* * *
На обратном пути Драбкина и Каляча встречали как старых знакомых. Советы уже начали работу. В крошечных селениях, в небольших становищах, всюду только и было разговору о новой жизни, которая придет вместе с железным пароходом, когда с берега отступят льды.
Снег стал рыхлый. Выезжать приходилось на восходе солнца, пока наст был еще крепким и держал груженую нарту.
На морском льду попадались лужи с пресной водой. В иных местах лед протаял насквозь до самого моря, и вода уходила в черные воронки, закручиваясь и бурля.
Стояла тихая солнечная погода.
Нет-нет да и вспоминал каюр отдаленное селение. Он осуждал милиционера за жестокость с Черненко.
- Нехорошо отнимать у человека то, что ему принадлежит.
- А если он украл?
- Выторговал, не украл.
- Его торговля - это настоящее воровство!
- Воруют, когда тайком берут. А он не брал тайком, люди сами отдавали ему шкурки, - возразил Каляч, защищая самого себя, своих родичей, которые поступали так же. Он-то знал, что настоящие торговцы именно так и делают, берут по дешевке и стараются продать подороже, иначе исчезал смысл этого занятия. До встречи с Драбкиным Каляч никогда не видел, чтобы торговали так щедро, как милиционер. Жаль, товаров у него маловато. Правда, Драбкин уверял, что летом придет большой пароход и привезет множество разных товаров и деревянных домиков для школ.
- Тогда это не воровство, а грабеж! - продолжал убеждать Драбкин.
Грабеж… Говорят, были в старину разбойники и на Чукотке. Один из них жил недалеко от Кытрына, и звали его Троочгын. В темные зимние ночи подкарауливал он путников, заводил к себе в ярангу и обирал чуть ли не догола. Все его боялись и старались объезжать место его обитания стороной.
Конечно, если на Чукотке теперь будут торговать как Драбкин, по справедливости распределять добычу, время таких, как Каляч, Омрылькст и Миша Черненко, кончится. Верно чуяли американские торговцы - Кариентер и Томсон, которые еще три года назад уехали к себе, бросив на чукотском берегу свои деревянные домики, а Карпентер оставил в Кэнискуне даже большой склад из волнистого железа, в котором теперь кэнискунцы в ненастную погоду держали собак. Время тех, кто выделялся умением: копить богатство и повелевать людьми, кончилось. Что Кмоль, что Каляч - теперь в Улаке все равны. Даже Панана и та стала вровень с Калячом и может безнаказанно говорить вслух обидные слова…
Чем ближе к Улаку, тем беспокойнее становилось на душе Каляча. Он представлял, с какой насмешкой будет на него смотреть шаман Млеткын, сам Омрылькот, Вамче и другие, кто ожидает его возвращения в одиночку.
Но что же делать? Как выполнить слово, данное Омрылькоту? Нельзя же вот так запросто застрелить человека. Драбкин здоров, как морж, силен, за всю дорогу у него не было даже насморка. В жаркие дни, где-нибудь на прогалине, милиционер раздевался донага и обтирался снегом. Под волосатыми руками перекатывались крепкие мышцы, а на левой икре белел шрам.
- Это подарок адмирала Колчака, - пояснил Драбкин. - Под Иркутском беляки оставили мне память.
Когда кончалась пища, милиционер стойко переносил голод. Он не брезговал подкисшим копальхеном, ловил, леммингов, вываривал песца в котелке, иной раз жевал даже вымоченный в моче лахтачий ремень.
На долгом переходе от Сешана до Инчоуна решили поохотиться на нерпу: вот уже три дня они ели подтаявший кусок кымгыта, который приходилось делить с собаками.
Для охоты свернули с припая и взяли курс в море, к открытым полыньям, где уже начинали резвиться молодые, покрытые густой серебристой шерстью нерпы.
Выбрали довольно широкую полынью и разошлись в разные стороны, подальше друг от друга.
Каляч тайком наблюдал за милиционером. Мысль о том, что он должен избавиться от него, не давала ему покоя.
