Гэутэгын не ошибся, - это были иностранные туристы. Он - филолог, профессор из Льежа, она - его жена, художница. Она говорила по-русски с ошибками, он - немного лучше, но слишком старательно, с явно нерусским произношением. Он тоже нередко ошибался, но зато с нескрываемым удовольствием поправлял жену.
Узнав, что мы с Гэутэгыном - чукчи, что мы возвращаемся к себе на Чукотку, на практику едем, они почему-то были очень поражены. Разговаривали с нами примерно так, как разговаривали бы, вероятно, с марсианами, собирающимися в обратный путь на Марс.
Впрочем, они были очень тактичны, старались не проявлять слишком назойливого любопытства, не оскорблять нашего самолюбия.
У профессора были добрые и умные глаза, хорошая улыбка; и он и его жена держались просто, непринужденно. В общем они нам понравились. Но почти в каждом их взгляде, почти в каждом вопросе чувствовалось все-таки изумление, смешанное с недоверием. Сначала нас это забавляло, потом стало надоедать, и мы ушли в вагон-ресторан. Когда вернулись, наши соседи уже спали.
А теперь наступил новый день, и в купе снова шел разговор. И опять, конечно, о том же - о народах Крайнего Севера, об их "таком своеобразном быте", об их "таком удивительном характере", об "очаровательном примитивизме их искусства"… Я притворился, что всё ещё сплю.
- Наш интерес, - говорил профессор, - наверно, кажется вам слишком наивным. И даже… как это?., слишком настойчивым, да? Не сердитесь, для нас это… как это сказать?.. очень счастливая встреча. Мы оба с восторгом читали этот роман о Чукотке… Как это?
- "Алитет уходит в горы"? - подсказал Гэутэгын.
- Да, да, Алитет. Мерси. И вообще мы так… Нас так это интересует! Жена имеет даже целую коллекцию… Такие фигурки, знаете? Олени, моржи, белые медведи. И потом - на таких длинных санках, да?
- На нартах?
- На таких нартах, да, да. Для нас это всё почти сказка. За Полярным кругом! Брр! И вдруг эта встреча. Мы в первый раз видим настоящих, живых чукчей.
Профессор засмеялся, его жена - тоже. Гэутэгына мне не было видно, он сидел под моей полкой. Гэутэгын сказал:
- Что вы, я нисколько не сержусь. Наоборот, мне очень приятен ваш интерес. У нас интересного немало… И признаться… Признаться, - добавил он в тон профессору, - я тоже никогда в жизни не встречал настоящих, живых бельгийцев.
- О! - воскликнула жена профессора. - Я не знал… Я не знала, что чукчи имеют такую насмешность…
- Насмешливость, Клодин, - поправил муж.
- Да, такую насмешливость и такую… Как это?.. Живучесть!
- Живность, - снова поправил он.
- Да, да, такую живность!
- К сожалению, я не могу принять ваш комплимент, мадам. Ваше прежнее мнение было вернее. Мы не обладаем ни живостью южан, ни их юмором. Вместо крови в нашем теле течет ледяная вода, а питаемся мы исключительно мороженым.
- Не смейтесь над нами, мсье Гэутэгын. Вы разве отрицаете всякую особенность? Национальный характер?
- Вовсе нет, мсье Леерлинк. Мы отрицаем только то, что эти особенности определяются географией. Кроме того, мы не считаем эти особенности неизменными. Существуют условия, в которых даже народы, считавшиеся обреченными на вымирание, становятся сильными и жизнерадостными.
- Кажется, из область этнографии вы хотите перейти в область политики.
- А вы предпочитаете заблуждаться в этнографии, лишь бы не касаться политики?
Я решил прекратить этот спор и, делая вид, будто только что проснулся, сказал громко:
- Доброе утро!
Бельгийцы тоже пожелали мне "доброго утра", а Гэутэгын со свойственной ему педантичностью сказал:
- Добрый день!
Вскоре бельгийцы под каким-то предлогом вышли в коридор. Видимо, чтобы мне не пришлось одеваться, лежа под одеялом. Я соскочил с полки и, влезая в брюки, спросил:
- Как вы себя чувствуете, мсье Гэутэгын?
- Неважно. Приблизительно так, как восковая кукла, выставленная в этнографическом музее.
- Если бы музейная кукла обладала способностью чувствовать, она, по-моему, должна была бы гордиться. Гордиться вниманием посетителей, возможностью пополнить их знания. Кроме того, куклы, кажется, не вступают с посетителями в спор.
- А что, разве я был резок? - встревожился Гэутэгын. - Мне, понимаешь, совсем не хочется их обидеть. Очень, по-моему, славные старики.
