18
Пэнкок вернулся с охоты пустым. Он напал на след белого медведя и долго шел по нему, пока след не оборвался на кромке нового льда, покрывшего разводье. С досады Пэнкок повернул назад, он не остановился даже у полыней, чтобы подкараулить нерпу.
Домой он пришел засветло и еще у порога услышал натужный, с протяжным стоном кашель матери. Пока Пэнкок раздевался в чоттагине, снимал с себя охотничье снаряжение и белую камлейку, кашель не прекращался.
- Это ты, Пэнкок? - услышал он голос матери.
- Я пришел, ымэм.
- Подай мне воды.
Пэнкок вполз в застывший полог и подал матери ковшик, зачерпнув воду из ведра с подтаявшим снегом. Мать отпила и судорожно вздохнула.
- Худо мне, сынок. Видно, уж не подняться. Останешься один, неженатый.
- Я женюсь, ымэм, - ответил Пэнкок.
Он бы сделал это давно, но по старинному обычаю, для того чтобы взять Йоо, он должен поселиться в яранге будущего тестя и года два работать на него, доказывая способность содержать жену и детей. Пришлось бы покинуть больную мать, оставить ее одну в пустой яранге.
- Как же ты женишься?
- По новому закону женюсь, - твердо сказал Пэнкок, - возьму и приведу Йоо в свою ярангу.
- Так нельзя, - произнесла Гуанау, словно разговаривая с несмышленым мальчиком. - Йоо - не эскимосская женщина, которую можно хватать прямо на улице. Она - лыгинэвыскэт.
- Она тоже хочет жить по новому закону, - сказал Пэнкок.
- Слушай, сынок, подойди ко мне ближе, - прошептала мать.
Пэнкок придвинулся. От постели пахло прелой шерстью.
- Ты можешь облегчить мне путь сквозь облака, - проговорила мать, и от этих ее слов волосы шевельнулись на голове Пэнкока. Была произнесена священная просьба, пренебречь которой значило отречься от закона предков, от последнего сыновнего долга. Эти слова значили, что Пэнкок должен задушить свою мать…
- Ымэм, ымэм, - сдерживая рыдания, простонал Пэнкок. - Не надо торопиться. Может, все будет хорошо… Подожди еще…
- Как можешь говорить такое? - слабо улыбнулась мать. - Раз я уже произнесла эти слова…
- Но я так не могу… сразу, - заплакал Пэнкок.
Мать протянула руку и погладила сына по голове.
- Не надо плакать. Ты уже большой, жениться собираешься. Разве пристало настоящему мужчине плакать? Не я первая и не я последняя уйду таким путем сквозь облака. Дорога эта сулит облегчение и хорошую жизнь в том мире. Разве ты не хочешь сделать мне добро?
Пэнкок всхлипнул.
- Больше всего я хочу, чтобы ты была со мной, вместе с живущими на земле!
Мать убрала руку, ей было тяжело даже это движение.
- Расставание навсегда - это нелегко, - произнесла она прежним, тихим голосом, - но так надо. Может, это даже не от людей пошло, а от тех сил, которые управляют всей жизнью. И не надо противиться им.
Пэнкок задумался, а потом вдруг улыбнулся, сказал матери:
- Верно, так полагалось раньше. Но нынче на нашу землю пришел новый закон. Может, он против такого ухода сквозь облака?
- Если новый закон для блага людей, он не может быть против древнего обычая. Ведь человек уходит не по прихоти своей, а по высшему закону справедливости, ибо он живущим на земле уже не нужен…
- Если ты кому-то не нужна, то нужна мне! - крикнул Пэнкок.
- Сынок, не надо кричать! - попросила мать. - Мне от твоего крика больно. Ты поешь, успокойся, обдумай мою просьбу. Я ведь не прошу тебя сделать это сейчас… Но помни, слово обратно не берут.
Пэнкок не мог есть. Он залпом выпил ковш воды, вышел из яранги и направился в домик родового Совета. Там за столом, сколоченным из плавника и ящичных досок, сидел Тэгрын и трудился над какой-то бумагой.
- Етти, Пэнкок, здравствуй, товарищ Пэнкок.
В Совете Тэгрын всегда старался говорить по-русски.
- Какие новости?
Пэнкок, не отвечая, уселся на непочатый мешок сахара.
Тэгрын поглядел на него, отложил карандаш в сторону:
- Что случилось?
- Мать сказала слово, - с трудом вымолвил Пэнкок.
- Какомэй! Решилась все же идти таким путем сквозь облака… - В этой новости для Тэгрына не было ничего особенного: испокон веков смерть эта считалась наиболее достойной.
- Разве новый закон разрешает такую смерть? - с отчаянием в голосе спросил Пэнкок.