Издали, из своего укрытия, Каляч видел голову Драбкина. Тот давно снял сшитый Наргинау малахай и надел суконную шапку с красной звездой и пальцеобразным отростком на макушке.
Каляч, тяжело дыша, поднял винчестер и прицелился в голову милиционера. Стоит только слегка нажать на спусковой крючок… Руки Каляча задрожали, страх обуял его: "Тангитаны все равно узнают… Вот если бы Драбкин заболел или еще что… А почему, собственно, его надо убивать?.." Он смотрел на Драбкина в прорезь винчестера и думал, что успел за длительное путешествие привыкнуть к этому веселому, неунывающему человеку. И все же этот человек - враг Омрылькота, Вамче, Млеткына и его, Каляча… Наказ Омрылькота отчетливо звучал в ушах…
Неожиданно размышления Каляча прервал выстрел. В ужасе каюр отбросил винчестер в сторону и повалился на снег. "Неужели…" - пронеслась в голове страшная мысль. Но…
- Какомэй! Иди скорее сюда! - это раздался громкий голос Драбкина.
Каляч открыл один глаз, потом другой. Милиционер стоял во весь рост и разматывал акын.
Дрожа всем телом, Каляч поднялся и подошел к милиционеру, помог ему вытащить убитую нерпу. Тут же разделали и съели теплую, еще дымящуюся печень. Подкрепившись, решили продолжать охоту.
Когда солнце покинуло тундру и повисло над ледяным морем, удача улыбнулась и Калячу. Они снова съели печенку, и Каляч предложил вернуться на берег, сварить настоящую еду.
- Нет, - решительно заявил Драбкин. - Надо еще одну нерпу добыть. Три туши нам хватит до самого Улака.
Снова разошлись по своим ледовым укрытиям.
Усталость от перенесенного потрясения охватила Каляча, и он не заметил, как задремал.
Проснулся он от смутного беспокойства. Первое, что он почуял, - ветер, дующий с берега, устойчивый и все усиливающийся. Глянув на противоположный берег разводья, где находился Драбкин, заметил, что разводье расширилось.
На том берегу, который удалялся от припая, стоял Драбкин и что-то кричал. Ветер относил его слова в сторону, но, прислушавшись, кое-что можно было разобрать.
Милиционер требовал, чтобы ему кинули акын, так как его ремень короток и он не может достать до берега Каляча. Можно, конечно, кинуть акын, но какой толк: у Каляча ремень такой же длины. И еще - пока Каляч будет разматывать свой акын, льдину отнесет дальше и тогда никакой силой не докинуть деревянную грушу. Такое случается со многими морскими охотниками. Так что Драбкин не первый и не последний.
Драбкин бегал по ледовому берегу все быстрее и быстрее… Он сильный и может бегать быстро. Только ведь не побежишь по воде, не перемахнешь через разводье.
Каляч выпрямился: вот она, удача! Милиционер неминуемо погибнет… И он, Каляч, в этом не виноват.
Милиционер что-то кричал, грозил кулаком. А чего грозить? Судьба унесенного на льдине в руках Высших сил. Только они могут распорядиться, что делать.
Каляч смотрел на Драбкина, пытаясь ощутить радость свершившегося, но что-то мешало ему. Он подумал о том, что можно сейчас же сесть на нарту и уехать. Он уже шагнул было к собакам, но… пораженный увиденным, застыл на месте. Милиционер разбежался и кинулся в воду. Брызги поднялись в воздух, и Каляч мысленно поблагодарил Высшие силы, сокрывшие под водой его спутника. Но брызги рассеялись, и Каляч увидел, что Драбкин, широко размахивая руками, плывет к его берегу. Как же он мог забыть, безмозглый, что тангитаны умеют плавать?
Вскоре снова стал слышен крик Драбкина. Он говорил непонятные русские слова, громко и энергично звал мать. А как же иначе? Каляч знает, что когда человеку худо, он первым делом зовет мать.
Вот он подплыл к краю льдины и попытался взобраться: обрыв был крутой и высокий.
- Что стоишь, иди помоги!
