова, только вы про такого никогда не слышали.
- Нет, слышала, - сказала молодая женщина-реаниматор. - Некрасов был хороший писатель, хотя я его ничего не читала.
- Тогда простите, - сказала Гита.
Ну, что ж, Виктор Платонович, как видишь, тебя здесь знают и молодые, хотя и не читали ни одной твоей строки.
Реаниматоры уехали, дав мне успокаивающий коктейль; ушла в поликлинику продолжать прием Гита. Со мной и Александром Борисовичем осталась врач из "неотложки". Ее звали Мариной. Она вызвала милицию и принялась оформлять бумаги.
Александр Борисович лежал на диване - спокойный, с закрытыми глазами, челюсть стала отвисать. Я потрогал его руку. Тело едва заметно, но уже остывало.
- Надо бы подвязать, - сказал я врачихе. - И я, пожалуй, накрою его.
- Нельзя. До приезда милиции ничего нельзя трогать. Отсядьте. Какие у него документы?
Я обыскал пиджак. В бумажнике был паспорт и много разных удостоверений, включая участника Великой Отечественной войны. Была еще записная книжка и… нитроглицерин.
- От чего он умер?
- Острая сердечная недостаточность. Какие у вас красивые картины висят. И вообще у вас очень уютно, - сказала врачиха.
Хорошенький уют, когда на твоем спальном месте лежит человек, который еще какие-то тридцать минут назад с тобой разговаривал о друге детства, эмигранте Вике Некрасове, и подарил тебе фотографию, где оба они молодые, тридцатилетние наверное, сидят рядком и по какому-то поводу неистово хохочут.
Надписать фотографию Александр Борисович не успел. Это пришлось сделать мне: "А. Б. Воловик хотел подписать мне эту фотографию. Это было за 40 минут до его кончины. Пришел в 14.30 25-го ноября 87 г. Умер в 17.00. (Хотел оставить мне "Зуавов" и "Маяк".) В. К.".
- Ох, писанины сколько… И вообще-то много, а случаи "смерть в чужой квартире" - особенно, - посетовала Марина.
Я закрыл форточку и сел читать "Зуава". Скажете: бесчувственный?
А я и сам не знаю, что со мной в данном случае было. Я не чувствовал рядом покойника. У меня даже малейшего страха или нежелания смотреть в лицо Александра Борисовича не было. Только как-то привычно и заученно мелькала и мелькала мысль о той неимоверно тонкой, прозрачной пленке, которая отделяет живое от неживого.
Впервые эта мысль с абсолютной ясностью пришла в реанимационном отделении больницы имени Ленина. В сущности, два этих состояния в каждом из нас сосуществуют с самого рождения. И болеть не надо. Выпал из колыбельки, стукнулся мягким еще мозжечком - и все, мат, аут. Или пуля-дура. Или кирпич с карниза охраняемого государством памятника…
Самым тягостным, даже ужасным было представить себе родственников; как, кому, когда сообщать о случившемся? А вдруг жена сама сердечница? И жахнуть ей такое по телефону? Ушел человек, улизнул под благовидным предлогом от домашних предъюбилейных забот и хлопот и… Так вот, чтобы не мучиться этими пока неразрешимыми проблемами, я и отвлекал себя чтением "Зуава" № 1. А в нем сочинение двенадцатилетнего киевского школьника Шурки Воловика "Приключения и путешествия Фрикэ Мегира":
"На большой пассажирской пристани большого французского города Бордо топталась масса народу, около большого корабля. Корабль был трехмачтовый голет под названием "Республика", который должен был сейчас выйти в море по направлению к Южной Америке. На палубу голета взошел один мальчик, с двумя мужчинами. Фрикэ Мегире, так звали мальчика, был француз из Парижа, который страшно любил. Другой был его дядя Андрэ Варон из Орлеана. Он был военный инженер. Третий был провансалец, старый морской волк Пьер де Гал, колоссального роста и сильный, как бык. Корабль отчалил, и мои путешественники послали последнее прости родному городу. Фрикэ уже не в первый раз плавал по морю и поэтому любил море.
Он целыми днями стоял у борта и смотрел на волны, которые поднимались и с шумом падали вниз. Через несколько времени они пристали к островам Зеленого Мыса. Там с Фрикэ случилось маленькое происшествие. Он решил полезть на мачту, чтобы оттуда посмотреть окрестности. В одну минуту он влез на мачту, хотел схватить флюгер, как вдруг мачта под ним подломилась, и он полетел стремглав вниз. Он бы наверно разбился о палубу, если бы не боцман Жан Белюш, схвативший его. Из-за сильного размаха он потерял сознание. Андрэ и Пьер очень испугались за рассудок Фрикэ.
Но Фрикэ, который был очень здоровый, через 1/4 часа уже гулял по палубе.