- Коо, не знаю, - ответил Тэгрын, покосившись на папку с бумагами, где лежали протоколы заседаний родового Совета, которые вел учитель Сорокин.
- Ты глава Совета, ты должен знать об этом, - жестко сказал Пэнкок.
- Откуда? Всего несколько дней сижу здесь. Давай спросим учителя.
Пэнкок и Тэгрын едва дождались окончания уроков. Увидев их, Сорокин понял: случилось что-то недоброе.
- Скажи, Пиотыр, если человек хочет умереть и сам просится сквозь облака, может такое разрешить новый закон? - спросил Пэнкок.
- Как это хочет умереть?
- И дал уже слово уйти добровольно сквозь облака, - добавил Тэгрын.
- Ничего не понимаю.
- У нас бывает так… - Тэгрын рассказал о древнем обычае добровольной смерти.
Сорокин начал припоминать: где-то он слышал об этом. Но сейчас ему впервые пришлось столкнуться с необычным делом, когда именно к нему обращались за разъяснением. Быть может, в свое время этот добровольный уход из жизни людей, уже не приносящих пользу окружающим, выражал высшую степень человеческого самопожертвования. Человек уходил, зная, что доля его пищи, тепла, места в пологе достанется тому, кто поможет поднимающемуся поколению.
И все же Сорокин твердо заявил:
- Новый закон запрещает убивать стариков!
- Это правда? - взволновался Пэнкок.
- Правда! - решительно повторил Сорокин. - И кто совершит такое - того будем судить по советским законам как за убийство!
- Это правильно! - воскликнул Пэнкок и выбежал из домика, торопясь сообщить это радостное и поразительное известие больной матери.
В яранге он застал Млеткына. Шаман сидел на бревне-изголовье и беседовал с умирающей.
- Она мне все сказала, - шаман кивнул на Гуанау. - Ты готов совершить обряд?
- Никакого обряда не будет! - заявил Пэнкок. - Новый советский закон запрещает убивать старых людей. И тот, кто совершит это - того будут судить!
- Все верно, сын мой, - как будто соглашаясь, проговорил Млеткын. - Мы переживаем трудное время. С одной стороны, новый закон надо принимать. А с другой - готовы ли мы вот так сразу понять все тангитанские обычаи? Учитель живет в деревянной яранге, спит на подставке, по утрам щетинкой полирует зубы и каждое утро умывается… Ты делаешь такое, Пэнкок?
Пэнкок хотел было что-то сказать, но шаман остановил его:
- Выслушай меня. Разве постиг ты грамоту настолько, чтобы черпать мудрость в книгах? Из начертанного ты читал лишь обращение Камчатского ревкома, которое знаю даже я, неграмотный человек. Ты только издали видел тангитанские обычаи, а уже хочешь подчиняться им даже в таком важном деле, как судьба твоей матери… Подумай, Пэнкок, подумай как следует… Мать твоя дала слово. Если она умрет своей смертью до свершения обряда, что ее ждет там, за облаками? Презрение и страдания! Неужто ты хочешь вот так вознаградить ее за земные мучения?
Пэнкок в растерянности слушал шамана. Все, что говорил Млеткын, было верно и мудро. Но ведь так хочется, чтобы мать осталась жива. Так хочется! Неужели мать, самый близкий, самый родной человек, не доживет до того дня, когда он приведет в свою ярангу Йоо.
Млеткын встал. Дал каких-то сушеных трав, посоветовал заварить их в кипятке, как чай.
- Настой снимает боли, - сочувственно сказал он. - Пусть дорога твоя будет легка и радостна.
Шаман ушел.
Пэнкок слушал тяжелое свистящее дыхание матери, и жалость разрывала его сердце. Может быть, он и впрямь жестокий человек, обрекающий мать на такие мучения? Ведь все может просто и легко кончиться, если проявить твердость.
В горестных и трудных размышлениях прошел остаток дня. Пэнкок сварил мясо, дал выпить бульону матери: от мяса она отказалась. Зато настой шаманских трав выпила с видимым удовольствием.
Зажав под мышкой кожаную сумочку, где хранил бумажные листки и огрызок карандаша, Пэнкок пошел на занятия. В объяснения учителя вслушивался с трудом, никак не удавалось сосредоточиться.
Йоо шепотом спросила:
- Ты почему такой?
- Мать умирает.
- Кыкэ вай, - покачала головой Йоо.
После урока Сорокин пошел с Пэнкоком. Учитель никогда не бывал в этой яранге и удивился убожеству жилища. Все было очень старое, ветхое, даже дерево, поддерживающее свод из моржовых кож. Но следов запустения не было. В чоттагине аккуратно подметено, на стенах висели ружья, снегоступы, мотки лахтачьего и тонкого нерпичьего ремня.