- Ну, ну! Клодин-то, положим, далеко ещё не старушка.
- Да и Морис еще молодец.
- Его Морисом зовут?
- Да. Вполне, по-моему, приятные соседи. Если бы только они не смотрели на нас как на какую-то диковинку. У меня, понимаешь, такое ощущение, будто им всё время хочется потрогать нас руками, проверить, действительно ли мы существуем. Для ник, понимаешь, чукчи - это что-то невсамделишное, какая-то заполярная экзотика, что ли. О чём бы они с тобой ни говорили, они ни на секунду не могут забыть, что ты чукча. И им, видимо, очень жаль, что на нас не оленьи шкуры, а заурядные пиджаки.
- Ну и пусть. Надо быть немного терпимее. Надо всё-таки учитывать, откуда они приехали.
- Я всё это учитываю, - вздохнул Гэутэгын. - Я вижу, что ближайшие десять суток придется посвятить этому профессору и его супруге. Ознакомить их по мере сил с основами пролетарского интернационализма.
- Послушай, - малодушно предложил я, - может, попросим проводницу переселить нас в соседнее купе? Там должно освободиться два места. Там двое только до Свердловска едут. Те офицеры, с которыми мы вчера ужинали.
Гэутэгын минутку подумал.
- Нет, - сказал он, - это было бы негостеприимно.
- Что ты, я вовсе не предлагаю сбежать. Наоборот, объясним, что не хотим, дескать, стеснять их.
- Шито белыми нитками. Если мы перейдем, на наши места в Свердловске сядут другие пассажиры. Да и вообще…
- Что вообще?
- У меня вообще такое впечатление, что мы их вовсе не стесняем. Они сами, как я понимаю, хотят пожить хоть несколько дней бок о бок с обыкновенными советскими людьми. Видишь ли, денег на двухместное купе в международном вагоне у них, я думаю, хватило бы. Конечно, они не буржуи какие-нибудь, но такой расход они могли бы себе позволить. Если бы захотели. А они взяли билеты сюда, в четырехместное купе, да ещё в жесткий вагон.
- Чтобы окунуться, как говорится, в самую гущу?
- Вот именно. В мягком могло бы оказаться какое-нибудь высокое начальство или, чего доброго, такие же интуристы, как они. Какой им в этом интерес? Им интересно вникнуть в жизнь простых советских людей - рабочих, служащих…
- Студентов, - добавил я, зашнуровывая ботинок.
- Совершенно верно. Студентов. Так что с этой точки зрения… Словом, они, мне кажется, были бы даже немного огорчены, если бы мы ушли.
Я засмеялся.
- О чём ты? - спросил Гэутэгын.
- Вспомнил, как он вчера с проводницей разговаривал. Он её спрашивает: "Жесткий-купированный?" Проводница привыкла к тому, что пассажиры интересуются чаще всего второй частью этого определения. Она и отвечает: "Да, да, купированный". А его, как я теперь понимаю, интересовала главным образом первая часть - жесткий ли. Видимо, он просто не знает, что это два разных слова, думает, что они в данном случае неразделимы. Так они и не сговорились; он уж сам потом убедился, что вагон действительно жесткий.
- Вот видишь. Нет, уходить, конечно, не годится. Надо помнить, что мы здесь хозяева, а они - гости. Это как-никак обязывает нас. В вагоне мы - равноправные пассажиры, а в стране, так сказать, в целом… Понимаешь? Гости есть гости. Тем более что они в конце концов очень милые.
- Хорошо, - согласился я, - снимаю своё предложение.
И, перекинув через плечо полотенце, я пошел умываться.
* * *
Дни потянулись один за другим. Молотов, Свердловск, Омск, Новосибирск. Равнина сменилась горами; потом горы сменились низинами, заболоченными кустарниками. Мы пересекали Западно-Сибирскую низменность.
Соседей наших живо интересовало всё: и граница между Европой и Азией, и система поясного времени, и ехавшая в соседнем вагоне пожилая колхозница - Герой Социалистического Труда, и проблема поворота сибирских рек. Мы рассказывали что могли, знакомили их с колхозницей, показывали на карте, каким образом воды Иртыша можно повернуть на юг, к пескам Казахстана. Профессор Леерлинк и его супруга были внимательными и непредубежденными слушателями. Их поражали масштабы страны. ("Для Бельгии, - шутил профессор, - не требуется никаких часовых поясов".) Ещё больше их поражали грандиозные масштабы стройки, планы преобразования природы.
