Впервые этот сборник был выпущен в 1953 году и назывался "Люди нашего берега".
В его состав вошли рассказы: "Окошко", "Люди с того берега", "Тэгрынэ летит в Хабаровск", "Анатолий и Инрын" (новое название "Товарищ"), "Трубка мира", "Старый Мэмыль смеётся последним", "На шхуне "Мэри Сайм"", "Новогодняя ночь" (новое название "Рождественская ночь"), "Судьба человека", "Соседи на десять суток".
В этот сборник включены новые рассказы: "Двадцать банок сгущёнки", "Пять писем Вали Крамаренковой", "Последняя яранга", "Песня о двух ветрах".
Содержание:
ОКОШКО 1
ЛЮДИ С ТОГО БЕРЕГА 8
ТЭГРЫНЭ ЛЕТИТ В ХАБАРОВСК 11
ТОВАРИЩИ 15
ДВАДЦАТЬ БАНОК СГУЩЕНКИ 17
ТРУБКА МИРА 19
СТАРЫЙ МЭМЫЛЬ СМЕЕТСЯ ПОСЛЕДНИМ 21
РАЗНЫЕ ЛЮДИ 21
ИМЯ ЧЕЛОВЕКА 31
СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА 39
ПЯТЬ ПИСЕМ ВАЛИ КРАМАРЕНКОВОЙ 45
ПОСЛЕДНЯЯ ЯРАНГА 54
ИЗ РАССКАЗОВ СТАРОГО МЭМЫЛЯ 57
НА ШХУНЕ "МЭРИ САЙМ" 57
РОЖДЕСТВЕНСКАЯ НОЧЬ 60
ПЕСНЯ О ДВУХ ВЕТРАХ 62
СОСЕДИ НА ДЕСЯТЬ СУТОК 68
Примечания 72
ОКОШКО
Старый Гэмалькот сидит у входа в свою ярангу и, тихонько напевая, строгает чурку; давно уже пора подновить нарты - с правой стороны двух копыльев не хватает.
Правда, сейчас весна, нарты ещё не скоро понадобятся. Но недаром русские говорят: "Готовь сани летом…" Правильно говорят! Плох тот хозяин, который вспоминает про свои сани только тогда, когда выпадает снег. Гэмалькот не из таких - он хозяйственный человек Он даже лета не будет дожидаться, а приведет свои нарты в полный порядок весной, перед тем как убрать их на теплые месяцы.
- Из этой чурки хороший копыл выйдет, - напевает старик, - крепкий копыл выйдет, ладный…
Он перестает строгать, поднимает голову и видит, что вдоль стойбища идут домой его сыновья - молодой охотник Унпэнэр и школьник Йорэлё. Унпэнэр бережно, обеими руками несет большой кусок оконного стекла, а Йорэлё со своей школьной сумкой из нерпичьей шкуры не идет, а прямо-таки пляшет вокруг старшего брата. То справа забежит, то слева. И все норовит притронуться к стеклу - делает вид, будто помогает нести.
Гэмалькот встает, стряхивает с кухлянки стружки и входит в ярангу. У очага хлопочет его жена Нутэнэут. Старик пододвигает поближе к очагу китовый позвонок, уже много лет с успехом заменяющий ему табуретку, садится и говорит:
- Несут всё-таки.
Нутэнэут понимает, что он расстроен. А ведь как весело напевал только что, строгая чурку! Но стоит ли показывать, что она заметила перемену в его настроении? Как о чём-то совсем ей не интересном, она спрашивает:
- Что несут?
- Что? Будто не знаешь!
Старик подозрительно смотрит на жену, - скорее всего она с сыном заодно. Он разгребает щепкой угольки, откатывает один из них, берет его загрубевшими пальцами и кладет в свою трубку. Закурив, он собирается, наконец, ответить, но в это время на него нападает приступ кашля. А когда приступ кончается, отвечать уже не надо: сыновья пришли. Унпэнэр осторожно опускает стекло на земляной пол и, прислонив его к стене, говорит:
- Вот. Принесли.
