Глебов перевел машину на снижение. Двигатель работал на малом газу, и его почти не было слышно. Самолет скользил к земле с шелестом потока на крыльях, играя бликами в лучах поднявшегося солнца…
Внизу многоцветная, от ярко-рубинового до нежно-желтого, палитра осени. Летал Глебов и радовался: светло-зеркальный разгорался день! Он довернул машину на посадочный курс, перешел на спокойное снижение по глиссаде. Прекрасно виден аэродром. И чем ближе, тем шире кажется распах полосы. Глебов запустил подъемные двигатели, начал рассчитывать посадку по вертикали.
Сначала он ничего не понял: перед лобовым стеклом будто разрыв осколочного снаряда. Ни отвернуть, ни изменить высоту было уже невозможно. Единственное, что успел капитан Глебов, - инстинктивно, на манер боксера, уклоняющегося от встречного удара, пригнуть голову за козырек приборной доски. И тут же пулеметной очередью пришлась по обшивке самолета - от носа до хвоста - серия глухих ударов. Что такое, откуда?! Не по показаниям приборов, седьмым чувством уловил Глебов сбой в работе подъемных двигателей. Когда он поднял голову, не было перед глазами привычного горизонта, не играла лазурью высота неба, а была только надвигающаяся земля в порыжелом цвете жухлой травы.
- Остановились подъемники!
Другой в такой ситуации и слова не может произнести, а Глебов доложил точную причину. "В какую сторону начнет валить?" Земля рядом, самое время рвануть держки катапульты.
Глебов потянул ручку управления, мало надеясь, что машина выйдет из снижения. Нет, пошла за ручкой, выровнялась… Но она была без скорости, почти на критическом угле атаки и плашмя провалилась вниз. Теперь линия горизонта ушла под самолет, а перед глазами лишь голубело чистое небо.
Глебов рывком двинул рычаг маршевого двигателя на максимальный режим и без промедления импульс за импульсом стал крутить сопло - перекладывать поддерживающую самолет силу снизу в горизонтальную тягу, на разгон скорости.
Дрожала вздыбленная вверх, на пределе аэродинамических сил машина, остановилась возле критической отметки стрелка указателя скорости, прибор изменения высоты показал медленное снижение самолета.
Кто бы сейчас видел Глебова! Побледневшее, искаженное напряжением лицо: глаза, кажется, не видят, уши не слышат. Сам он - лучшая из электронных машин, улавливающая малейшие изменения в поведении самолета. Его задача не дать свалиться машине, продержаться секунду, две, три. Только потянет на крыло - сработает катапульта и выкинет из самолета.
Он чувствовал себя зависшим над пропастью, но продолжал выбирать микрон за микроном, изменяя тягу таким образом, чтобы самолет и не рухнул без опоры реактивных столбиков, и набирал поступательную скорость.
Раньше чем стрелка указателя скорости тронулась на увеличение, Глебов по затяжелению ручки управления понял, что самолет обретает силу.
- Ноль двадцать два, ухожу на повторный! - передал он руководителю полетов.
- На повторный! - эхом повторил Вязничев.
До этого он Глебову и слова не мог сказать. Не успел. То летел самолет нормально, а потом вдруг, как споткнувшийся конь, припав на колени, метнулся головой вниз. У Вязничева и дух перехватило. Как будто ухнул по горло в прорубь: ни вдохнуть ни выдохнуть! "Падает Глебов!" У руководителя в таких случаях одна реакция, одна команда: "Покинуть самолет!" Рука метнулась к ключу радиостанции, но не успел сказать, Глебов его опередил. Как выстрелило в эфир его скороговоркой. А черев мгновение машина вздыбилась и с саднящим ревом пошла на второй круг. Вязничев проследил взглядом за самолетом, выждал, когда войдет он в нормальный режим полета, я тогда только запросил:
- Доложите, что у вас произошло?
Глебов ответил через паузу:
- Точно не могу сказать. После выхода на береговую как осколками ударило по фюзеляжу. Произошло самовыключение подъемных.
- Повторный запуск не производить, - на всякий случай предупредил Вязничев.
- Понял, понял, - как само собой разумеющееся подтвердил Глебов.
- Маршевый в норме?
- Параметры без отклонений.
- Повнимательней! Неизвестно, на сколько его хватит в таких условиях.
Понятно, что посадку выполнять Глебов мог только по-самолетному. А тогда это было непростым делом. На таких крылышках только за счет скорости и держался самолет. К полосе подходил, как в боевой атаке, - со свистом.
До самого приземления Вязничев не спускал с самолета глаз. Только когда в конце пробега скрутился жгутом, отделяясь, теперь уже не нужный тормозной парашют, Вязничев помягчел лицом:
- Ноль двадцать два, я к вам сейчас подъеду! "Что там могло случиться?" - ломал голову Вязничев, не зная, что и предположить. Какие осколки?
Он приехал на стоянку, а вокруг самолета весь технический состав толпится. Смотрит, будто технику на выставку выкатили.
Перед Вязничевым расступились. И разом разрешились все загадки: по яркой зелени фюзеляжа на входе воздухозаборников, по кромке крыла - кровавые сгустки со следами оперения птиц. Птицы к осени сбиваются в стаи. Какая-то и взметнулась перед самолетом. Такие случаи в авиации бывали.
- Товарищ командир, можно считать, охотничий сезон открыт, - шутили техники.
Чуть поодаль стоял капитан Глебов. И он не без интереса посматривал со стороны на свой самолет: надо же как разукрасило.
Вязничев подошел к нему, пожал руку:
- Как, Иван Сергеевич, разведка погоды? Видел, как тебя мотануло, слова не мог сказать. А каково тебе было?
- Честно сказать, не успел испугаться, - широко улыбался Глебов. - Как горохом сыпануло. Мелкая, видно, птица. А потом знай одно: тяни!
Стоял он душа нараспашку, весь открыт, всем доступен. Что значит вернуться победителем!
Для Вязничева тогда Глебов был просто одним из заместителей командира эскадрильи. Знал, конечно, что летает давно на вертикальных, что походов у него больше всех - и не в шаге от боновых ворот, а океанских, - что по посадкам на корабль нет ему равных, и принимал все как должное, Однако, глядя на него в ту минуту, проникался добрым чувством. Вот пишут, что летчик совершил подвиг. Отказала катапульта, и он выбрался из горящего самолета через входной люк. Конечно, ему пришлось преодолеть и сопротивление воздуха, и силы беспорядочного вращения и свободного падения. Спору нет, он проявил самообладание, мужество, силу воли, но совершил ли подвиг? Или всего лишь действовал естественный инстинкт выживания? Слово "подвиг" сродни движению вперед. Может быть одним мгновением бросок на амбразуру. А может быть длиной в целую человеческую жизнь, восхождением к высокой цели. Глебов подвига не совершал. Ничто не мешало ему покинуть в этой ситуации самолет. И никто его ни в чем не упрекнул бы. Но самое трудное и самое важное в любом срыве - установление истинной причины. И любое недоразумение стопорило работу на неопределенно долгий срок. Вязничев не говорил, что у него было на душе к Глебову, и стоять молчать тоже неловко.
- Поехали, Иван Сергеевич, подвезу на КДП, - пригласил он его в машину.
- Командир, хотелось бы посмотреть то место перед полосой, где попал в стаю.
- Хорошо, садись.
Проехали в конец полосы и увидели в нескольких сотнях метров от посадочной площади на некошеной примятой траве с десяток куликов, сбитых спутной струей. Они лежали вразброс, острыми крылышками вверх.
- Собирай, Иван Сергеевич, - и на жаркое! - Вязничев вышел из машины, наклонился над птицами.
Глебов собирать, конечно, не стал и сказать ничего не сказал. Посмотрел молча и вернулся в машину.
Потом на разборе полетов, когда он рассказывал обо всем случившемся, его слушали с открытой симпатией. Немного неловкий в разговоре, но как толково, на инженерном уровне, он объяснял поведение машины. Простой, улыбчивый, синеглазый - и совсем ничего от супермена, от человека с железными нервами.
Взялся Вязничев писать ходатайство на поощрение Глебова и открыл в личном деле: отец - Глебов Сергей Егорович, механизатор колхоза "Россия", награжден орденом Ленина.
- Вот это пахарь! Сын-то в отца пошел! На таких и выезжала матушка-Россия во всех своих бедах.
7
Лейтенант Махонин шел на полеты как на судный час. Быть или не быть? Глебов такой, что обманывать не станет.
И Глебов шел к самолету Махонина волнуясь. Да, он сделал все возможное, чтобы вытянуть лейтенанта в палубные летчики, но вдруг Махонин действительно окажется неспособным вертикальщиком?
Махонин встретил его за стоянку до своего самолета:
- Товарищ майор, к полету готов, техника исправна!
- Подход пять, полет два, общая четыре, - посчитал Глебов. - Четыре тебя устраивает?
Есть инструкторы, которые с первого шага к самолету нагоняют на летчика страх, чтобы тот лучше слетал, есть другого типа - лишь бы сел. Глебов не относился ни к тем, ни к другим. Он с летчиком заодно, вместе выполняют общую задачу.
- Все будешь делать сам. Я вмешаюсь в управление только при необходимости. - С этими словами и поднялся Глебов по стремянке в инструкторскую кабину.
Все знали, что, если полет выполнится без отклонений, Глебов может молчать до посадки. Вылезет, скажет: "Молодец!" - и пошел от самолета.
Но с Махониным, понятно, не тот случай. Лейтенант запустил двигатель и на всякий случай обратился к инструктору с вопросом:
- Разрешите запрашивать предварительный?
- Я же тебе сказал: меня в самолете нет!
- Понял.
И все-таки после выруливания Глебов напомнил о себе. От стоянки до площадки рулить почти через весь аэродром, и было время сказать слово.
- Махонин!
- Слушаю вас, - тут же отозвался по переговорному устройству лейтенант.
- У меня было хуже, когда я пришел в боевой полк. Ты, смотрю, прямо-таки идеально прорулил, а я рулить не умел. Командир звена сел меня проверять. "Давай, - говорит, - выруливай". А мне инструктор тормоза ни разу не доверял, все делал сам. Я, конечно, пытался что-то изобразить, но командир звена сразу вычислил: "Ты что, рулить не умеешь?" Вместо полета по полосе покатались. Научил рулить, а потом полетели. Точно так было, - усмехнулся, не отпуская переговорной кнопки, Глебов.
Махонина интересовало свое:
- А самостоятельно выпустил? - Как говорится, мельнику ветер.
- Выпустил. Правда, лишний полет пришлось сделать. Но я тебе скажу, он мне за три полета дал больше, чем инструктор за десять. Инструктор никакой свободы не давал. Только самолет в сторону, он сам исправит ошибку и свое: "Так держи!" Но разве будешь летать, пока не научился исправлять своих ошибок? - Разговаривал Глебов как равный с равным.
- Так точно, - согласился Махонин.
- Ладно, давай повнимательней, больше я тебя отвлекать не буду. - Глебов отпустил кнопку переговорного устройства.
Махонин начал взлет. Глебова не интересовали детали, не замечал он громов и молний, всех этих внешних эффектов отрыва самолета от земли. Ему надо было видеть человека. Не только лицо Махонина в зеркале переднего вида, а как летчика: или он пилотирует машину, или машина возит его, а он в кабине как мышонок в кубышке.
Самолет отделился от площадки с небольшим смещением назад. Махонин чуть резковато, но придержал машину. Подъем по вертикали он выдержал почти без отклонений. Боковым порывом ветра нос начало разворачивать в левую сторону, но лейтенант придержал педаль, вернул самолет на взлетный курс. Главное, он чувствовал подъем по вертикали как один из этапов управляемого полета, а не впадал, как случалось с другими, в состояние аффекта или, напротив, замедленных реакций.
"Взлет у него, можно считать, отработан", - прикинул про себя Глебов.
Четко, без ошибок Махонин выполнил все действия, необходимые в цикле взлета, и ввел машину в первый разворот. На прямой ко второму развороту он вообще показал чистейший полет, но Глебов этим не мог обольщаться: держать самолет в горизонтальном положении могут все. А лейтенанты с их молодыми глазами, отличной реакцией и школярским усердием чаще всего и летают аккуратней бывалых летчиков.
Как ни присматривался Глебов, но пока не видел в Махонине никаких погрешностей. Отлично держится в воздухе. Но что же в нем другие находили? Инструкторское дело - работа тонкая. Глаз да глаз нужен. Что ни человек, то особый случай. А если не видишь, зачем тогда сидишь в кабине? Тем более у летчика, которого одни учили, а другие переучивали. Инструктор все равно что доктор: главное - увидеть болезнь и установить точный диагноз.
Глебов не торопился с выводами. Основные трудности у летчиков, как известно, при посадке. Там видны все их достоинства и недостатки.
На посадочный курс вышел Махонин строго по осевой линии полосы, своевременно начал снижение по глиссаде. Стал выпускать уже закрылки. Самолет, естественно, слегка потянуло вниз. Но на то и летчик, чтобы держать машину в заданном режиме. На ручке управления появилась тянущая нагрузка. И тут Глебов заметил, что Махонин стал выбирать триммер, то есть сбалансировал самолет так, что на ручке управления никаких нагрузок. Сиди и пой!
Глебов мог бы и не заметить такую малость или, заметив, не придать значения. Выбирать триммер или не выбирать - это дело хозяйское, как летчику на душу ляжет. Но он, Глебов, сам так не делал. Да, есть тянущие усилия, ну и что? Подержи, применив силу! После запуска подъемных двигателей нагрузка сама снимется.
Глебов ничего такого не стал говорить, смотрит, что будет дальше. Махонин запустил подъемные двигатели, запросил посадку. Все пока спокойно, хорошо, и посадку разрешили, но уже видит Глебов, как задергал Махонин ручкой управления - мелкие движения вперед-назад, вправо-влево. Засуетился парень. И было из-за чего: до площадки о-го-го еще сколько, а самолет уже на пониженной скорости. Зато высота в полтора раза больше необходимой.
- Ты что так рано затормозил? - подал голос Глебов.