Нам было приятно знакомить их с успехами Советской страны. Тем более что профессор вел путевой дневник и по возвращении в Бельгию собирался опубликовать его.
Единственное, что нас очень стесняло, - это то, что и мы сами оказались предметом постоянного изучения. Профессор Леерлинк и его жена с неослабевающим интересом расспрашивали о Чукотке, выслушивали наши рассказы, а потом она говорила что-нибудь в таком роде:
- Всё-таки мне очень жалько эти старые вигвамы.
- Яранги, Клодин, - поправлял её профессор.
И задумчиво добавлял:
- Мне кажется, что домики вместо яранг, электричество вместо этих… Как это?.. Вместо этих жирников… Всё это, конечно, есть прогресс, большой прогресс. Но при этом Север отчасти теряет свое своеобразие, свою поэтичность. Не правда ли?
В такие моменты, глядя на профессора, я удивлялся, что его глаза по-прежнему кажутся умными. А Гэутэгын говорил:
- Нет уж, спасибо. Мы уж как-нибудь без поэзии обойдемся.
И, помолчав, уточнял:
- Без такой, во всяком случае.
Соседей наших огорчала и механизация рыбного лова и даже то, что в чукотских стойбищах давно уже нет шаманов. Не то чтобы они были врагами прогресса - нет, они искренне считали себя людьми передовых убеждений. Но при этом никак не могли избавиться от любования чертами отсталости, которая издалека представлялась им и своеобразной и даже поэтичной. А мы, радующиеся тому, что этой отвратительной отсталости пришел конец, казались им людьми, которые не в состоянии понять, "насколько цивилизация делает жизнь прозаичнее".
- Поймите, профессор, - говорил Гэутэгын, стараясь не горячиться, - та жизнь, от которой ушел наш народ, была для чукчей не жизнью, а медленной смертью. И даже не очень медленной, если быть точным. Вот почему мы так ненавидим отсталость. А что касается поэзии, мы видим её в другом. Мы видим её в борьбе с нашей суровой природой и с той же самой отсталостью, в возрождении нашего народа, в электричестве, освещающем чукотские поселки…
- Электричество и поэзия - это разные вещи, мсье Гэутэгын. Совсем разные.
- А для нас между этими разными вещами гораздо больше родства, чем между поэзией и старым чукотским бытом, будь он трижды проклят! Дело, видимо, в том, что все грехи капиталистической цивилизации, весь её "прозаизм", как вы это называете, вы переносите… Словом, вы не учитываете, профессор, что мы строим совсем другую цивилизацию, не капиталистическую…
Это была как раз та тема, которой профессор старался не касаться. Но Гэутэгын, забыв о своем намерении не горячиться, продолжал:
- Есть два вида буржуазного национализма, два вида национального высокомерия. Первый - это презрение к другим народам, людям других рас. Это более или менее открытое, сознательное высокомерие. К нему мы с вами относимся, кажется, одинаково, - не будем говорить о нем. Но есть и другой вид, подчас неосознанный. Человек считает себя другом всех народов, а любуется не тем, чем сильны малые народы, а тем, чем они слабы, или даже тем, что о них выдумали…
Профессор с улыбкой поднял кверху руки, и спор закончился шуткой. Я попытался утешить соседей, сообщив им, что, когда мы с Гэутэгыном кончим университет и совсем вернемся на Чукотку, нам придется всё-таки чаще пользоваться не прозаическим автомобилем, а поэтическими собаками.
* * *
Обедать мы ходили в вагон-ресторан все вместе, вчетвером. Но в этот день жена профессора чувствовала себя не совсем хорошо, и они заказали обед к себе в купе. Мы с Гэутэгыном пошли в ресторан вдвоем.
К нам долго никто не подходил, ещё дольше обычного. Все внимание официантки было поглощено подвыпившей компанией, сидевшей за соседним столиком. Я сказал, что отчасти даже рад, что Леерлинки не пошли с нами обедать: по крайней мере не приходится краснеть перед ними и за эту компанию и за администрацию ресторана.
- К черту! - сказал Гэутэгын.
- Кого, собственно?
- К черту! - повторил он. - Я и не подумал бы краснеть. Мы ждем, и они подождали бы. Ничего им не сделалось бы.
- А ты не злись, - сказал я.