- Кто это с тобой пришел? - превозмогая кашель, спросила Гуанау.
- Учитель Сорокин.
- Хороший гость, - обрадовалась больная. - Угости его чаем.
Сорокин посмотрел на женщину. Она еще была не старая, но очень худая, высохшая. Выделялись только ее большие, добрые глаза с неестественным блеском.
Одного взгляда было достаточно, чтобы увидеть: женщина находится на грани смерти. Вероятнее всего - чахотка…
Пэнкок не сводил с Сорокина глаз, безмолвно умоляя его сделать что-нибудь для умирающей матери. Но что мог сделать учитель? Он был так же бессилен, как сам Пэнкок. Он только почувствовал, как на его плечи легла еще одна тяжкая забота, еще одна ответственность, теперь уже за жизнь человека, за Гуанау, мать ближайшего Друга.
- Давно болеет? - спросил Сорокин. Надо было хоть что-то говорить.
- Давно, - ответил Пэнкок. - Поначалу просто кашляла. Все думали, что скоро пройдет. Потом как-то сплюнула на снег - будто огонек упал: кровь. Наверное, года четыре прошло с тех пор. Было то лучше, то хуже. Иногда казалось, что болезнь совсем ушла, покинула нашу ярангу. Но она просто пряталась, отдыхала… И вот уже полгода так…
Больная что-то хотела сказать, но не смогла - зашлась в кашле.
- Послушай! - Сорокин вдруг вспомнил Лену Островскую. - Надо съездить в Нуукэн! Лена умеет лечить!
- Да, я слышал об этом! - обрадовался Пэнкок. - Айваиалины рассказывали. Хорошо лечит она!
- Вот и поедем с утра пораньше! - сказал Сорокин. - Готовь упряжку.
На заре в окошко постучал Пэнкок.
Сорокин облачился в дорожную кухлянку, натянул поверх полосатую камлейку и вышел на улицу.
В этот ранний час люди уже собирались на охоту. Раскрытые двери яранг светились желтым светом горящего в каменной плошке мха.
Сорокин уселся позади Пэнкока, и нарта двинулась в темноту, под грозно нависшие козырьки скопившегося за долгую зиму снега.
Путники не видели, как пристально следил за их нартой Млеткын, следил до тех пор, пока она не скрылась в нагромождениях торосов.
Шаман вышел из яранги и огляделся: над Дежневской горой висела дымка - значит, поднимется ветер и под скалами будет мести поземка. Это хорошо.
Это хорошо, что Пэнкок и Сорокин поехали в Нуукэн, хорошо, что Гуанау при смерти, и хочет или не хочет Пэнкок, но ему придется задушить ее. Это хорошо, что уехал милиционер и Наргинау сохнет в тоске по нему. Все складывается как нельзя лучше. Пусть Панана сгибает пальцы в презрительном жесте: скоро ей придется самой согнуться перед Млеткыном, когда не станет ни родового Совета, ни тех, кто принес смуту и пустые надежды этим голодранцам.
Держа в руках снегоступы, Млеткын пошел по направлению к Сэнлуквину - обычной тропой морских охотников. Против Одиноких скал охотники, как правило, поворачивали в море, где течение расшатывало льды и в разводьях можно было подкараулить нерпу. Млеткын же свернул к каменному обрыву. В темноте трудно было разглядеть это маленькое ущелье, забитое снегом и льдом, но еще труднее было вскарабкаться по нему наверх: одно неосторожное движение…и можно сорваться, свернуть себе шею или пропороть брюхо на острых вершинах ледяных ропаков.
Когда Млеткын поднялся на плато, в лицо ему ударил ветер: начиналась поземка. Не превратилась бы она в настоящую пургу, не скрыла бы видимую отсюда дорогу из Нуукэна в Улак…
При свете разгорающейся зари Млеткын сделал себе снежное укрытие, где можно было спокойно дождаться возвращающейся нарты.
19
Упряжка подъехала к Нуукэну уже в разгар дня, когда в школе шли занятия. Утоюк постучал в класс и сообщил Лене:
- Твой товарищ из Улака едет.
Лена вышла на улицу. С высоты хорошо была видна нарта. Она медленно приближалась к стойкам с поднятыми на них охотничьими вельботами - там путники обычно привязывали собак.
Вот подъехали, остановились. Второй седок, в полосатой камлейке, соскочил с нарты и тут же стал карабкаться вверх.
Лена узнала Сорокина и радостно заулыбалась;
- Петя! Что так неожиданно?
Сорокин поздоровался с Леной за руку. И только войдя в опустевший класс, он нежно поцеловал девушку и вздохнул:
- Как бы хотелось мне приехать просто так, только для того, чтобы поцеловать тебя!
- Что случилось? - встревожилась Лена. - С Сеней?
- Да нет… Семен Драбкин где-то уже в районе мыса Северного. С ним, думаю, все в порядке. Другая у нас беда… Мать Пэнкока при смерти. По-моему, сильно запущенный туберкулез. Леночка, ты говорила, что у тебя есть какие-то лекарства…
- Ой, Петя, боюсь, что ничем не смогу помочь… Это же туберкулез! На прошлой неделе от него умерла бабушка Утоюка: кашляла кровью… При смерти совсем молодой парень - племянник Теина - так жалко его! И, главное, ничем нельзя помочь. Здесь это настоящая беда! И откуда этот туберкулез появился? Тут же такой чистый воздух!
- И все-таки надо ехать, - сказал Сорокин.
- Надо, - вздохнула Лена.
Вошел Пэнкок. Девушка едва узнала его - лицо парня осунулось, почернело от горя.
- Лена поедет с тобой, а я следом, на другой нарте, - сказал Сорокин.
Пэнкок кивнул.
Лена переоделась в дорожную кухлянку, длинную с роскошным белым нагрудником и капюшоном, отороченным росомашьим мехом.
- Камлейка у тебя есть? - спросил Сорокин.
- Все не соберусь купить ткани в вашей лавке, - ответила Лена.
- Надень мою, - сказал Сорокин. - Жалко такую хорошую кухлянку. Под скалами метет, снегу набьется в шерсть. А я у кого-нибудь попрошу. Утоюк поможет.
- Хорошо, - согласилась Лена и натянула поверх своей кухлянки полосатую камлейку.
Сорокин проводил Пэнкока и Лену до нарты. Тем временем Утоюк запрягал свою упряжку.
- Пусть они едут, - успокаивал он Сорокина, - мы их догоним у Сэнлуквина.
Пэнкок долго не решался начать разговор с учительницей: русский он знал еще плохо, а Лена говорила только по-эскимосски. Но потом он осмелел, и Лена поняла, что он очень надеется на ее врачебное искусство. Лена не стала объяснять, что она не врач и у нее нет настоящего лекарства, что она ничего не может сделать с болезнью, от которой умирает его мать: было бы слишком жестоко сразу разочаровывать парня.
А Пэнкок говорил о чудесах, которые делают тангитанские шаманы, - иногда они просто вырезают болезнь вместе с куском тела и отбрасывают прочь. И человек встает, словно у него никогда ничего не болело.
Говорил это Пэнкок больше для себя, чтобы успокоиться. Ему очень хотелось верить в то, что его мать спасут, вылечат, но по лицу Лены он видел, что особой надежды нет… Тогда что же? Тогда ему придется исполнить сыновний долг - другого выхода нет, это единственный способ облегчить ей страдания, сократить мучительный путь сквозь облака.
Слева в поземке мелькали причудливые скалы. Который уж раз Лена проезжала этой дорогой, и вот опять охватило ее непонятное волнение, вызванное этой дикой красотой. Есть что-то странное и таинственное в этих нагромождениях черных камней, в глухом, похожем на сдавленный стон вое ветра. Нуукэнцы рассказывали множество страшных легенд об этих скалах.
Лена подняла капюшон, и тотчас мир ограничился меховой оторочкой. Зато стало тепло и уютно. Собаки бежали ровно, выбирая дорогу среди ледяных торосов и ропаков.
Пэнкок, предоставив вожаку полную свободу, думал о сидящей за спиной девушке, удивляясь ее силе и выносливости. Нуукэнцы гордились своей учительницей, и как-то Утоюк даже заявил, что они не променяли бы Лену и на двух мужчин, намекая на Сорокина и Драбкина. Конечно, нуукэнцам повезло, что Лена умела еще и лечить людей. Выходит, она немного шаманка. Шаманы-женщины были известны Пэнкоку. Правда, они ставились не так высоко, как мужчины, но все же… Может, спасет она его мать…
Пэнкок думал о матери и… об Йоо. Ее он возьмет в свою ярангу безо всякой отработки. В новом законе нет такого обычая, чтобы за свою будущую жену быть рабом два, а то и три долгих года. И неизвестно еще, отдаст ли Каляч свою дочь или пригласит другого искателя… Такие случаи в Улаке бывали. Иная девушка ходила в невестах лет по пять-шесть и успевала за это время обзавестись целым выводком ребятишек от работников-женихов.
Мела поземка. Мороз усиливался. Пэнкок тер рукавицей щеки и оборачивался к Лене: но у нее была надежная защита - пышная росомашья оторочка капюшона.