Никто не откликается. Отец взглядывает на Унпэнэра так, словно тот принес в ярангу не оконное стекло, а по меньшей мере бешеную собаку. Затем отворачивается к огню и снова начинает кашлять, хотя, по совести говоря, мог бы уже и не делать этого.
Йорэлё чувствует, что между отцом и старшим братом назревает ссора. А ему так не хочется, чтобы они ссорились! Правда, Унпэнэр спокойно счищает грязь, налипшую на торбаса; отец покуривает трубку; мать как ни в чём не бывало продолжает возиться у очага, от которого уже доносится аппетитный запах вареного моржового мяса. Никто ещё не сказал ни одного худого слова. Но Йорэлё чувствует, что гроза вот-вот разразится. Ему не по себе.
Йорэлё мечтал о том, что, придя домой, они с Унпэнэром сразу же возьмутся за сооружение окна. Об этом, конечно, сейчас лучше и не заикаться. Хорошо бы сейчас рассказать что-нибудь, чтобы нарушить эту напряженную, неприятную тишину… Но, как назло, Йорэлё ничего не может вспомнить: в школе его сегодня не вызывали, ничего интересного, кажется, не произошло.
Йорэлё снимает с себя школьную сумку. Из неё торчит свернутый трубкой лист бумаги - большая журнальная иллюстрация, которую Йорэлё ещё утром выменял у товарища на красный карандаш. Как же он мог забыть об этом?! С тех пор как он встретил Унпэнэра, несущего стекло, всё остальное сразу вылетело у него из головы.
- Смотрите! - радостно кричит Йорэлё, развертывая иллюстрацию и старательно разглаживая её ладонью на низеньком столе. - Это я у Марата выменял. Его отец в Уэлен ездил, оттуда привез. Смотрите!
Нутэнэут и Унпэнэр склоняются над большой, во всю журнальную страницу, цветной фотографией. Йорэлё читает:
- "Москва сегодня. Высотное здание Московского университета на Ленинских горах".
- Вот это да! - говорит Унпэнэр и, медленно ведя по фотографии пальцем, начинает считать этажи: - Раз, два, три…
- Тридцать девять этажей! - восклицает Йорэлё. - Я считал! Марат говорит - тридцать восемь, а я пересчитал - выходит тридцать девять.
- Не сбивай, - отмахивается Унпэнэр, снова переставляя палец на первый этаж.
- До самого неба дом! - тихо произносит Нутэнэут. - До самых облаков! А что это внизу? Машины?
Гэмалькот тоже с удовольствием поглядел бы на эту картинку. Интересно посмотреть, как выглядят новые московские дома. Но подойти и смотреть через плечи сыновей он считает ниже своего достоинства. К тому же они могут истолковать это как шаг к примирению. Подумают, чего доброго, что можно начать разговор насчет окна… Притащили, несмотря на все его возражения, стекло… Нет, он совсем не собирается простить их так скоро!
А что касается картинки, так могли бы, если уважают отца, сами подойти и показать ему. Рассматривают, будто они тут одни.
Старый Гэмалькот не прав на этот раз. И жене и сыновьям очень хотелось бы показать ему, какой огромный, какой красивый дом построили в Москве. Нутэнэут даже подталкивала к нему младшего сына. Но Йорэлё, видя, что отец всё ещё сердится, не решается подойти.
Нутэнэут возвращается к очагу: пусть старик не думает, что она против него, пусть не чувствует себя одиноким в семье. А картинку она успеет досмотреть и после, когда старика не будет дома, или тогда, когда душа его снова станет веселой и доброй.
- В самом деле тридцать девять! - восхищенно произносит Унпэнэр, кончив считать этажи.
Гэмалькот знает, что в Москве строят новые здания необычайной высоты. Недавно, когда на стойбище приезжала передвижка, он даже видел кинохронику, в которой показывали, как строят один из таких домов. Но дом этот ещё не был закончен, к тому же на экране всё промелькнуло слишком быстро. Тридцать девять этажей? Нет, эта цифра кажется Гэмаль-коту невероятной, тем более что её называет Унпэнэр. Что бы ни сказал сейчас Унпэнэр, даже если бы он вспомнил, что пора обедать, отец не смог бы согласиться, хотя и сам уже порядочно проголодался.