Но я понимал, что злится он не так уж сильно, - я достаточно хорошо его знаю. Он нарочно напускал на себя такой сердитый вид. Ему было стыдно, что в споре с профессором он всё время срывался с тона, горячился. Теперь, разыгрывая передо мною негодование, Гэутэгын полагал, что убивает сразу двух зайцев: во-первых, отчасти оправдывает свою несдержанность ("когда человек негодует, так тут уж не до церемоний!"), а во-вторых, ограждает себя от непрошеных нравоучений ("лучше уж не трогать человека, пока он не успокоится!"). Видимо, он опасался, что я начну упрекать его в нарушении светских правил, в отсутствии терпимости и так далее. А я вовсе и не собирался лезть к нему с упреками.
Гэутэгын вынимал из стаканчика бумажные салфетки и делал из них голубей. Когда перед ним образовалась целая стайка, он сказал:
- Подумаешь, какие любители поэзии! Сами небось не "вигвамы" себе строят. Сами небось живут в квартире с теплой уборной. С электричеством, ванной и прочими удобствами.
- Мне кажется, - заметил я, - что если хорошенько покопаться, то в словах Леерлинка можно найти одно рациональное зернышко.
- Зернышко?! - возмутился Гэутэгын. - Реакционный бред! Реакционнейший эстетский бред!
- Да, пожалуй… Не во всём, но во многом… Так вот, если откинуть эстетские реакционные рассуждения, тоску по шаманизму и прочую чепуху, то останется одна верная мысль.
- Какая же?
К нам, наконец, подошла официантка, но Гэутэгыну уже было не до неё. Пока она принимала заказ, он нетерпеливо переставлял на столе своих бумажных птиц, заставлял двух из них наскакивать друг на друга. В его руках они вели себя совсем не по-голубиному. Нелегкое дело выбора блюд Гэутэгын целиком предоставил мне. Когда официантка отошла, он повторил:
- Какая же это мысль показалась тебе верной?
- Не знаю, как её сформулировать поточнее.
- А всё-таки?
- Ну, скажем, так: при всех своих явных недостатках яранга в условиях Крайнего Севера обладает и некоторыми преимуществами.
- Например?
- Например, её гораздо легче отапливать. Дом жирниками не натопишь. Дальше. В случае нужды её гораздо легче починить, подремонтировать. Я уж не говорю о том, что она дешевле.
- Подожди, давай уточним. Ты, значит, против переселения в дома?
- Конечно, нет. Преимущества домов настолько очевидны, что тут и спорить нечего. Но…
- Точно как у профессора Леерлинка: "Это, конечно, есть большой прогресс, но…" Мы уже слышали сегодня это словечко!
- По-моему, словечко неплохое. Оно тревожит, не даёт успокаиваться на достигнутом.
Теперь Гэутэгыну уже не надо было напускать на себя сердитый вид: он действительно рассердился. Он стал обвинять меня в том, что я рассуждаю только с точки зрения своего поселка. "У вас, - говорил он, - все уже в домах живут, для вас это, как говорится, пройденный этап, вы уже можете капризничать, придираться. И то вам не так, и это не нравится… А на остальную Чукотку тебе, видимо, наплевать. В основном-то чукчи до сих пор в ярангах живут! И каждый передовой человек мечтает о простом деревянном доме как о великом благе. А тебе это безразлично. Ты забываешь, что все наши разговоры о культурной революции на Чукотке будут - по крайней мере наполовину - пустой болтовней, пока мы не покончим с ярангами, с их духотой, теснотой и грязью".
Словом, влетело мне как следует. Я только тихо возразил, что менее всего основываюсь на опыте колхоза "Утро". Скорее наоборот. В нашем поселке переселение в дома прошло как раз вполне благополучно.
Я налил в стаканы пиво и стал рассказывать Гэутэгыну, как произошло переселение, как была торжественно разобрана последняя яранга, когда старая Рультынэ решилась, наконец, расстаться с ней, перебраться в дом, к своему сыну Эйнесу. Выпив стакан пива и выслушав эту историю, мой друг немного подобрел. Когда мы съели по тарелке борща и принялись за жареную печенку, я решился снова перейти в наступление.
- К нашему берегу, - сказал я, - довольно много плавника прибивает. Да и доходы в нашем колхозе неплохие, каждый может себе угля купить. А во многих местах с топливом дело обстоит посложнее: ни лесу, ни плавника. Уголь тоже не везде достанешь. Учти и то, что не каждому колхознику он по карману. Чем будешь отапливать? Ты знаешь, что есть случаи, когда дом, по существу, превращают в ярангу? Возвращаются, так сказать, в первобытное состояние. Внутри дома, в комнате, сооружают полог. Точно такой, какие в ярангах сооружаются. И живут в пологе, с жирниками. Что это - просто смешные случаи? Очередное доказательство того, как живучи традиции, как цепок старый быт?
Гэутэгын ничего не ответил. Я подождал немного и сказал: