Как это получилось в Политехническом музее, - для меня понятнее всего из записок О. Мочаловой, которые я прочел много позже (ЦГАЛИ, 272, 2, 6, л.33). После выходки Струве "выскочил Сергей Бобров, как будто и защищая поэзию, но так кривляясь и ломаясь, что и в минуту разгоревшихся страстей этот клоунский номер вызвал общее недоумение. Председательствовал Антокольский, но был безмолвен". Кто знает тогдашний стиль Боброва, тот представит себе впечатление от этой сцены. Струве был никому не знаком, а Боброва знали, и героем недоброй памяти стал именно он.
Собственные стихи Боброва были очень непохожи на его буйное поведение: напряженно-простые и неуклюжебестелесные. На моей памяти он очень мало писал стихов, но запас неизданных старых, 1920-1950-х гг., был велик. Мне нужно было много изобретательности, чтобы хвалить их. Но одно его позднее стихотворение я люблю: оно называется "Два голоса" ("1 - мужской, 2 - женский"), дата - 1935. На магнитофоне было записано его чтение вдвоем с Марией Павловной: получалось очень хорошо.
Проза его - "Восстание мизантропов", "Спецификация идитола", "Нашедший сокровище" ("написано давно, в 1930 я присочинил конец про мировую революцию и напечатал под псевдонимом еще из "Центрифуги": А. Юрлов") - в молодости не нравилась мне неврастеничностью, потом стала нравиться. Мне кажется, есть что-то общее в прозе соседствовавших в "Центрифуге" поэтов: у Боброва, в забытом "Санатории" Асеева, в ждущих издания "Геркулесовых столпах" Аксенова, в ставшей классикой ранней прозе Пастернака. Но что именно - не изучив, не скажу.
Будит тихая славная поступь волны поступь
Тишину и певучие сны летучие
И ее говорливая радость шумит сладость
Она говорит и бежитОна говорит и бежит вздыхающий
Послушай ее лепечущий день могучую
Узорную и летучую теньМы тихо поднимем взоры свои
Как крылья и лепесткиКак живые лучи
Почти мотыльки мотыльки и бархатной мглы
Причудливой тайны радугой мглы
Мы будем носиться
Свободный и свежий он тешит и нежит ближе, живее
Все реже, слабее кустам
Он тихий, он льется, он жмется
Он сердцем сольется и бисером струй
Дрожащих лучей блестящих огней
Звенящих огней золотистых лучей
Простой поцелуй и живой
Мы выйдем из листиков из мхов
Как певучий фагота шмель
И легкая трель говорит как свирельИ к сердцу приходит она
И ей говорит в ручье волнаО как чиста и жива
Как каждый камень слышит ее
И волненье мое и мое
Мы будем как легкие листики пен
Плясать и шуметь у алмазных стен взлетать
И в легкую радугу капельИ как день золотой сиять
Узорная ходит взлетая тень убегая
Горит просторная лень узорная
И день говорит и листик горит
И в ветре раскинувшись он горит бежит
И ветер приходит к нему волной
Замирает
Отвечает сумрак лесной
И он говорит
Он легкие песни поет весне
Тебе и тебе
Тебе и мне
Тебе и мне
Одна его книга в прозе, долго анонсированная в "Центрифуге", так и не вышла, остались корректурные листы: "К. Бубера. Критика житейской философии". Я встречал смелые ссылки на нее как на первый русский отклик философии Мартина Бубера. Это случайное совпадение. "К. Бубера" - это Кот Бубера, критикует он житейскую философию Кота Мурра, книга издевательская, со включением стихов К. Буберы (с рассеченными рифмами) и с жизнеописанием автора. (Последними словами умирающего Буберы были: "Не мстите убийце - это придаст односторонний характер будущему". Мне они запомнились). Таким образом, и тут в начале был Гофман.
Из переводов чаще всего вспоминались Шарль ван-Лерберг, которого он любил в молодости ("Дождик, братец золотой…") и Гарсиа Лорка. Если бы было место, я бы выписал его "Романс с лагунами" о всаднике дон Педро, он очень хорош. Но больше всего он гордился стихотворным переложением Сы Кун-ту, "Поэма о поэте", двенадцатистишия с заглавиями: "Могучий хаос", "Пресная пустота", "Погруженная сосредоточенность", "И омыгго, и выплавлено", "Горестное рвется" и т. д. "Пришел однажды Аксенов, говорит: "Бобров, я принес вам китайского Хлебникова!" - и кладет на стол тысячестраничный том, диссертацию В. М. Алексеева". Там был подстрочный перевод с комментариями буквально к каждому слову. В 1932 г. Бобров сделал из этого поэтический перевод, сжатый, темный и выразительный. "Пошел в "Интернациональную литературу", там работал Эми Сяо, помните, такой полпред революционной китайской литературы, стихи про Ленина и прочее. Показываю ему, и вот это дважды закрытое майоликовое лицо (китаец плюс коммунист) раздвигается улыбкой и он говорит тонким голосом на всю редакцию: "Това-ли-си, вот настоящие китайские стихи!"" После этого Бобров послал свой перевод Алексееву, тот отозвался об Эми Сяо "профессиональный импотент", но перевод одобрил. Напечатать его удалось только в 1960-х гг. в "Странах Азии и Африки", стараниями С. Ю. Неклюдова.
Мария Павловна рассказывала, как они переводили вместе "Красное и черное" и "Повесть о двух городах": она сидит, переводит вслух на разные лады и записывает, а он ходит по комнате, пересказывает это лихими словами и импровизирует, как бы это следовало сочинить на самом деле. И десятая часть этих импровизаций вправду идет в дело. "Иногда получалось так здорово, что нужно было много усилий, чтоб не впасть в соблазн и не впустить в перевод того, чего у Диккенса быть не могло". Мария Павловна преклонялась перед Бобровым безоглядно, но здесь была тверда: переводчик она была замечательный.
С наибольшим удовольствием вспоминал Бобров не о литературе, а о своей работе в Центральном статистическом управлении. "Это было настоящее дело". Книгой "Индексы Госплана" он гордился больше, чем изданиями "Центрифуги". "Там я дослужился, можно сказать, до полковничьих чинов. Люди были выучены на земской статистике, а земские статистики, не сомневайтесь, умели знать, сколько ухватов у какого мужика. Потом все кончилось: потребовалась статистика не такая, какая есть, а какая надобна; и ЦСУ закрыли". Закрыли с погромом: Бобров отсидел в тюрьме, потом отбыл три года в Кокчетаве, потом до самой войны жил за 101-м километром, в Александрове. Вспоминать об этом он не любил, кокчетавские акварели его - рыжая степь, голубое небо - висели в комнате не у него, а у его жены. (Фраза из воспоминаний Марии Павловны: "И я не могла для него ничего сделать, ну, разве только помочь ему выжить". Я и вправду не знаю, как выжил бы он без нее). Первую книжку после этого ему позволили выпустить лишь в войну: "Песнь о Роланде", пересказ для детей размером "Песен западных славян", Эренбург написал предисловие и помог издать - Франция считалась тогда союзником.
О стихе "Песен западных славян" Пушкина он писал еще в 1915 г., писал и все десять своих последних лет. Несколько статей были напечатаны в журнале "Русская литература". Большие, со статистическими таблицами, выглядели они там очень необычно, но редактор В. Г. Базанов (писатели-преддекабристы, северный фольклор) был человек хрущевской непредсказуемости, Бобров ему чем-то понравился, и он открыл Боброву зеленую улицу. Литературоведы советской формации были недовольны, есениновед С. Кошечкин напечатал в "Правде" заметку "Пушкин по диагонали" (диагональ квадрата статистического распределения - научный термин, но Кошечкин этого не знал). Сорок строчек в "Правде" - не шутка, Бобров бурно нервничал, все его знакомые писали письма в редакцию - даже академик А. Н. Колмогоров.
Колмогоров в это время, около 1960 г., заинтересовался стиховедением: этот интерес очень помог полузадушенной науке встать на ноги и получить признание. Еще Б. Томашевский в 1917 г. предложил исследовать ритм стиха, конструируя по языковым данным вероятностные модели стиха и сравнивая их с реальным ритмом. Колмогорову, математику-вероятностнику с мировым именем, это показалось интересно. Он усовершенствовал методику Томашевского, собрал стиховедческий семинар, воспитал одного-двух учеников-стиховедов. Бобров ликовал. А дальше получился парадокс. Колмогоров, профессиональный математик, в своих статьях и докладах обходился без математической терминологии, без формул, это были тонкие наблюдения и точные описания вполне филологического склада, только с замечаниями, что такой-то ритмический ход здесь не случаен по такому-то признаку и в такой-то мере. Математика для него была не ключом к филологическим задачам, а дисциплиной ума при их решении. А Бобров, профессиональный поэт, бросился в филологию в математическом всеоружии, его целью было найти такую формулу, такую функцию, которая разом бы описывала все ритмические особенности такого-то стиха. Томашевский и Колмогоров всматривались в расхождения между простой вероятностной моделью и сложностью реального стиха, чтобы понять специфику последнего, - Бобров старался построить такую сложнейшую модель, чтобы между нею и стихом никакого расхождения бы вовсе не было. Колмогоров очень деликатно говорил ему, что именно поэтому такая модель будет совершенно бесполезна. Но Бобров был слишком увлечен.
Здесь и случился эпизод, когда Бобров едва не выгнал меня из дому.
В "Мальчике" Боброва не раз упоминается книга, которую он любил в детстве, - "Маугли" Киплинга, и всякий раз в форме "Маугли": "мне так больше нравится". Не только я, но и преданная Мария Павловна пыталась заступиться за Киплинга, - Бобров только обижался: "Моя книга, как хочу, так и пишу" (дословно). Такое же личное отношение у него было и к научным терминам. Увлеченный математикой, он оставался футуристом: любил слова новые и звучные. Ритмические выделения он называл "литавридами", окончания стиха - "краеэвучиями", а стих "Песен западных славян" - "хореофильным анапестоморфиым трехдольным размером". Очень хотел применить к чему-нибудь греческий термин "сизигия" - красиво звучал и ассоциировался с астрономией, которую Бобров любил. Громоздкое понятие "словораздел" он еще в 1920-х гг. переименовал по-советски кратко: "слор". Мне это нравилось. Но потом ему понадобилось переименовать еще более громоздкое понятие "ритмический тип слова" (2-сложное с ударением на 1 слоге, 3-сложное с ударением на 3 слоге и т. п.): именно после таких слов, справа от них, следовали словоразделы-слоры. Он стал называть словоразделы-слоры "правыми слорами", а ритмические типы слов - сперва устно, а потом и письменно, - "левыми слорами". Слова оказались названы словоразделами: это было противоестественно, но он уже привык.
Колмогоров предложил ему написать статью для журнала "Теория вероятностей" объемом в неполный лист. Бобров написал два листа, а сократить и отредактировать дал мне. Я переделал в ней все "левые слоры" в "ритмотипы слов", чтобы не запутать читателя. Отредактированную статью я дал Боброву. Он, прочитавши, вынес мне ее, брезгливо держа двумя пальцами за уголок: "Возьмите, пожалуйста, эту пародию и больше ее мне не показывайте". Все шло к тому, чтобы тут моим визитам пришел конец. Но статью нужно было все-таки обработать для печати. Я был позван вновь, на этот раз в паре с математиком А. А. Петровым, учеником Колмогорова, удивительно светлым человеком; потом он умер от туберкулеза. ("Помните, "Четвертая проза" начинается: "Веньямин Федорович Каган…"? - я его хорошо знал, это был прекрасный математик…"). Мы быстро в согласно сделали новый вариант, сохранив все "левые слоры", и только внятно оговорив, что это не словоразделы, а слова. Бобров был не очень доволен, но работу принял, и Колмогоров ее напечатал.
От этой статьи пошла вся серия публикаций в "Русской литературе", а потом и большая книга. Книгу он сдал в издательство "Наука", но издательство не спешило, а Бобров уже не мог остановиться в работе и делал новые и новые изменения и дополнения. Когда редактор смог взяться за рукопись, оказалось, что она уже устарела, а новый вариант ее был еще только кипящим черновиком. Работу отложили, книга так и не вышла. Материалы к ней легли в архив, но из них невозможно выделить никакую законченную редакцию: сам Бобров в последние годы не мог уже свести в них концы с концами.
Сосед Боброва по подъезду писательского дома, Ф. А. Петровский, мой шеф по античной литературе, спросил меня: "А вы заметили, в какой подробности устарел силуэт Крутиковой?" Я знал. "Там у Боброва в руке папироса, а теперь у него в прихожей казенная вывеска: "Не курить"". Бобров не курил, не ел сладкого, у него был диабет. Полосы бурной активности, когда он за неделю писал десятки страниц, чередовались с полосами вялого уныния. Кажется, это бывало у него всю жизнь. ("Вы недовольны собой? да кто ж доволен собой, кроме Эльснера?" - писал ему в 1916 г. Аксенов; Аксенов с Эльснером были шаферами при венчании Гумилева с Ахматовой в Киеве, и Эльснер уверял, что это он научил Ахматову писать стихи). Однажды он среди стиховедческого разговора спросил меня: "Скажите, знаете ли вы, что такое ликантропия?" - "Кажется, оборотничество?" - "Это такая болезнь, которой страдал царь Навуходоносор". - "А". - "Вы ничего не имели бы против, если бы я сейчас немного постоял на четвереньках?" - "Что вы!" Он встал на коврик возле дивана, постоял минуту, встал, сел и продолжал разговор.
"Сколько вам лет?" - спросил он меня однажды. "Двадцать семь". - "А мне семьдесят два. Я бы очень хотел переставить цифры моего возраста так, как у вас". - Он умер, когда ему шел восемьдесят второй, - это было в 1971 году.
* * *
Повесть С. Боброва "Восстание мизантропов" публикуется по первоизданию (М.: Центрифуга, 1922) с сохранением авторской орфографии и пунктуации. В тексте исправлены некоторые очевидные опечатки и сбой в нумерации глав. На авантитуле - обложка книги 1922 г. раб. Л. Поповой.
"Воспоминания о С. П. Боброве" М. Гаспарова печатаются по первой публикации (Блоковский сборник XII. Тарту, 1993). Набор на с. 122 - из книги М. Гаспарова "Записи и выписки" (М.: НЛО, 2001).
Примечания
1
Все цитаты - по памяти, кроме немногих обозначенных. Прошу прощения у товарищей-филологов.
2
См. с. 122 настоящего изд. (Прим. изд.).