- Что? - переспрашивает он. - Тридцать девять? Нарисовать можно всё что хочешь. Хоть все сорок.
- Так ведь это не нарисовано, это фото! - говорит Йорэлё, обрадованный тем, что отец вступил всё-таки в разговор. - Вот посмотри. Это вправду такой дом. Высотное здание!
Мальчик произносит это с таким жаром, с такой гордостью, будто он, чукотский пионер Йорэлё, своими руками построил этот чудесный дом.
- Высотное, - повторяет отец. - Эх ты, школьник! В пятый класс переходишь, а по-русски правильно говорить не умеешь. Не "высотное" надо говорить, а "высокое".
Йорэлё очень уважает отца. Гэмалькота в колхозе все уважают. Но печатному слову мальчик верит ещё больше. Отец все-таки иногда ошибается, а всё то немногое, что до сих пор успел прочитать Йорэлё, было правдой, умной и светлой правдой.
- Нет, высотное, - тихо, но убежденно говорит он. - Тут так напечатано.
К счастью, Нутэнэут уже приглашает обедать. Семья садится вокруг приземистого столика. Некоторое время едят молча. Потом Унпэнэр спрашивает:
- Ну, где окно будем делать?
- Нигде не будем делать, и довольно об этом разговаривать. Нечего ярангу дырявить.
- Я всё равно сделаю. Не хочу больше в темноте жить.
- Не хочешь с нами жить - строй себе другую ярангу. Живи тогда как хочешь. А тут я хозяин.
Так и есть. Ссора все-таки разгорелась. И Йорэлё, глубоко обиженный за брата, говорит, укоризненно поглядывая на отца:
- А ещё член правления!.. Если Унпэнэр уйдет, я тогда тоже уйду.
- Вот как? - старик гневно смотрит на младшего сына, потом на старшего. - Вот как? Старший против отца идёт и младшего за собой тянет? - Он тяжело переводит дыхание и немного спокойнее продолжает: - Пустое дело ты затеял, Унпэнэр. Подумай сам. Одну дыру в пологе пришлось бы делать, другую - в самой яранге. А как зимой будем жить? Холодно будет, замерзнем. Где это видано, чтобы в яранге окно делать? Соседи нас на смех поднимут! Вон у Атыка сын студент, а не гнушался в простой яранге жить, без всяких окон.
- Тылык за два года один только раз приезжал. Если бы он всегда тут жил, обязательно вставил бы. И я вставлю.
- Нет, не вставишь!
- Нет, вставлю. Всё равно вставлю! Человек не мышь: не должен света бояться, не должен в темной норе прятаться.
- Значит, мы, по-твоему, мыши? Да? - Гэмалькот резко поднимается и так отшвыривает ногой китовый позвонок, что тот отлетает до самой стены. - Ну, Унпэнэр, говори! Мыши? Молчишь? Слышишь, Нутэнэут, сын мышами нас называет. Дожили! Родная яранга для него, оказывается, темная нора. А где ты вырос? Не в яранге? В высотном доме? Да кто ты такой? Мальчишка, щенок паршивый - вот кто ты такой! Зазнался! Я тебе покажу, кто здесь хозяин!
В ожесточении Гэмалькот бросает на пол трубку, подбегает к стеклу и с силой ударяет в него ногой. Сквозь навернувшиеся на глаза слезы Йорэлё видит отблеск огня в одном из осколков, упавшем возле очага.
Гэмалькот понемногу успокаивается. Он даже чуточку жалеет о том, что так разбушевался. "Ничего, - подбадривает он себя, - пускай знает. Пускай помнит, кто в семье старший".
- Вот и весь разговор, - произносит Гэмалькот. - Вот и всё твое окно.
Унпэнэр не отвечает. Старик нагибается, поднимает трубку и выходит из яранги.
Нутэнэут убирает со стола посуду, Йорэлё время от времени вопросительно поглядывает на Унпэнэра: "Что же теперь будет?" Но Унпэнэр даже не замечает его вопрошающих глаз. Тяжело сдвинув брови, молодой охотник смотрит на костерок, догорающий в очаге. Брови сдвинуты так, что две большие родинки, примостившиеся у него над переносьем, почти слились в одну. Йорэлё знает, что когда эти родинки сходятся, старшего брата лучше не трогать.
