Люся не плакала. Она сидела бледная, устремив застывший взгляд в пустоту, крепко вцепившись в рукав Аликиного плаща. Это был правый рукав, он висел в стороне, потому что раненую руку вынули из него и перевязали. Но Люсе нужно было чувствовать близость Александра, и она с неистовой силой сжимала этот бесполезный рукав...
Она не уходила из института всю ночь. Приезжали из милиции, из штаба дружины, ребята из секции. Приезжали, шли в справочную, к врачу, подходили к ней, молча, не зная, что сказать, как утешить, стояли несколько минут рядом и уезжали.
А Люся продолжала сидеть, не меняя позы, по-прежнему устремив взгляд в пустоту.
В четыре часа вышел хирург, немолодой, наверное очень усталый. К ней подвела его нянечка.
- Вы насчет Лугового? - спросил он. - Вы родственница? А, понимаю...
Люся встала. Хирург помолчал.
- Ну, что я вам могу сказать... Жизнь его, конечно, вне опасности. Такая рана, если вовремя остановить кровь, для жизни вообще не опасна. Скажите, он ведь, кажется, спортсмен? - задал хирург неожиданный вопрос.
Люся молча кивнула.
- А... каким видом спорта занимается? Не бегун случайно? Хотя по комплекции...
- Он самбист, - тихо сказала Люся, - мастер спорта.
Глядя в пол, хирург пожевал губами, потом поднял глаза и строго посмотрел на Люсю, посмотрел так, словно она была в чем-то виновата.
- Бороться больше не будет. Это твердо. У него рассечены сухожилия, повреждены нервные сплетения. Рука будет действовать, но ограниченно. Футбол, коньки - пожалуйста. Но о борьбе, боксе нечего и думать. И твердо, - повторил он, - навсегда. Сделать тут ничего нельзя. - Потом помолчал и другим голосом добавил: - Справитесь?
Люся молчала. Что она могла сказать? Что бы она сказала, если б ей сообщили, что художественная гимнастика для нее заказана навсегда? Что никогда больше она не сможет уноситься в стремительном полете под любимую музыку, кружиться, танцевать, прыгать... Разве можно объяснить, что значит для человека, влюбленного в спорт, и не просто в спорт, а в СВОЙ, в единственный, навсегда расстаться с ним? Алик мечтал на будущий год выиграть первенство Москвы, когда-нибудь - страны. Ему хорошо давалась дзю-до, и, возможно, он одержал бы международные победы... А теперь все это рухнуло. Теперь ему остались коньки. Может быть, еще фигурное катание...
Хирург спросил ее: "Справитесь?" Что он хотел сказать? Кто? С чем? Потом поняла: справятся ли они с этим горем. ОНИ! Он так и имел в виду. Они вдвоем. Чужой, случайный человек, но он правильно понял. Справляться с горем придется им обоим. И неизвестно еще, кому будет трудней! Но они справятся! Каждый день, каждый час, каждую минуту она должна теперь посвятить тому, чтобы Алик не чувствовал этого горя...
Когда Люся очнулась от своих мыслей, хирурга уже не было. Она подошла к справочному окну, спросила, где будет лежать Александр, долго ли, когда можно прийти к нему.
Она поехала домой. Конечно, Нора позвонила. Там все знают, но она представляла себе состояние матери. Однако, войдя в квартиру, Люся была удивлена. Нина Павловна в шляпке сидела за столом. На столе стоял большой узел, из которого торчал термос. По лицу Нины Павловны было видно, что она всю ночь не спала.
- Я все знаю, Люся, - сказала она дрожащим голосом. - He плачь! Главное, не плачь! (Глаза Люси был: совершенно сухи.) Отец уже уехал, я послала его к министру. Алика надо немедленно перевести в Кремлевку. В этом Склифосовском...
- Оставь, мама, - сказала Люся устало. - С ним все в порядке, ему ничего не надо...
- Как не надо? - Теперь голос Нины Павловны звучал твердо. - Что значит не надо? Вот! - Энергичным жестом она указала на узел. - Варенье, компот, блинчики, потом салат (им, наверное, можно?), бульон куриный, не мясной...
Люся подошла к матери, молча обняла, положив ей голову на плечо. И только тогда Нина Павловна зарыдала громко, шумно, вся трясясь, судорожно обхватив дочь...
...Люся ездила навещать Александра каждый день. Она входила к нему в палату в болтавшемся на ней, великоватом халате. Садилась на постель и брала Александра за руку. Так сидела она долго. Оба молчали. Слова не были нужны. Когда Люся с отчаянно колотившимся сердцем пришла к Александру первый раз, она чуть не расплакалась впервые за все время. Он лежал похудевший, под глазами затаились тени, волосы спутались. Люсю поразило выражение его взгляда. Она привыкла видеть этот взгляд веселым, обиженным, радостным, умоляющим, грустным, каким хочешь, но только не таким, как сейчас, - суровым, жестким.
(Вот так и кончается юность на каком-то неведомом рубеже...)
Даже радость, появившаяся в этом взгляде, когда вошла Люся, была не прежняя бездумная, веселая радость. Сейчас Александр смотрел на нее ласково, чуть покровительственно, смотрел, как смотрит мужчина на любимую и влюбленную женщину - нежно и уверенно.
Он не дал ей ничего сказать и заговорил первым:
- Ты не мучайся, Люся. Я все знаю. Знаю, что с самбо покончено. И ты не переживай. Будем на каток ходить плавать, в теннис играть, в пинг-понг (научусь левой), в шашки, в лото! - Александр улыбался. Но глаза оставались суровыми. - Видишь, как много у нас видов спорта. Я уж не говорю о художественной гимнастике - ты меня научишь. Я тебе такие упражнения с обручем буду выделывать... Но и вообще - ничего страшного.
Люся молчала. Она испытывала к нему какое-то новое чувство, словно робела немного. Роли переменились. Когда он проиграл первенство, он был маленьким, а она опекавшей его взрослой. Теперь взрослым был он. И так, наверное, и должно быть, так теперь, наверное, останется на всю жизнь. Ей хотелось прижаться к нему, хотелось, чтобы он обнял ее за плечи. И идти с ним вот так, долго, долго идти. Всегда.
Александра навещали многие. Приехали Лузгин, Юрка Соловьев и Елисеич.
- Порядок, - заявил Соловьев, как всегда грубоватый и не особенно стеснявшийся в выражениях, - достукался со своей самбо. Но ничего, левая нога цела, а это для журналиста - главное, в гонорарной-то ведомости уж как-нибудь подпись и рукой можно накарябать. - Потом, как бы между прочим, заметил: - Я там написал, как это, ну, в общем "Так поступают спортсмены". Сегодня в "Комсомолке"... Да ладно, потом прочтешь... И вот что, не засиживайся, ждем там тебя...
Елисеич долго кряхтел, вынул из кармана банку килек (которые проносить в больницу категорически запрещалось), бутылку пива (которого Александр в жизни не пил) и какую-то толстую тетрадку.
- Тут я принес, старик, - в смущении бормотал он. - Поешь в случае чего. А это... Тебе читать-то есть чего?.. Словом, тут собрал я, да еще давно, статьи там свои разные, очерки, корреспонденции. Наклеил. Это все старые материалы. Самые первые. Ты просмотри, старик... Может, пригодится, может, интересное что найдешь. Тебе сейчас тут пока делать нечего... А неинтересно будет - плюнь, старик. Я тебе в случае чего какой-нибудь детективчик принесу.
Лузгин был не очень многословен и суховат.
- Ваш очерк, Луговой, вышел, уже есть отклики. Редколлегия признала его лучшим материалом номера. Ну что ж еще? - задумчиво произнес он - и как бы между прочим: - Да, забыл сказать, я тут направил в ваш деканат ходатайство, чтоб после окончания университета вас откомандировали в журнал. Вы как, не против? Я планы ваши какие-нибудь не нарушил? Нет? А то они уже ответ прислали, - Лузгин вынул из кармана бумажку и повертел ею в воздухе. - Согласие дано.
И, только уже совсем прощаясь, неожиданно сказал, наклонившись к Александру так, чтобы другие больные не слышали:
- Молодец Ростовский! Вот кому можно позавидовать - не зря прожил жизнь...
В тот день, когда Александр выписывался и Люся собралась уже идти за такси, Нина Павловна вошла к ней в комнату.
- Люсенька, - сказала она своим самым невинным тоном, предвещавшим обычно какую-нибудь неожиданность, - ты не забыла мелочь - там с шофером расплачиваться. Потом надо, наверное, санитаркам дать? Нет?
- Нет, а что? - насторожилась Люся.
- Ничего, абсолютно ничего. Я просто так спрашиваю. Его там хорошо кормили?
- Хорошо, мама, я потом тебе расскажу, мне уже пора.
- Да? Ну, а теперь кто его будет кормить? - задала Нина Павловна новый вопрос.
- Ну как кто? - задумалась Люся (действительно - кто?). - Эта тетка его, где он живет. Я буду приходить каждый день.
- А ты считаешь, что умеешь готовить? - В свой вопрос Нина Павловна постаралась вложить невыразимую иронию.
- Ну, не знаю...
- Вот именно! Человек выходит из больницы после тяжелейшей болезни, - заговорила Нина Павловна возмущенно, - без сил, слабый, еле живой (как обычно, она была склонна несколько преувеличивать). Ему нужен особый режим, строжайшая диета, слышишь - строжайшая! А его будут кормить какая-то дальняя тетка, седьмая вода на киселе, и моя дочь, которая не умеет спечь даже пирог с яблоками, не говоря уже о меренгах шантильи! Он будет жить у нас!
- Мама!
- Что мама? Что мама? С отцом договорилась. Он совершенно за. Мы его устроим в твоей комнате, а ты поспишь на диване в столовой. Не велика принцесса. Я помню, когда я гастролировала в Катуарах, мы на печках спали, да, да, на печках!
Люся стояла растерянная, не зная, что сказать. И тогда вдруг Нина Павловна подошла к дочери, обняла ее за плечи и, заглядывая в лицо, заговорила шепотом:
- Все равно ведь, доченька, он когда-нибудь будет жить у нас. Правда? Так зачем же ждать?
...Люся мчалась в такси радостная и счастливая. Она обожала Александра, обожала свою мать, своего отца. Даже того шофера, что вез ее к Александру, она сейчас обожала.
Но Александр переехать к Донским отказался.
- Не надо, моя девочка, - он впервые назвал ее так. - Я не ломаюсь. Поверь. Просто сейчас будет народ ходить - так зачем? Ждать-то уж осталось недолго. Ты не передумала? Когда мы поженимся? - И в глазах его сверкнул на миг прежний мальчишеский огонек.
- Когда хочешь, Алик. Хочешь - сейчас? Когда ты хочешь.
- Тогда прямо из больницы - в ЗАГС!
Они смеялись, идя к такси, счастливые, уверенные в завтрашнем дне.
А в машине сидели притихшие, прижавшись друг к другу.
Глава девятнадцатая
ПОСЛЕ СУДА
Рука зажила, но на всю жизнь осталась искалеченной. К Александру приходили его тренер Завьялов, ребята, даже совсем юные, новички, с которыми он, как и некоторые другие мастера, проводил иногда по указаниям Ивана Васильевича занятия.
Александр был не только мастером спорта, но и инструктором-общественником и судьей второй категории. Этого тоже требовал Иван Васильевич от своих учеников, это тоже входило в его программу занятий.
- Если ты, брат, научишься учить других, ты не будешь ворчать, когда тебя заставляют делать на тренировках то, что ты считаешь ненужным. Потому что ты будешь на собственном преподавательском опыте знать, что это нужно. Понимаешь? Вот так. И судить должен уметь. Опять же чтобы не бегал после каждой проигранной встречи, как некоторые, и не кричал "Засудили! Засудили!" Когда умеешь смотреть да еще оценивать схватку со стороны судейским глазом, лучше борешься.
Товарищи рассказывали, что делается в секции. Ребятня с блестящими глазами слушала весьма скупой рассказ Александра о происшествии.
Но в секцию он не ходил. Ему было тяжело. При одной мысли о всей этой привычной, родной атмосфере спортивного зала ему становилось так тоскливо, что хоть вой. Он смотрел на свою искалеченную руку, а видел гибкие, сильные тела своих товарищей, их молниеносные мощные движения, слышал падение тел. Он даже ощущал знакомый запах - запах матов, пота, железных гирь...
Теперь все это было далеко и недоступно. И не надо об этом думать. Время - лучший врач, рассуждал Александр, не надо возвращаться к тому, что было для тебя так дорого, а теперь ушло навсегда.
Это как с любимой девушкой. Уж если расстались, лучше не бередить рану, не бродить под окнами, не звонить, не хранить фотокарточек.
Или с журналистикой. "Знаешь, старик, - говорил ему Елисеич, - я никогда не перечитываю свой материал, который не пошел, хороший, конечно, материал. Одно расстройство. Вот, мол, здорово написал, а не пошел, похоронен без толку в шкафу. Не люблю!"
Поэтому, когда председатель общества позвонил ему и попросил зайти, он пошел с неохотой: опять будут речи, вручат ему грамоту, благодарность... Зачем это все!
Но председатель общества не собирался его чествовать. Он усадил Александра напротив через стол и заговорил весьма деловито:
- Скажите, товарищ Луговой, вы ведь, кажется, не работаете еще? Университет кончаете?
- Да, - ответил Александр, недоумевая, к чему эти вопросы. - Сейчас прохожу практику в журнале.
- Но это без зарплаты?
- У меня стипендия в университете. Печатаются кое-какие очерки в журнале - я получаю гонорары.
- Да, я читал ваш очерк о Ростовском. Здорово написано. А что вы скажете, если я предложу вам работу?
- Работу? - Александр ожидал всего, кроме этого. - Какую работу?
- Тренерскую. Да вы погодите головой мотать! Вы лучше вспомните своего тренера и то, что вы писали о нем. Вы не усматриваете некоторого сходства судеб, товарищ Луговой?
Председатель общества был откровенен и деликатничать не собирался.
Александр усмехнулся.
- Ну какое же может быть сравнение...
- Прямое, товарищ Луговой, прямое. Между прочим, я вспоминаю Ростовского, когда он пришел ко мне предлагать свои услуги. Я вот на этом же месте сидел. А он - на вашем. Он по-другому себя вел. Это я тогда колебался, а он... Он не сомневался в успехе. И, как видите, оказался прав.
- Но я же ничего не умею. - Александр был в нерешительности. - У меня опыта нет. И потом рука...
- Странно вы рассуждаете, товарищ Луговой. - Председатель общества посмотрел на Александра с неодобрением. - Рука ваша ни при чем - вы сами это отлично знаете. В конце концов вы спортсмен, а не я. Бороться вы с ней действительно не можете, а тренировать - не вижу никаких препятствий. Опыт, которого у вас, по вашим словам, нет, приобретается. Представьте, такое уж у него странное свойство у опыта, он приобретается. Думаете, Ростовский был очень опытный как тренер, когда сюда пришел? Вы инструктор-общественник, судья, мастер спорта. Занимались у лучшего тренера страны и, надо полагать, немалому у него научились. Сядьте за книги, походите на занятия других тренеров... Наконец, пошлем вас в тренерскую школу. Авторитет у вас есть - ученики вам поверят, особенно теперь...
- Почему теперь?
- Да потому, что вы им такой урок преподали, который не всякому тренеру дано преподать. Ну, словом, согласны?
- Кажется, согласен, - сказал Александр серьезно.
- Ну вот и прекрасно! - Председатель общества широко улыбнулся, и Александр сразу понял, что сухой, официальный тон предшествующего разговора давался председателю нелегко. - Ну вот и прекрасно, - повторил он. - Идите в отдел кадров, я их предупредил. Ну чего вы так смотрите? Вы что ж, думаете, я хоть минуту сомневался, что вы согласитесь?
И Александр взялся за дело. Он действительно стал штудировать книги, и не только по самбо, но и по педагогике, даже по психологии. Часами сидел, наблюдая, как проводят занятия опытные тренеры. Времени у него хватало - ведь самому ему теперь не приходилось тренироваться. Постепенно он все больше и больше увлекался. У него уже была группа юношей.
С председателем общества договорились, что, как только Александр сдаст экзамены, закончит университет и начнет работать в журнале, он поступит на заочное отделение школы тренеров. Лузгин полностью поддержал эту идею.
- Для меня журналист - мастер спорта, тренер, да еще не только с журналистским, но и с физкультурным образованием, - просто находка. Давайте, Луговой, действуйте. Мы вам все условия создадим.
- Ну, а я? - спрашивала Люся. - Где же будет мое место во всех этих твоих делах?
Они сидели в своем любимом кафе, на пятнадцатом этаже, и смотрели на предпраздничную Москву. Александр пригласил ее сегодня сюда весьма церемонно и торжественно, в присутствии Нины Павловны.
- Я намерен отметить получение моей первой в жизни зарплаты. Не стипендии, а ЗАРПЛАТЫ! Говорят, что это полагается обмывать, и мы с Люсей выпьем по коктейлю.
- Нет! Никогда! - воскликнула Люся с неожиданной яростью. - Слышишь? Никогда в жизни я не буду пить этих проклятых коктейлей! И шампанского! И вообще никогда не буду пить! Слышишь?
Александр опешил. Он не мог понять, что так взорвало Люсю.
- Ради бога... Я же так, пошутил. Я ведь и сам не пью. Будем есть пирожные...
Но Люся уже успокоилась.
И вот они сидели за столиком, и Александр излагал ей свои планы. Теперь это уже не его, это их планы. Теперь уже ни для кого не секрет, что скоро - свадьба.
По вечерам, ложась спать, Люся слышит порой театральный шепот матери, беседующей с отцом.
- Ты забываешь, - говорит она мужу этим шепотом, который слышен, наверное, на лестнице, - ты забываешь, что это наша единственная дочь. Единственная. Или у тебя где-нибудь еще есть? Признавайся!
- Нинон! Как ты можешь, - слабо протестует Петр Федорович.
- Так в чем же дело? Единственная дочь первый раз выходит замуж. Ты это понимаешь?
- Будем надеяться, что и последний, Нинон, - бормочет Петр Федорович. - Но к чему этот разговор? Разве я против?
- Еще бы ты был против! - воинственно шепчет Нина Павловна. Она говорит с той вызывающей запальчивостью, с какой говорят обычно люди, убеждающие не других, а себя. - Значит, телевизор надо? Надо. Магнитофон надо? Надо. Я не понимаю, почему ты возражаешь, ведь для Люсеньки музыка - это все...
- Но я же не возражаю, Нинон, - как слабое эхо, слышится голос Петра Федоровича.
- Еще бы ты возражал! Теперь - сервиз. Это необходимо. Ну где он возьмет это? Он же только начал получать зарплату. А насчет кооператива я тебя не понимаю, Петя, неужели ты не можешь их записать? Ну не надо двух - пусть пока однокомнатная.
- Но у нас ничего не строится, я же узнавал, да и ты сама ходила. Между прочим, Нинон, ты могла с ним быть повежливее. В конце концов Василий Васильевич - не только председатель месткома, он ведь кандидат наук...
- Бездельник твой Василий Васильевич! Детям нужна квартира, а он не может затеять кооператив!
- Что значит "затеять", Нинон? Это так не делается. И потом ведь у нас три комнаты. Разве этого мало? Они будут с нами.
- Да, конечно, - смягчается Нина Павловна, - я буду рядом, они ведь совсем еще молодые. Им нужен совет, помощь, их нужно, наконец, просто оберегать против таких, как твой, например, Василий Васильевич, бездельник! - снова принимая воинственный тон, говорит Нина Павловна. - И вот для этого рядом буду я.
- Конечно, конечно, Нинон, - покорно соглашается Петр Федорович, - но все же насчет Василия Васильевича ты зря. Кандидат наук...