Глава 5. Лакей профессора Гамнертона ведет себя странно
- Вы хорошо знаете этих людей, которые сегодня приехали?
- С одним из них я был раньше знаком, господин профессор.
- Кто же он, м-р Вильямс?
- Это Мак-Кеней - путешественник…
- Зачем он приехал?
- Охотиться на львов. А другой - художник…
- Зачем он приехал?
- Рисовать пустыню…
- Значит, есть еще в мире люди, которым нечего делать?
- По-видимому, господин профессор.
Профессор подошел к окну и воскликнул с восторгом:
- Слава богу, солнце заходит!
Действительно, вдали оранжевый шар касался края безмерной, пустыни, словно гигантский апельсин лежал на огромном золотом столе. За горами уже притаилась ночь. Еще мгновение - и она исторгнется из жарких ущелий, и звездный пожар вспыхнет на небе.
- Скоро можно будет дышать.
Профессор взглянул в окно. Припав к зданию обсерватории, словно пизанская падающая башня, блестела медная масса самого большого в мире телескопа. Казалось, пушка была направлена в небо. Роберт Гампертон подошел к окну и осушил зарытый во льду стакан морса.
- Марсель, - крикнул он в слуховую трубу, - холодную ванну!
Затем, обращаясь к Вильямсу, он сказал, потирая руки.
- С завтрашнего дни начнем наблюдать солнце. Вы осмотрели все приборы?
- Все в полной исправности…
- Я с удовольствием замечаю, что жара на вас мало действует, м-р Вильямс.
- Я стараюсь не распускаться.
- И вы правильно поступаете, милостивый государь, нужно всегда держать себя на вожжах… всегда на вожжах…
Два человека - один высокий, другой маленький - шли по крутой тропинке, ведущей к обсерватории, и тени их, изломанные скалами, простирались до самой вершины горы;
- Пригласите их ужинать, м-р Вильямс: я иногда люблю общество бездельников. Ну, в чем дело?
- Ванна готова, сударь.
- Ледяная?
- Ледяная.
Профессор был доволен лакеем, которого он нанял в Париже перед тем, как уезжать в Африку. Почему-то лицо лакея показалось тогда знакомым, но он никак не мог вспомнить, где он его видал. Впрочем, тот служил как нельзя лучше. Так и теперь все было приготовлено в ванной комнате. Возле кушетки стоял столик с рюмкою коньяку и жженным миндалем. Сквозь открытую дверь виднелась мраморная, освещенная невидимой лампочкой комната, посреди которой в четырехугольном углублении в полу трепетала зеленоватая поверхность воды. Профессор быстро снял пикейные брюки и прозрачную рубашку.
- Ступайте, Марсель, я позову вас.
Профессор любил принимать ванну в одиночестве.
Это - единственное время, когда он позволял себе мечтать о будущем или вспоминать прошлое.
- Где я его видел? - пробормотал он, вступая в ванное помещение и плотно затворяя за собой дверь. Он потрогал ногой воду, она была в самом деле холодная, как лед. После этого он с наслаждением погрузился в эту зеленоватую поверхность. В окно, проделанное возле потолка, виднелось уже звездное небо. Сейчас профессор поднимется на балкончик, висящий над пропастью с зеркальным дном, и вырвет из пространства одну из этих звездочек. Когда он вдоволь насладится ею, он бросит ее снова в беспредельность и вырвет другую. Профессору стало холодно.
- Марсель! - крикнул он.
Никто не шел. Тогда он взял маленький молоточек и стал бить по медной дощечке, висевшей возле ванны. Никто не шел. Профессор стал бить с необычайной силой. Он не терпел никаких промедлений. Он почувствовал, что еще миг, и он придет в ярость. Миг прошел, он пришел в ярость. Тогда он выскочил стремительно из ванной и при этом больно ударился о мрамор коленкой.
- Черт побери, - вскричал он, - да ведь это тот самый малый, который налетел на меня возле университета!
И с удвоенной яростью он выскочил из мраморной комнаты. Его одежды не было на кушетке. Профессор схватил мохнатую простыню, опрокинул рюмку с коньяком.
- Да ведь это он лежал тогда под простыней в той комнате!
И уже с утроенной яростью, кутаясь в простыню, закричал Роберт Гампертон:
- Марсель! Марсель! Марсель!
Никто не шел. Тогда в одной простыне кинулся он в свой кабинет. Его кресло было занято! Им же самим!! А худой охотник на львов стоял возле двери, направляя револьвер в то самое место мохнатой простыни, под которым билось многоученое сердце. Однако профессор не знал страха, когда был в ярости. Он кинулся на охотника, как один из львов желтой пустыни. Но сильные руки схватили его сзади, платок упал на его лицо, острый запах кольнул ноздри, и профессору показалось, что он летит прямо на зеркальное дно самого большого в мире телескопа.
Глава 6. Испорченный медовый месяц
- Да, вот уже одиннадцать лет прошло с тех пор, как сумасшедший Гогенцоллерн вздумал воевать с миром и с Францией… Я помню, как вбежал ко мне мой племянник Баптист. "Дядя, - крикнул он мне, - я иду воевать с немцами!" - А я его помню вот каким… "Идешь воевать? - Делаю строгое лицо. - Без глупостей, ты еще молод." - "Я иду воевать… За Францию!" - И когда он сказал "за Францию"… О… я уже не мог говорить… Я сам заорал "Да здравствует Франция!" Мы орали полчаса, мы бы орали час, если бы тогда нас не позвали ужинать… Я подарил ему сто франков… В начале войны это были не плохие деньги. Совсем не плохие.
Говоривший это толстенький лысый человек без пиджака поднял вверх один палец. Собеседник, бравый господин при рыжих усах, издал одобрительное ворчание.
- Сто франков, - повторил он с удовольствием, - отличные деньги!
Вечерело. По тихому морю потянулись вереницы рыбачьих лодок. Где-то, в каком-нибудь казино, заиграла музыка.
- А кто тебя позвал ужинать, Огюст? - спросил женский голос из комнаты, на балконе которой велась беседа.
- Меня позвали ужинать… гм… очевидно, моя… первая жена.
- Тебе, по-видимому, очень приятно вспоминать при каждом удобном случае свою первую жену?..
- Дитя мое, это пришлось к слову.
- Я, однако, никогда не прихожусь к слову…
- Это потому, что я постоянно о тебе думаю…
- Вчера ты вспомнил какие-то туфли, которые тебе вышила эта твоя… жена… точно я не вышила тебе целого халата… А я-то думала… я-то думала…
Из комнаты донеслось что-то вроде "хлип", "хлип".
Толстенький человек посмотрел на обладателя превосходных рыжих усов, подмигнул ему, откинулся на кресло, и на лице его изобразилось сладостное умиление.
- Сюзо, - нежно сказал он, - где моя кошечка?.. Кс… кс…
Молодая женщина, в чепчике и в пеньюаре, выбежала на балкон и, ухватившись нежными ручками за красные уши толстяка, поцеловала его блещущее от солнца темя. Рыжеусый красавец великолепным жестом выразил свое восхищение перед таким семейным счастьем и так хлопнул себя по бедру, словно выстрелил из пистолета.
- Этот счастливец Дюко! - вскричал он.
Дюко посадил себе на колени молодую женщину, и лицо его вдруг стало торжественным.
- Да, - сказал он, - ты прав, мой друг, я счастлив. Я счастлив не потому, что могу постоянно ласкать это молодое упругое тело… Да… ну, что же, я не сказал еще ничего такого… Я счастлив не потому, что я, вот почти пожилой человек, обнимаю любящую меня почти девушку… Я рад, что нашел в ней человека… И кроме того мне приятно думать, что была война, что чуть ли не двадцать миллионов людей погибло от пуль и сабель, что где-то там, в России - большевики, а у нас тихо… плещется море… из кухни аппетитно пахнет жареным бараньим боком, а дела в парижской конторе идут все лучше и лучше…
- Опять ты начал говорить про эту противную политику, - воскликнула юная и пылкая жена, - бутуз ты мой драгоценный! Скажи лучше, какого варенья сварить тебе побольше на зиму?
Дюко сделал серьезное лицо. Он размышлял с минуту и, наконец, сказал:
- Клубничного.
И опять рыжий гигант хватил себя по коленке.
- Этот счастливец Дюко! - вскричал он.
Молодая женщина, поцеловав второй сверху подбородок, своего мужа, убежала в комнаты, будто немедленно намерена была приступить к варке варенья.
- Надо делать вид, что придаешь большое значение их вопросам, - сказал Дюко, - у них свой круг интересов, у этих влюбленных фей! Да. Так вот я и говорю. Приятно знать, что ты в безопасности, Что никто ничего у нас не отнимет… Ибо теперь ясно - время социализма еще не настало!
Из-под рыжих усов вырвался презрительный свист.
- Филантропы провалились на всех фронтах!
- Они хотели сжить со света нас, буржуа!..
- Ха, ха, ха!
- Ха, ха, ха!
Шурша и шумя, ложились на песок волны прибоя, перед маленькой дачей, на балконе которой сидели собеседники, пестрели цветы, и чем ниже садилось солнце, тем сильнее и пьянее становился их аромат.
- Тебе тоже нужно жениться, старина, - сказал Дюко, - большое счастье иметь жену… И опять-таки не потому, что в такие ночи вместо того, чтобы бегать и искать, тебе стоит только протянуть руку… Да… Хотя и это уже очень важно… Но иметь рядом с собой влюбленное в тебя кроткое и нежное существо… Этакую маленькую толстушку, покорную твоим капризам… Что? Ты будешь отрицать, что это прекрасно?
- Разумеется, не буду!
- Я думаю!
Оба, вытянувшись в креслах, некоторое время молча наслаждались соленым морским запахом.
- А вон Гарпуа идет с рыбной ловли, - сказал Дюко.
Гарпуа был унылый человек, с миросозерцанием мрачным и безнадежным. Никто не помнил; чтобы он похвалил что-нибудь или обрадовался бы чему-нибудь при каких бы то ни было обстоятельствах. Сидя за бутылкой вина в кабачке, он обычно печально рассказывал о разных своих родственниках, умерших мучительно от алкоголизма, и говорил, что вино есть яд губительный для всех вообще, а для него в особенности. Если день был жаркий и ясный, он угрюмо предсказывал грозу и бурю; у красивых девушек предполагал тайные хвори; когда восхищались цветами, утверждал, что его дед умер, нанюхавшись резеды. Он безусловно верил во всеобщую революцию. Господин Дюко с высоты своего непоколебимого благополучия любил заглядывать в мрачную пропасть этого унылого сердца, и теперь, когда Гарпуа проходил мимо дачи, он крикнул ему:
- О-э! Что плохого на свете, господин Гарпуа?
Тот остановился, печально поглядел на море, на цветы, на солнце.
- Все плохо, - сказал он.
- Вам не повезло с уловом?
- Не повезло.
- Заходите выпить стакан вина с бисквитом.
- Между прочим, - сказал Гарпуа, - в Париже от бисквита умерло шестьдесят человек, среди них есть старики, женщины и дети.
- Заходите. Вы расскажите нам все подробно, - и господин Дюко, сказав так, улыбаясь, хитро поглядел на своего приятеля.
- А вот мы сидим и говорим на тему о браке, - сказал он, пожимая руку печальному рыболову.
- И что же вы говорите?
- Мы находим, что это превосходное состояние.
- Да, конечно. Однако, бракоразводные конторы завалены делами.
- Много дураков, которые женятся не по любви.
- Дураков, вообще, много.
Прелестная Сюзо снова выпорхнула из комнаты.
- Ты женился на мне по любви, одуванчик? - спросила она, заняв свою любимую позицию на мягких, как подушки, коленях своего возлюбленного.
- А ты, моя ласточка?
Уста любящих слились в столь страстном поцелуе, что рыжеусый господин покраснел и в волнении заерзал в кресле. Гарпуа между тем преспокойно вынимал из кармана газету.
- Так что же плохого на свете? - спросил Дюко, не спуская глав с груди своей прелестницы.
- Есть скверные сообщения.
- Не началась ли мировая революция? - воскликнул Дюко против воли испуганно.
- Гораздо хуже, - ответил печально Гарпуа.
- В чем же дело?
- Вы заметили, что в последнее время стало холоднее, чем было обычно?
- Мне сейчас тепло! - воскликнул Дюко, за что получил от нежнейшей супруги сладкую, как поцелуй, затрещину…
- Но, вообще, вы заметили, что стало холоднее, чем было всегда в это время года.
- Говоря по правде, - сказал Дюко, делая серьезное лицо, - я это замечал; мой отец рассказывал, что он будучи юношей, купался в декабре и не простужался. Я сам помню, как я однажды в одном белье выскочил из окна.
- Что? - спросила Сюзо.
- То есть, не я, а один мой приятель.
- Ты сказал, что ты. Откуда ты выскочил в одном белье? Не от первой ли своей, жены?
- Зачем же от жены выскакивать в окно?
- Я почем знаю, что вы с нею делали?
- Сюзо!
- Ты постоянно вспоминаешь эту свою жену, можно подумать, что я плохо за тобой хожу….
Неизвестно, куда бы завел этот спор, если бы господин Дюко не обнял со страшной силой пухленький стан своей супруги и не поцеловал ее так, что у рыжего красавца глаза слегка помутились. После такого объятия Сюзо забыла все претензии. Она стала нежно размазывать на лысине капельки выступившей на ней испарины, а господин Гарпуа, развернув газету, сказал грустно и торжественно:
- По сообщению новой обсерватории на Атласских горах солнечная энергия все уменьшается и уменьшается. За последние недели это уменьшение приняло катастрофический характер… Мы не замечаем этого только благодаря накопленному землей теплу, но если будет так продолжаться, а пока это так продолжается, через пятнадцать лет солнце совсем погаснет… Но уже лет через пять земля покроется толстым слоем льда. У нас будет температура междупланетного пространства.
- Какая же это температура? - спросил Дюко неуверенным тоном.
- Двести двенадцать градусов ниже нуля.
Все умолкли. Хорошенькие кошачьи глазки Сюзо, а за нею и глаза всех с ужасом уставились на заходящее солнце. Красное и в самом деле какое-то холодное, заходило оно за такое же холодное стальное море и никого не грело косыми щупальцами. На мгновенье ясно представилось, как весь этот прекрасный, цветущий мир, оледеневший и молчаливый, кружится в темном пространстве, среди ослепительных, но никого не радующих звезд. Сюзо как-то невольно сползла. с колен своего житейского спутника, который, побледнев, как смерть, перевел глаза с солнца на страшную газету.
- Значит, всему миру?.. - спросил он.
- Предстоит смерть, - ответил Гарпуа.
Глава 7. Затрудненное уличное движение
Пред огромным, оклеенным плакатами и. рекламами зданием газеты "Matin" стояла такая огромная толпа народа, которая не собиралась в Париже, с самого того великого дня, когда черные орлы, покружившись над берегами Сены, повернули вдруг к широкому Рейну и с крыльями, опаленными алым пожаром, разлетелись по миру. Толпа была пестра и шумна, какою всегда, была парижская толпа, автомобили с трудом, разделяли живую стену, а трамвай, с охрипшим звонком, тщетно обращал на себя чье-либо внимание. Все смотрели на синее небо, на то самбе его место, где сиял ослепительный огромный шар - солнце, время от времени закрываемое легкими июльскими облаками.
- Оно светит на всю сотню процентов, - говорит какой-то человек с хризантемой в петличке. - Уф! Даже жарко.
- Это обманчивая жара, сударь, - возразил ему синеблузый слесарь, - эта жара идет из земли, входит к нам в пятки и оттуда бьет в голову.
- Говорят, что после зимы не будет уже ни весны, ни лета, - пробормотал торговец штопорами, - правда, зимою лучше пьется…
- Лучше пьется, - возмутилась торговка веерами, - куда денусь я с моим товаром, если не будет настоящей жары? Ведь иная дура, да простит мне святая дева эту брань, до тех пор не купит веера, пока не захлебнется в собственном поту.
- Если не будет весны, - грустно заметила сероглазая девушка, - не будет и любви.
- Будут влюбляться зимою, только и всего.
- Усач, угости шоколадом!
- Вы понимаете, - объяснил некий степенный человек в котелке и в очках, - когда речь шла о гибели отдельной страны, например Германии или России, то для жителей этих стран оставалось утешение, что другие государства, например Франция или Англия, еще существуют.
- Слабое утешение, - заметил кто-то, видимо, из эмигрантов.
- Нет, не слабое, ибо человек этот мог все-таки жить в других странах среди так называемых себе подобных. Но представьте себе всю землю, покрывающуюся слоем льда… Сегодня замерзла Скандинавия, завтра Англия и Дания, там мы и т. д. Бежать некуда…
- На Марс! - воскликнула поспешная в мыслях дама.
- Марс согревается тем же солнцем, сударыня, - возразил благородного вида оратор, - нет, выхода не будет никакого.
- Только успевай писать завещания, - пошутил кто-то.
- Кому завещать?
- Да, в самом деле. Я и не подумал.
Двери пестрого здания открылись, и вереница мальчишек с серыми листками в руках ринулась в людское море.
- Солнце за два дня потеряло еще три процента, - кричали они. - Конференция астрономов всего мира в Нью-Йорке. Польша угрожает войной России.
Словно услыхав о себе такие громкие выкрики, солнце выступило из-за тучи и горячими лучами облило стены домов, деревья, лица и плечи людей.
- Еще три процента, - кричали в толпе, - этак мы замерзнем через два месяца.
В большой утренней газете появилась статья, где доказывалось, что падение температуры солнца должно скоро прекратиться и что состоятельные люди должны немедленно направляться на юг, где охлаждение будет менее чувствительно и наступит не так скоро. Тут же прилагались списки гостиниц в Алжире, Тунисе и Каире, а также расписание поездов и пароходов. Говорили, что семьсот богатых семейств уже покинули среднюю полосу и устремились на тропики. Рекомендовалось также селиться поблизости от вулканов. Замечалось, вообще говоря, странное явление. Никто не додумывал до конца гигантскую, грозящую миру катастрофу. Одним она представлялась в виде длительной и суровой зимы, вследствие чего в моду сразу вошли меха и лучшие портные стали соперничать друг с другом, изобретая фасоны дамских шуб, другие больше беспокоились относительно темноты и закупали свечи, третьи, наконец, полагали, что бедствие коснется только низших слоев населения. Солнце стало единственной темой разговоров. О нем говорили дети, старики, журналисты, художники, любовники, апаши. В Америке, приступили к постройке колоссальной электрической печки, долженствующей отоплять несколько штатов и приводимой в действие энергией Ниагарского водопада. Один издатель нажил целое состояние, выпустив дешевым изданием поэму Байрона "Тьма".
Однако солнце продолжало греть с такой силой, что один толстый зеленщик, идя из пивной, умер от солнечного удара, и ему были устроены торжественные похороны.
Все же, по сообщению обсерватории на Атласских горах, солнце потеряло еще два процента своей энергии.