Но Каляч не мог сдвинуться с места, словно подошвы его торбазов примерзли ко льду.
Милиционер поплыл вдоль кромки и, найдя понижение, выбрался на лед. С него ручьями стекала вода. Тяжело переваливаясь, он подошел к Калячу, ткнул застывшего от ужаса каюра кулаком в нос и процедил сквозь зубы:
- Контра! Сволочь! - И опять послышались непонятные слова.
В полном молчании ехали на берег. Здесь очнувшийся от оцепенения Каляч собрал плавник и разжег большой костер. Драбкин разделся догола и встал на медвежью шкуру. Он сох и все говорил:
- Я знаю, что чукчи не спасают попавших в воду, но ведь я тангитан! Ах, черт, винтовку жалко и нерпу.
Драбкин потрогал босой ногой сохнувший на медвежьей шкуре наган.
Каляч проследил за этим жестом, за желтым с темной каймой крепким ногтем на большом пальце милицейской ноги, и похолодел: он выдал себя с головой. Выдал свое тайное намерение погубить спутника. Только глупцу не догадаться, почему он так медлил подать акын. При желании можно было докинуть. Что же теперь будет? Доедут до Улака, и Драбкин расскажет в Совете о том, как Каляч намеренно хотел погубить его, как не протянул он руку тонущему человеку. А потом будет суд… Революционный суд, которым Драбкин грозил Мише Черненко, трусливому торговцу из дальнего северного села… И повезут Каляча в сумеречный дом. Есть, говорят, такие на земле тангитанов. Человек там живет словно в утробе каменного чудовища. Мучительная смерть! Но гораздо больше страданий принесет разлука с родиной. Всякую физическую боль можно перетерпеть, наконец, можно лишить себя жизни, чтобы не страдать… О, горькие мысли…
Размышляя, Каляч услужливо хлопотал вокруг Драбкина, стараясь, чтобы огонь равномерно согревал тугое, мускулистое тело милиционера.
"Виноватым себя чует, - с облегчением думал Драбкин, наблюдая за действиями своего каюра. - Значит, дошло до его дикой души, что негоже бросать человека в воде. Ведь есть у них такой обычай. Да, много еще придется поработать, чтобы вытравить из сознания людей эти дикие представления о жизни. А народ здесь хороший, чистый… Вот и обманывал его всяк, кому не лень. Русский поп, купец, американский торговец, свой доморощенный шаман… Да и жизнь у них не из легких…" - Драбкин вспомнил мертвое стойбище, нищие яранги, людей, которые ели ту же пищу, что и собаки.
Драбкин старался ласково смотреть на своего каюра и даже улыбнулся ему.
"Радуется, что разгадал мои мысли", - встревожился Каляч, принимаясь ворошить огонь.
А милиционер думал о скорой встрече со своей любимой, с Наргинау. Он думал о ней с суровой нежностью, вспоминал ее покорность и ласковость, ее голос, удивительные музыкальные способности. "Выучить бы ее в свое время, не хуже Паниной бы пела, ей-богу", - подумал вдруг Драбкин, поворачиваясь другим боком к огню. Насчет Паниной, конечно, несколько смело, но уж голос у нее нисколько не хуже, чем у той, которая пела на граммофонной пластинке в яранге Миши Черненко.
Одежда подсохла. Драбкин, окончательно успокоившись, еще раз дружески взглянул на хмурого каюра, оглядел уходящий вдаль торосистый лед, где он едва не остался навеки, и вдруг… запел:
Эх, Настасья, ты Настасья,
Отворяй ворота.
Ой, люленьки-люленьки,
Отворяй-ка ворота!
Громкий голос всполошил собак, заставил Каляча вобрать голову в плечи, разнесся по торосам и умчался в голубую даль, где уже угадывалась открытая вода.
21
На рассвете спускали байдары с высоких подставок, где они провели зиму.
Этот древний обряд соединял воедино шаманское действо, хозяйственное дело и первый весенний праздник. Каждый постарался надеть что-нибудь чистое и нарядное.