Постояв немного у берега, они поплыли к мысу Горн, который, как известно, находится на Огненной Земле. Во время этого путешествия ничего особенного не произошло. Там, в городе Утувия в Чили они высадились. Капитан попрощался с Фрикэ, Андрэ, Пьером и Белюшем, который не хотел расстаться с Фрикэ, которому спас жизнь. Жан Белюш был бретонец и был отважный мореплаватель. Через несколько дней они переехали Магелланов пролив и очутились в Аргентине. Они в дилижансе ехали в Пампасах и высадились в городе Патагонесе и пешком отправились к реке Колорадо, у которой и остановились и раскинули палатку. Оставив на хозяйство Пьера, Фрикэ, Белюш и Андрэ пошли на охоту. Долго они шли между высокой травой, как вдруг услышали рев, и откуда ни возьмись на них прыгнул громадный ягуар-людоед. Фрикэ не растерялся и выстрелил в ягуара, но промахнулся, и ягуар, еще больше освирепевший, кинулся на Фрикэ, но Фрикэ бросил в открытую пасть ягуара свою винтовку. Пока ягуар грыз винтовку, Белюш выстрелил и убил ягуара наповал. Вдруг из высокой травы выскочило несколько индейцев, растатуированные, размахивающие томагавками и ружьями, и связали трех охотников по рукам и по ногам (продолжение следует).
А. Воловик"
Здесь следует иллюстрация, на которой индейцы выскакивают из высокой травы, один из индейцев нацеливается кинжалом в зад стоящего на четвереньках француза. Подпись: "…из высокой травы выскочили индейцы… (рис. В. Некрасова)".
Закончив оформление "Случая смерти в чужой квартире", Марина - думаю, с благой целью развлечь меня - принялась рассказывать истории почище, нежели у Фрикэ Мегира. О том, например, как только что помер у нее сорокалетний мужчина, когда ему стало уже хорошо и блаженно после укола, а он тут взял да и помер. А вот еще у нее такой случай был… А вот еще этакий…
Я вытерпел около часа. Наконец поинтересовался:
- Где же милиция? А ежели здесь убийство произошло? Они так же вот поспешают?
- Приедут, приедут, не беспокойтесь, - сказала врачиха. - А вот мне… конечно, для проформы, но нам положено: вы с ним здесь ничего не употребляли? - так ответила она вопросом на мой вопрос о милиции.
- Да что ж вы, сами не видите? Или у вас обоняние отсутствует? - спросил я.
На телевизоре стояло блюдце с виноградом и чайные чашки. Честно говоря, мысль о спиртном перед визитом Александра Борисовича у меня появлялась. Ежели, рассуждал я, Виктор Платонович по этой части такой мастак был, то и его дружок, скорее всего, - яблоко от яблони… Но, к величайшему счастью, какое только выпадало в моей грешной жизни, в данном случае победили лень и тромб в ноге: за спиртным я не поплелся. Решил, что семидесятисемилетнему Шурке более подойдет чай или кофе.
- Да вы не обижайтесь, - сказала Марина. - Так уж нам нынче положено - спрашивать. Специальный пункт есть.
- Нет, алкоголя не было. Предлагал ему чай или кофе, но он попросил сперва немного поболтать. Не терпелось ему расспросить о дружке, которого я сравнительно недавно видел.
- А вот если б он кофе выпил, - сказала врачиха, - то, быть может, ничего бы и не случилось…
Господи! От чего же наша грешная жизнь зависит? (Потом, уже от вдовы Александра Борисовича, я узнал, что перед уходом из дома он выпил кофе. Так что в этом вопросе Марина оказалась неправа.)
Милиция - майор-участковый из соседнего отделения прибыл через два с половиной часа.
К телу он даже не приближался - хватило одного взгляда. И сразу сел писать свою милицейскую писанину.
К этому времени лицо покойного заметно изменилось, но выражение оставалось спокойным, а глаза не открылись.
Марина наконец подвязала ему бинтом челюсть и спеленала руки на груди. Затем они с милиционером обменялись какими-то документами, и она ушла. Я укрыл тело простыней.
К счастью, скоро вернулась Гита - ее рабочий день в поликлинике закончился. Я откровенно сказал, что боюсь звонить родственникам. Для врачихи это должно быть более привычным делом…
Трубку взяла жена. Сперва Гита сказала, что Александр Борисович отправлен в больницу в безнадежном состоянии, затем сказала правду. Потом трубку пришлось взять мне.
Женский голос спросил, снял ли я часы с Александра Борисовича. Я сказал, что да и что все вещи у меня. Женский голос сказал, что в заднем кармане брюк у него триста рублей и какое-то удостоверение. И здесь я ляпнул, что сразу же выну деньги. А ведь раньше-то было сказано, что тело уже увезли, и был даже назван морг судебно-медицинской экспертизы. Вероятно, вдова была в таком шоке и трансе, что ничего еще толком не могла сообразить и потому спрашивала и вообще говорила какую-то чушь.
Гита ушла домой к больному мужу, подписав милицейские протоколы. Я подписал их еще раньше.
26.2.87. 09.50
Жутковато, но что поделаешь? Сижу на диване, где умер Шурка. Достаю из его старенького, дешевенького портфеля с тремя отделениями папку с фото и письмами. Надо торопиться: родственники непредсказуемы - могут отобрать документы. Четкий, размашистый почерк Некрасова: