Ровно в семь, потный, разомлевший, едва держась на ногах, потому что он в течение всего дня так и не согласился скинуть шинель, Юра направился с сестрой и старшим братом к гимназическому подъезду. Ноги едва передвигались, дышать было тяжело, голова падала на грудь, засыпая сама по себе - независимо от Юры и против его воли. Рядом с маленьким несчастным гимназистиком гордо выступал капитан Вельзевул и величественно плыла испанская королева. Все трое были в масках. Они шли на бал-маскарад. У Юры горько сжималось сердце - без маски он не имел права надеть гимназическую форму! Никто и не узнает, что этот бравый гимназист под маской - он, Юра. Без маски Юра будет гимназистом еще ой когда! Месяца еще, может, через три!..
Но тут несчастный гимназист, капитан Вельзевул и испанская королева вошли в гимназический двор. К широкому крыльцу гимназии впереди них направлялись: офицер лет тринадцати, два индейца с перьями за ухом и томагавками в руках, дед-мороз с белой бородой, тореадор, гаучос и две цыганки с черными косами. У Юры моментально перестала болеть голова, выпрямились плечи и высох пот - он был здоров и свеж, как в половине девятого утра, еще до того, как он надел маскарадный костюм. Жить на свете было прекрасно, и вот сейчас маленький Юра и приобщится к вершинам человеческого счастья!
Протолкаться в гимназический вестибюль было почти невозможно. Сразу же за дверьми все - до вешалок для шинелей и ящиков для калош - было забито густой, непролазной толпой. Трубадуры, пейзаны, рыцари, разные звери, птицы, цветы и насекомые. Толпа стояла тесно, плечо в плечо, - ни двинуться, ни вздохнуть. В чем дело? Ведь в гардеробной задерживались обычно ровно на две минуты, чтоб сбросить пальто и калоши, и сразу же бежали по ступенькам лестницы наверх. Гимназистик Юра, капитан Вельзевул и королева испанская наконец протиснулись между жокеем, белым медведем и красной розой. Юра сразу же забрался на ближайший ящик для калош. Теперь ему по крайней мере было все видно. Господи! Что творилось вокруг! Французский солдат стоял рядом с русской боярыней, осел с длиннейшими ушами, которыми он беспрерывно хлопал, был прижат к Дон-Кихоту с медным тазиком на голове, державшему за руку Санчо Панса. А вот у стенки, так же как и Юра, на ящике для калош торчал - вот чудеса - человек-будильник, и секундная стрелка на нем все бегала по кругу и звенела. Юра захлопал в ладоши и даже завизжал от восторга. А вон там, смотрите, - подсолнечник, матрос, медный самовар, пивная бутылка, Лев Толстой и капитан Гринев из "Капитанской дочки" Александра Сергеевича Пушкина… Гимназист среди всех присутствующих был только один - Юра. Замаскироваться на гимназическом балу в гимназии гимназистом - это сразу же было оценено Юриными соседями: дама в кринолине его поцеловала, волк похлопал по плечу, стройная мальва сунула в руку шоколадную конфетку. Юра начинал уже себя чувствовать героем дня.
Между тем здесь, в вестибюле, в толпе карнавальных масок, что-то происходило - что-то непонятное и странное, чего Юра сперва даже и не замечал. Только до Юриного сознания стало доходить, что не все тут ладно, как события стали разворачиваться одно за другим прямо на глазах у зрителей. Прежде всего со всех сторон и все сразу вдруг начали кричать: "Тише, да тише вы, слушайте, господа!" - И тогда Юра увидел, как из-за железной круглой печи показался матрос в бескозырке набекрень и, придерживая правой рукой маску на лице, замахал левой, требуя внимания и тишины. Все так старательно кричали "тише, тише", - Юра сам вопил что было силы, - что прошло немало времени, прежде чем удалось кое-как установить тишину.
- Господа! - крикнул матрос, придерживая маску, чтобы она не упала. - Господа! Мы не пойдем сегодня на этот позорный бал-маскарад! Пускай педагоги и педели сами веселятся, если это им нравится!..
Тут поднялся такой рев, что матрос не мог уже выговорить ни слова и снова исчез за железной печкой. Юра орал и визжал громче всех. Как так не пойдем? Ну, это уж дудки! Он оделся гимназистом, он уже почти настоящий гимназист, потом будут выдавать мешочки с яблоками и пряниками, и - не пойти? Отлупить надо этого противного матроса!
Но в эту минуту на площадке лестницы появился сам директор гимназии Иванов, с длинной, расчесанной на две стороны белой бородой. Пейзаны, медведи, цветы, гаучосы и наяды вспомнили, что они гимназисты и гимназистки, и сразу же умолкли.
- Что тут случилось, господа? - спросил директор, всплеснув руками.
Тогда вдруг с вешалки, прямо над Юриной головой, раздался резкий, прерывающийся от волнения голос. Это кричал гаучос, подтянувшись на руках за крючки вешалки и вытянув шею, чтоб все его слышали:
- Россия захлебывается в крови, а вы каждую неделю устраиваете балы-маскарады, чтобы отвлечь наше внимание от политических событий. Это подло!
- Вы хотите искалечить нас, пока мы еще молоды! - перебивая гаучоса, выпалил стоявший рядом с Юрой белый медведь.
- Шмидта убили! - вдруг снова выскочил из-за печки матрос.
- Матюшенко убили! - крикнула красная роза.
- Виселицы! Погромы! Казаки! - вопил гаучос.
Юра зажмурился. Погром, виселица - это он знал.
Погорелый Стародуб, седое мокрое утро и высокие столбы ярмарочных качелей. Пять туго натянутых веревок, и пять мертвых тел канатчиков-забастовщиков… Он скорей раскрыл глаза, - сейчас он тоже будет кричать. Он не хочет! Ведь он же не знал…
- Нам все это известно! - кричали вместе матрос, белый медведь и красная роза.
- Вся царская Россия - это гнусный маскарад! - покрыл шум чей-то голос. - Долой маскарады и маски!
- Господа! - охнул директор. - Я предлагаю прекратить и…
Ффффа! - с тихим шелестом взлетела вверх пачка маленьких белых бумажек и тут же рассыпалась снежными хлопьями. Белые бумажные квадратики, поменьше странички из тетрадки, поплыли, посыпались, полетели на головы и плечи толпы.
- Товарищи! - опять крикнул кто-то невидимый. - Прочитайте правду и не будьте детьми!
- Господа! - повысил голос директор, и рядом с ним на площадке уже оказалось несколько педагогов, среди них и Юрин отец; два служителя бежали вниз по лестнице, и ближайшие маски подались назад, так как их, очевидно, собирались сейчас схватить. Бам! - брякнуло что-то в углу за железной печкой. В ту же секунду разнеслась такая нестерпимая вонь, что все охнули, и толпа забилась, заметалась, забурлила.
- Обструкция! - кричал кто-то. - Вонючая бомба! По домам! Долой маскарады! Не замазывайте нам глаза! Мы протестуем!
С шумом, гамом и смехом все бросились вон. На пороге раздался визг - кого-то придавили. Кто-то разбил окно, ворвался ветер - воздух сразу стал чище, - целая лавина ринулась через окно.
Два служителя топтались позади, хватали за плечи, за воротники, за штаны - их били по рукам, пускали в ход зубы и вырывались.
В актовом зале на втором этаже, украшенном цветочными венками, гирляндами трехцветных флажков и пестрыми китайскими фонариками, под портретом государя императора Николая Второго томился одинокий тапер, приглашенный для танцев из "дома призрения слепых, глухих и немых". Ему было скучно одному, без дела. Он потихоньку наигрывал новую вариацию польки-кокетки.
Юра примчался домой первым и уже сидел у мамы на коленях. Рассказывая, не помнил себя от восторга и обилия переживаний. Брат и сестра топтались вокруг, с завистью глядя Юре в рот, маме в глаза и пытаясь вставить хоть слово. Но Юры, прозванного в семье "иерихонской трубой", им, даже вдвоем, было не перекричать.
Потом прибежал отец. Он не мог перевести дыханья, он захлебывался, ерошил бороду и размахивал руками.
- Ах, ты уже знаешь! - Он был разочарован, что Юрик его опередил. - Дайте мне стакан боржома, я больше не могу! Нуте-с… Обормоты! - вдруг захохотал он. - Молодцы! Го-го-го! Когда в тысяча восемьсот восемьдесят шестом году, в двадцать пятую годовщину смерти Шевченко, мы устроили демонстрацию…
Он вдруг сорвался с места.
- Корнелий! Куда же ты?
- Я побежал. Там задержали десятка два обормотов. Мы сейчас будем сажать их в карцер!.. Часов по двадцать на брата закатим! Го-го-го-го!..
Он хлопнул дверью и убежал.
Потом зазвенел звонок на парадном.
В дверях показалась стройная женская фигура и с нею трое детей.
- Елена Адамовна! Вы разрешите к вам на огонек?
- Пани Бржонковская! - Мать была удивлена до крайности. Пани Бржонковская, жена управляющего имениями графини Браницкой, никогда не заходила, да, собственно, и знакома не была с мамой и папой. Она задавала тон в кругу местной аристократии, и обществом учителей и других чиновников гнушалась. - Заходите, заходите, пани Бржонковская! Такая приятная неожиданность! А это, значит, ваши детки?
- Бронислав, Зося и Юзек. Ах, у вас здесь так мило! Это у вас квартира казенная? Ах, учительство так бедно живет… Ведь вы, Елена Адамовна, кажется, воспитывались в институте благородных девиц. Не так ли?
- Садитесь! - тихо сказала мама. - Меня приняли в институт как сироту севастопольского героя… Сейчас подадут чай…
- Вы уже знаете, вы уже слышали, какая мерзость, какой срам?! Они устроили обструкцию! Я ничего не знала, когда приехала, и отправила лошадей до двенадцати. Теперь мне просто некуда деваться! Я зашла к вам. Моим малюткам так хотелось покрасоваться на балу. Ах, бедные мои малыши! Броню, Зосю, Юзю! Где ты, дзецко? Ходзь тутай! Вы можете поиграть с учителевыми детьми - я разрешаю…
- У него на башмаке дырка… - сказал младший, Юзек.
Дырка на башмаке у Юры и правда была, и мама густо покраснела.
- Идите, идите! - быстро заговорила она. - В самом деле! Дети, займите же ваших гостей! Олег, Маруся, Юрка!
Бронислав, Зося и Юзек были в маскарадных костюмах. Бронислав - в одеянии средневекового рыцаря с белым орлом на медном шлеме и с бело-малиновым шарфом через плечо. На нем переливалась совсем как настоящая, сотканная из немыслимо тонкой железной проволоки кольчуга, и он горделиво опирался на длинный блестящий меч. Было ему лет тринадцать. Панна Зося - моложе его на два года - была одета в точности так, как Марина Мнишек на картинке в суворинском издании полного собрания сочинений Пушкина. На груди у нее блестело ожерелье из настоящих самоцветов. Младший, Юзек, был, должно быть, на год старше Юры. Его одели в национальный костюм польского шляхтича: конфедератка, кунтуш со сколотыми на спине рукавами. Кроме того, на нем красовались маленькие сапожки с крошечными серебряными шпорами, а на боку настоящая маленькая сабелька, выложенная серебром и осыпанная цветными камешками. У Юры защемило в груди от ярости и обиды - и меч и сабелька вызвали в нем тяжкую зависть.
- Какие у вас дрянные комнаты! - первая нарушила неловкое молчание, воцарившееся между незнакомыми еще детьми, когда они остались одни, панна Зося и надула губки. - И никакой красивой мебели. А на полу должен быть ковер и мех… У вас есть куклы? - спросила она у Юриной сестры. - Нету? Разве вы будете суфражисткой? С очками и в синих чулках?
Бронислав был старше Юриного брата на два класса и потому считал ниже своего достоинства замечать его присутствие в комнате. Он воткнул острие меча в щель между досками пола, расковырял ее и, ни к кому не обращаясь, процедил сквозь зубы:
- Кто из кишат сбегает в кабинет к отцу и принесет мне сигару? Мне что-то захотелось покурить, я переволновался. Что? У вашего отца нет сигар? Мой папа курит только гаванны по десять рублей штука. Он выкуривает в день штук двадцать и еще угощает всех, кто к нему приходит, кроме того. А английских трубок у вашего отца тоже нет?! Нет, простых папирос я курить не буду. Они ведь, должно быть, из дешевого табака?…
- Хочешь, - предложил Юра Юзеку, - пойдем на кухню, там наша кошка принесла шестерых котят? Такие малюськи-малюськи и только вчера открыли глаза!
- На кухне хлопы, - пропищал Юзек и надулся. - К хлопам нельзя ходить.
- Почему?
- Потому что нельзя.
Юра не понял. Помолчали.
- А весной я все равно удеру в пампасы, - заявил тогда Юра. - Ты знаешь Казимирку? У него есть настоящий череп самого Кочубея.
- Кочубей тоже был хлоп.
- Он был полковник и богатый помещик. Пушкин говорит, что "его луга необозримы, там табуны его коней пасутся вольны, нехранимы".
- Все равно, папа говорил, что он из хлопов. А кто такой Пушкин?
- Писатель.
- Хлоп?
- Не знаю… Александр Сергеевич. А что такое хлоп?
- Мужик.
Помолчали.
- Весной, - заявил Юзек, - я поступлю в гимназию.
- Ага!
"Я тоже", - хотел было выпалить Юра, но вдруг спохватился. Ему почему-то совсем перехотелось поступать в гимназию. Он с завистью посмотрел на Юзекову сабельку. - Гимназисты, - сказал он, - ябеды. Они как поймают кого из наших с Заречья, сразу бьют. Панычи! Маменькины сыночки! Карандаши!
- А когда я кончу гимназию… - начал было опять Юзек, но Юра тут же перебил.
- Они ябеды! Они доносят на своих! И их не берут в солдаты.
- Но я поступлю в польскую гимназию! - заносчиво закричал Юзек. - Она весной открывается. Там будут только шляхтичи.
- Дурак! - Юра подскочил и обеими руками ухватился за Юзекову сабельку.
- Отдай! - дернулся Юзек.
Ремешок лопнул, и сабелька очутилась у Юры в руках.
- Отдай, - завопил Юзек и затопал ногами. - Отдай. Уличный мальчишка! Хлоп!
- Бей! - заорал и Юра. Сабля взлетела вверх и опустилась. Юра изо всей силы вытянул ножнами Юзека по спине. - Бей гимназиста!
- Караул! Он мне бие!
Но сабля была совсем несподручная. Юра отшвырнул ее и залепил Юзеку кулаком в ухо. С отчаянным воплем Юзек растянулся на полу. Тогда Юра поддал ему еще по затылку. Потом ткнул ногой в бок. И только тогда бросился что есть духу наутек. Мама, пани Бржонковская, Бронислав, Зося, Олег и Маруся бежали со всех сторон. Юзек лежал на спине и, колотя ногами, визжал на весь дом…
Удирать надо было не теряя времени и спрятаться так, чтобы никто не нашел. Юра имел в запасе такое место. Он выбежал в коридор, проскочил мимо кухни в сени и стремглав взлетел по лестнице на второй этаж. Это был черный ход в гимназический пансион. Но ход этот был заперт и почти никогда не открывался. Ключ от него находился у отца, который пользовался им иногда, когда пансионеры подымали слишком уж большой шум над головой и надо было их неожиданно накрыть и отправить в карцер. Второй ключ был у пансионского служителя Ивана. У него здесь на площадке хранились ламповые стекла, тряпки, щетки, а также бутылка водки и селедки в газете.
Юра взбежал на площадку и спрятался в самом дальнем углу. Было темно, пахло керосином, пылью и селедками. Снизу, из коридора, доносились взволнованные голоса. Пани Бржонковская кипятилась, Юзек всхлипывал, мама звала Юру. Сердце у Юры колотилось, как чужое. Так ему и надо, этому противному Юзеку, - но все ж таки было здорово страшно. Что же теперь будет?… Мама, окликая Юру, пошла в кухню.
- Юрка! - звала мама. - Где ты, паршивый мальчишка? Сейчас же иди сюда!
Юра еще глубже втиснулся в щель между бидонами с керосином. Резкий запах бил в нос, край бидона больно врезался под ребро. Мама прошла из кухни назад. И вдруг остановилась под площадкой. Юрино сердце совсем перестало биться.
- Юрок! - сказала мама совсем тихо, как будто не хотела, чтоб ее кто-нибудь услышал, или как будто знала, где находится Юра. - Юрок, вылезай, милый! Они, бог даст, скоро уйдут!
Мама помолчала немного, как бы прислушиваясь, и прошла.
Юра заплакал тихо и горько. Ему было очень жалко маму и себя. Что же теперь будет? Эта чертова управительша еще может наделать маме каких-нибудь гадостей. А что, если она позовет полицию? Злоба бушевала в Юриной груди. Проклятый Юзька, задавака! Ему, видите ли, дело до Юриной дырки! Мама даже покраснела! Бедная мама… А Бронька и Зоська? Сигары по десять рублей, двадцать штук, и всех гостей угощает! Куклы ей, видите ли, понадобились! Панычи! Неженки! Дураки! Юра еще им покажет! Погодите! "Дырка на башмаке"!
Ярость кипела у Юры в груди, он не в силах был усидеть на месте.
Юра выбрался из-за бидонов и тихо спустился по ступенькам вниз. В кухне на столе стояла мамина рабочая корзинка: вязальные крючки, наперсток, нитки, иголки и ножницы. Юра взял ножницы. Затем тихонько, крадучись, на цыпочках проскользнул в прихожую.
И в прихожей и в коридоре было тихо. Приглушенные голоса доносились из столовой. В темноте Юра нащупал вешалку. Вот и пальто. Длинное - Бронькино, коротенькая жакетка с буфами - Зоськина. Ага, вот и Юзекова бекеша. Ножницы тихо всхлипнули и застонали. Пускай знает дырку на башмаке, задавака! Гимназист! Одну секунду Юра поколебался. Затем щелкнул ножницами несколько раз, отхватив у пани Бржонковской на шубе пуговицы. Мымра! Учительство, видите ли, бедно живет. Надо бы шубку всю изрезать!..
Вдруг голоса из столовой хлынули в прихожую звонко и гулко - это открыли дверь в коридор. Ножницы брякнули на пол, и Юру как ветром сдуло. Мгновение - и он уже снова за бидонами на верхней площадке. Голоса двинулись по коридору к прихожей. Ага, значит Бржонковские уходят! И фаэтона своего не дождались, чтоб он у вас по дороге сломался! Погодите, погодите, не то еще вам будет! Вот Юра как позовет всех своих, как кликнет Семку, Ваську, Казимирку, Федька, Васютку, - они еще им пустят красного петуха. Того, что гуляет по губернии. Сатрапы!
Юре слышно, как мама тихо и кротко все еще извиняется за него. Но что это? Что это гудит? Да это ж голос отца. Он уже вернулся из гимназии! Он бубнит, бормочет, волнуется. О, и он извиняется тоже! Юрино сердце сжимает тоска. Что он наделал! Вот сейчас…
Страшный вопль доносится вдруг из прихожей. Юра втискивается еще глубже в угол и прикрывается сверху брошенными Иваном керосиновыми тряпками. Вопли все усиливаются. Вот Юзекова бекешка, вот Зоськина кофта, вот Бронькино пальто. И пани Бржонковской пуговицы… Кажется, вопит весь дом, весь двор, весь город. Весь мир! Юзька ревет, Зоська визжит, пани Бржонковская кудахчет, как курица, снесшая яйцо. А мама? Бедная мама, она так горько плачет. Голос отца гремит залпами, и так страшно, что можно умереть.
- …отдам в свинопасы! - стреляет он сразу из двенадцати орудий.
- Да, да!.. - слышит Юра, как всхлипывает мама.
Слезы заливают Юре лицо, куртку и даже штаны.
Он никому не нужен. Никому! И никогошеньки у него нет. Папа и мама его прогонят. Казимирка, Семка и мальчики уже прогнали. Потому что он учителев, а они уличные. Эти проклятые панки Юре и даром не нужны - он еще им покажет! И он будет совсем один… Пускай! Никого ему не нужно. Будет всю жизнь один… А не то умрет… Вот возьмет сейчас и умрет. Пускай хоронят! Пускай плачут! Будут тогда жалеть, что были к нему несправедливы, да поздно. Пускай! Вот Юра лежит в гробу, и вокруг много-много цветов. И сирень, и розы, и астры. Все плачут, а он лежит себе… лежит себе… мертвый…
Нет, умирать, пожалуй, не стоит. Так хочется еще пожить. Юра сейчас оденется и убежит из дому насовсем. И станет жить один. Как Робинзон. На необитаемом острове. В Великом или, еще лучше, в Тихом океане. Он построит себе из обломков корабля ранчо, нет - гациенду, нет - бунгало, нет - просто вигвам и станет жить один, даже без Пятницы.
Как хорошо было бы стать Робинзоном!