* * *
Гэмалькот шагает посреди улицы, сердито поглядывая по сторонам.
Уже скоро год, как старого Гэмалькота выбрали в правление колхоза. Правление поручило ему заведовать общественным хозяйством. Вамче - председатель колхоза - сказал тогда так:
- Мы тебя знаем, Гэмалькот. Мы спокойно можем доверить тебе такое ответственное дело. Общественное добро - это основа всей колхозной жизни. Мы его можем доверить только опытному человеку, хозяйственному.
Как тут было не согласиться?
Вначале Гэмалькот боялся, что не сумеет справиться. Если бы не колхозный счетовод Рочгына, он определенно запутался бы. Но у аккуратного Рочгыны всё колхозное имущество было на строгом учете. Всё было занесено в его "говорящие листочки" (так называли старики любую бумагу, на которой что-нибудь написано).
А имущество было такое, что в старые времена даже сам хозяин стойбища не мечтал о подобных богатствах. В тундре пасется хорошее оленье стадо; в земляных хранилищах лежат запасы мяса; на берегу прочно закреплены вельботы, выкрашенные белой краской; байдары, обтянутые моржовой кожей, подняты на высокие подмостки, чтобы не добрались охочие до кожи собаки; в колхозной мастерской у механика Кэлевги стоят блестящие руль-моторы… Всего не перечислишь. Большим хозяйством заведует Гэмалькот, много добра у колхоза "Утро"!
Колхозники, выбравшие Гэмалькота, не ошиблись в нём. Он взялся за дело по-хозяйски. Первым почувствовали это мотористы: бензин стал отпускаться строго по норме. Старик разузнал, сколько горючего полагается на километр, и заставлял мотористов отчитываться за каждый израсходованный литр. Вскоре он ввел ещё новое правило: потребовал, чтобы охотники возвращали все стреляные гильзы. Вначале мотористы и охотники поворчали, попробовали даже жаловаться председателю Вамче. Но потом подчинились и стали уважать Гэмалькота ещё больше, чем раньше.
Гэмалькот вечно хлопотал, старался, чтобы всё колхозное имущество было в образцовом порядке, ругал нерадивых, нисколько не заботясь о том, нравятся им его выражения или не нравятся. А выражения бывали всякие.
Уж кто-кто, а Гэмалькот не был врагом нововведений. Разве молодые охотники, привыкшие ходить в море на моторных байдарах, могут по-настоящему ценить мотор? Вот если бы пришлось им, как приходилось в молодости Гэмалькоту, до кровяных мозолей, до обмороков поработать веслами, тогда поняли бы, какая замечательная штука - мотор. Или, например, новые ружья. Знала бы молодежь - только не понаслышке, не по рассказам стариков, а по тяжелому опыту, по глубоким шрамам на своём теле, - с каким оружием приходилось охотиться в прежние времена! Тогда не ленились бы лишний раз почистить ружье, смазать его как следует.
Моторы, новые охотничьи ружья - это, конечно, нужные вещи, стоящие. Да мало ли нового приходит в чукотские стойбища! Взять хотя бы кино. Гэмалькот любит кино; каждый раз, когда приезжает передвижка, он радуется почти так же, как Йорэлё, хоть и старается, чтоб никто этого не заметил.
Бревенчатые дома Гэмалькот тоже одобряет. Что говорить, дом и просторнее яранги и светлей. Пожалуй, что и теплее, если, конечно, хорошо проконопачен мохом. Школа для стойбища - первейшее дело, а для школы, каждому ясно, требуется именно дом, а не яранга Правление колхоза тоже, конечно, удобнее в доме…
Но переселяться в дом для жилья - это Гэмалькот считал излишней роскошью. Ведь лесов на Чукотском полуострове нет - все материалы пароходами привозят издалека. Это во сколько же обходится провоз каждого бревна?
И так ли уж плохо жить в яранге? Зайдешь в неё - сначала в сенки попадешь. Тут очаг, тут вдоль стен припасы хранятся. Отсюда можно во внутренний шатер пройти - в полог. В пологе жирники горят, от них и светло и тепло… Испокон веку жили чукчи в ярангах, а теперь вот многие в дома потянулись.
А другие в дедовские яранги мебель тащат. Кровати, например. И деды и отцы без кроватей обходились, и Гэмалькоту трудно на старости лет менять свои вкусы, видеть, как изменяется привычная обстановка. Ведь и так хорошо стало жить - сытно, богато. Что ж ещё нужно людям?
Старик ускоряет шаги, чтобы Эйнес и Ринтувги, стоящие у школы, решили, будто он идет куда-то по делу. К тому же быстрая ходьба, говорят, успокаивает. Но растревоженные мысли не хотят успокоиться. Опять и опять возвращаются они к одному и тому же - к тому, как быстро меняется всё вокруг. Старик усмехается про себя, вспоминая, как появилась кровать в его собственной яранге.
Унпэнэр привез её с полярной станции. То ли купил там у кого-то, то ли какой-то приятель, уезжая с зимовки, подарил её Унпэнэру на прощание. Кровать была не новая - шарики, украшавшие её спинки, кое-где промялись, - но всё же ярко и весело поблескивала никелировкой.
По крайней мере половину первой ночи кровать эта никому не дала спать. Улеглись на нее Унпэнэр и Йорэлё. С непривычки они поминутно ворочались, и неимоверный скрип поминутно наполнял ярангу. В конце концов отец встал, молча стащил с кровати младшего сына и уже хотел взяться за старшего, но тот соскочил сам и помог отцу выдворить из полога в сенки это злополучное ложе. После этого сыновья постелили себе, как обычно, на полу, завернулись в меховые одеяла и сразу же уснули.
Однако на следующий вечер кровать снова была в пологе. Чуть не полдня Унпэнэр и Йорэлё провозились с ней - чистили, смазывали. С тех пор она вела себя вполне прилично, тихо.
Потом Унпэнэр смастерил из жести колпак с вытяжной трубой, чтобы дым от костра сразу уходил наружу, а не плавал в сенках, под сводом яранги. Еще через некоторое время он притащил столик - не приземистый, на котором можно обедать даже сидя на полу, а высокий, чуть не по пояс Йорэлё.
Водворение столика прошло не совсем гладко: на неровном, покрытом моржовой шкурой земляном полу он ни за что не хотел стоять спокойно. Однако Иорэле заявил, что ему для приготовления уроков необходимо отдельное место, что, занимаясь на полу, трудно писать без клякс. Это подтвердил и Всеволод Ильич - школьный учитель математики, ровесник и приятель Гэмалькота. Унпэнэр и Йорэлё долго ползали вокруг столика на коленях - подбивали снизу кусочки кожи, выравнивали землю, пока он не стал, наконец, крепко на все свои четыре ножки.
Гэмалькоту было очень смешно видеть, как его младший сын занимается за этим столиком, сидя на высоком табурете. "Будто птица на жердине", - смеялся старик. Но Йорэлё уверял, что ему удобно.
"Хорошо, - думает Гэмалькот, - пусть сидит на своем табурете, если ему удобно. Хотя скорее всего мальчишка врет: не может быть, чтобы на табурете было удобнее, чем на полу. Знает, что русские так сидят, вот и старается подражать. Впрочем, может быть, писать и в самом деле лучше за столиком? Когда пишешь на ровном, так и строчки получаются ровнее… Ладно, пусть Йорэлё занимается как хочет. А насчет окна - нет, об этом пусть и не мечтают. Тут уж я не сдамся".
Гэмалькот идет по поселку, недовольно поглядывая на мальчишек, гоняющих мяч, на собак, бегающих вдоль берега, на море. Море кажется слишком сумрачным - пожалуй, к ночи буря разыграется; глаза у собак злые, можно подумать, будто для них не хватает корма; мальчишки не делом занимаются: у них, может, завтра экзамен, а они мяч гоняют… Наверно, это те, на которых жаловался Севалот. Провалятся на экзамене, тогда будут знать…