Пэнкок вышел из своей опустелой яранги и зажмурился от яркого света: кончилось время полярных ночей, и: начинался день, полный изнурительного, но радостного труда на морском моржовом промысле. Пэнкок представил, как выйдут в море первые байдары и вельботы, загремят в чистом воздухе над Беринговым проливом выстрелы, как ноги в кэмыгэтах будут погружаться по колено в еще теплый моржовый жир, наваленный вровень с бортами в вельбот, и вместо ожидаемой радости почувствовал острую тоску. Люди уходят в море и добывают пищу для родных и близких, жир для жирников, которые освещают и обогревают пологи… А одинокому много ли надо? Нет радости даже в еде. Еда в одиночку всегда была чужда чукчам. Но не будешь ведь все время ходить по гостям.
Вздохнув, Пэнкок зашагал к морской стороне Улака, куда уже стягивались мужчины, добытчики еды для своих семей.
Как повелось издавна, Млеткын совершил привычный всем обряд. Когда байдары поставили на землю, шаман с жертвенным блюдом обошел каждое судно, постоял возле каждого носа, произнес заклинания, понятные только ему одному, и разбросал вокруг кусочки вяленой оленины, которые тут же подобрали собаки. Оленину собрали со всех яранг и после жертвоприношения оставшееся мясо раздали ребятишкам. Казалось, еще совсем недавно Пэнкок и сам подставлял подол под падающие кусочки оленьего сала, крошки мяса. Рот, помнится, исходил слюной, хотелось тут же впиться зубами в лакомства богов, но съесть оленину разрешалось только в своей яранге. Вкус детства… Все это осталось далеко позади. Вроде бы прошло не так много времени - а нет уже ни отца, ни матери, впору самому отправляться сквозь облака…
У домика Совета Пэнкок увидел Тэгрына. Председатель только что вернулся со священного обряда Опускания байдар. Обложенные толстым слоем снега суда теперь лежали на берегу моря. Снег будет потихоньку таять и смачивать высохшую за зиму моржовую кожу, делая ее снова упругой, способной выдерживать удары льдин и крутой волны пролива.
- Можно, я к тебе пойду пить утренний чай? - неожиданно для себя спросил Пэнкок.
- Заходи сюда, в Совет, и пей чай со мной, - предложил выглянувший из домика Сорокин.
Пэнкок видел, как учитель издали наблюдал за обрядом. Вообще-то никому не запрещалось приближаться к байдарам во время свершения священного действия, но Сорокин был все же человеком другого племени…
- Чего такой невеселый? - спросил Сорокин, наливая парню чаю, и, спохватившись, добавил: - Жениться тебе надо, Пэнкок.
- Ии, - согласился Пэнкок, - надо жениться.
- И ведь невеста у тебя есть?
- Йоо.
- Так за чем же задержка?
- Мне надо поселиться у них в яранге, поработать несколько лет, и после этого еще как Каляч на меня посмотрит…
- Что - такой закон?
- Давний у нас обычай, - вмешался в разговор Тэгрын. - Я за свою Олыну три года работал.
- А в чем заключается эта самая работа? - поинтересовался Сорокин.
- Поселяешься у будущего тестя и начинаешь делать все, что он тебе прикажет, - охотно сообщил Тэгрын.
- Вроде раба, что ли?
- Почти, - ответил Тэгрын. - Только тебя так не называют, ты как бы член семьи, вроде старшего сына, пасынка то есть…
Сорокин подумал и, чуть смущаясь, спросил:
- Тут мы все люди взрослые… Так вот, скажи, Тэгрын, а во время той отработки ты живешь с невестой как с настоящей женой?
- Вообще-то этого делать не полагается, - серьезно ответил Тэгрын. - В иных семьях, где есть несколько пологов, невесту специально отделяют, чтобы соблазну не было. А на самом деле всякое бывает. Даже дети рождаются. Если этот парень не понравится тестю, он берет другого человека, который тоже работает несколько лет.
- Ничего себе! - не выдержав, воскликнул Сорокин. - Да это можно проделывать бесконечно!
- Так не бывает, - заметил Тэгрын, - у нас такого в Улаке не случалось, но два, а то и три человека отрабатывали невесту. Нехорошо это, конечно, если подумать. Но что поделаешь, таков древний обычай.
Сорокин сочувственно смотрел на Пэнкока. Если действовать необдуманно, как говорится, наломаешь дров.
Можно восстановить против себя весь Улак, можно потерять доверие, добытое с таким трудом.
- Советом, думаю, можно помочь, - сказал Тэгрын.
- Каким советом? - не понял поначалу Сорокин.
- Собрать Совет и поговорить, - пояснил Тэгрын. - Пусть сами люди решат, как быть. Человек остается один, ему трудно… Разве Советская власть не должна прийти к нему на помощь? - рассуждал Тэгрын.
- Умная у тебя голова, Тэгрын! - воскликнул Сорокин. - Так и сделаем - соберем Совет, и как решит он - так и будет. А я уверен, что Совет решит правильно!
- Отчего ты так уверен? - с сомнением спросил Пэнкок, следивший за беседой учителя и председателя.
- Совет не может решить иначе… Понимаешь, в нашем новом рабоче-крестьянском государстве нет такого закона, чтобы мужчина отрабатывал женщину. Вот так, Пэнкок!
- Коо, - с сомнением покачал головой парень. Честно говоря, он уже решил увести Йоо в свою ярангу, как это иногда делалось. Но сила должна быть на его стороне. На такой поступок решались только те, кто мог выставить достаточно кулаков, чтобы отстоять похищенную. Чаще это делали эрмэчины, владельцы вельботов, состоятельные люди, которым мало кто осмеливался возражать.
Пэнкок вышел из Совета и направился домой. По пути он свернул к яранге Каляча. Йоо, по пояс обнаженная, сидела у входа и скоблила кусок лахтачьей кожи. Она равномерно склонялась и выпрямлялась над доской, водя выквэпойгыном с каменным наконечником по толстой коже, предназначенной для подошв.
Йоо молча взглянула на парня и прервала работу.
- Однако нынче вечером буду тебя похищать, - грустно произнес Пэнкок, - другого выхода у меня нет.
- Раз по-другому нельзя - что поделаешь, - покорно согласилась Йоо. - Только нехорошо это… в отсутствие отца, вроде бы воровство получается.
- Но я больше не могу один.
- Я тебя понимаю, - вздохнула Йоо. - Что делать - похищай.
На Совет любили ходить. Здесь не только решались важные вопросы, но и угощали хорошо заваренным чаем и галетами. Поэтому заседания иной раз затягивались далеко за полночь.
И на этот раз, прежде чем объявить, о чем будет разговор, Тэгрын разлил чай по кружкам, а Сорокин наколол сахару. Все выпили первую чашку. И только после этого Тэгрын начал:
- Важное дело нашей работы - показать людям равноправие мужчин и женщин…
Поначалу никто не принимал всерьез этих слов.
- Равноправие женщины в нашем Улаке часто нарушается, - продолжал ровным голосом Тэгрын. - Женщину ни во что не ставят, заставляют сверх меры работать.
Вот ты, Кмоль, член нашего Совета, ты вроде бы должен своим примером показывать равноправие, а кроя крышу, заставлял большие камни поднимать жену… Разве такое можно?
Возмущенный Кмоль едва не захлебнулся чаем.
- Она так привыкла! - заявил он. - И притом моя жена сильная, здоровая…
- Верно говоришь, Тэгрын! - сказала свое слово Панана. - Иной раз наши мужчины вовсе забывают, что женщина - это слабое существо. А тут и наруби корму собакам, наноси на животе лед в чоттагин, накорми детей, собак, накорми мужа… Надо и шить одежду, и мять шкуры, и держать огонь в жирнике, толочь мясо и жир в каменной ступе, прибирать в пологе. Да и полог тоже женщина должна сшить, на зиму нарвать травы для матов… Чего-чего, а работы у женщин хватает, - вздохнула Панана.
- Что же ты хочешь, чтобы мы, мужчины Улака, часть женской работы взяли на себя? - спросил Кмоль.