- А я не тормозил, - с полной правотой в голосе ответил лейтенант.
- Отпусти ручку, - очень спокойно сказал инструктор.
Махонин отпустил. И Глебов ее не взял.
- Ты видишь, куда самолет летит? Я тоже не держу ручку.
Самолет вроде как вспухал на восходящем потоке, переходя из снижения в набор высоты.
- Видишь, куда полез! А он должен идти по глиссаде! Откручивай триммер назад и сажай самолет!
Для лейтенанта это, пожалуй, была невыполнимая задача.
Что такое лишняя высота? Представьте, вы стоите на круглом столе в метре от земли, а потом вас подняли на двадцать метров. В каком случае круг стола закрывает внизу большую поверхность земли? Чем выше стоишь, тем дальше видно, но под тобой остается невидимой большая зона. Так и в самолете.
Махонин отдал ручку от себя, однако с осторожностью. И как не будешь бояться, если с верхотуры не видно за обрезом кабины ни площадки, ни створа полосы! Куда снижаться, если глазу не за что зацепиться?
- Проверьте высоту! Идете выше! - забеспокоился помощник руководителя полетов на выносном командном пункте.
- Исправляем! - ответил ему Глебов.
Тут инструктор уже сам взялся за управление. Одним моментом прибрал обороты, отдал ручку, тут же вернулся назад - и вот, пожалуйста, площадка. Высокий подход для него не проблема. Но чтобы так исправлять, надо не одну сотню посадок на корабле сделать.
- Бери, досаживай! - передал Глебов управление Махонину.
Над площадкой и лейтенант чувствовал себя уверенно, выдержал снижение как по отвесу, мягко приземлил машину в центре площадки.
Однако полет в целом, надо признать, у него не получился. Первый блин, что называется, комом.
Пока рулили на предварительный старт для второго полета, Глебов много не говорил, не перечислял навалом всех ошибок летчика.
- Махонин, ты понял, в чем причина? Твой инструктор говорит, что высоко подходишь. Это следствие, а не причина. Самый кончик начинается после выпуска посадочных закрылков. Все остальное наматывается, как на клубок. Не бери триммер, ты же сильный парень. Посмотри сам, как будет получаться. Ты меня слышишь?
- Слышу.
И еще слышал Махонин заинтересованность инструктора. И сам начинал верить: "Точно, оттуда у меня ошибка".
Во втором полете он получше зашел на посадку. Высоту выдержал, но скорость не усмотрел, немного превысил расчетную.
Зато в третьем полете от взлета до посадки Глебов и пальцем не дотронулся до ручки управления. Весь полет лейтенант сделал сам. Не зря же его целую вывозную программу в полку катали.
Вылез Глебов из кабины и вместо замечаний сказал другое:
- Напрасно я не нарисовал тебе в плановой таблице два самостоятельных кружка. День счастливый! Ладно, готовься в следующую смену: два контрольных и два самостоятельных. Будешь летать.
Стоял лейтенант руки по швам и краснел перед Глебовым. Он и сам уже знал, что будет летать.
8
У командира с замполитом жизнь идет по одному кругу: аэродром, полеты, штаб, личный состав. Одни у них и заботы.
Вязничев сам зашел в кабинет замполита. Как был на полетах в шевротовой куртке поверх комбинезона, так и пришел к Рагозину. Сел на предпоследний в ряду стул, рядом положил фуражку - хоть и в гостях, но все равно хозяин.
- Фу-у-у - устал! Что, Володя, будем делать с Миловидовым?
Рагозин ждал этого вопроса. И готов был к разговору. Решая судьбу командира эскадрильи, никак не обойти замполита. Но сам разговора не начинал.
- Задайте, командир, лучше два вопроса, но полегче. - Рагозин разминал сигарету за своим столом.
- Что здесь сложного? - просто спросил Вязничев.
- Я разговаривал с Антоненко, он, вообще-то, не склонен винить Миловидова, - осторожно начал Рагозин. - Говорит, летчик тут не виноват.
Очень точно он вычислил точку опоры для своего первого шага в защиту Миловидова.
- Как не виноват? - не ожидал такого поворота Вязничев. К мнению ведущего испытателя он не мог не прислушаться.
- Самолет попал в зону сильного теневого завихрения…
- Чего-чего? - Куда девалась усталость Вязничева. - Какие завихрения? - Он сразу отвалился от спинки стула, оживился, как после удара гонга на очередной раунд.
- Антоненко сам собирался зайти к вам, командир. Короче говоря, при сильном боковике с подветренной стороны сопки образуется вроде воздушного мешка…
Рагозин набросал оранжевым карандашом контур сопки, обозначил стрелками кольцевое движение воздушного потока.
- Вот в этой зоне, - вывел он на бумаге эллипс, - устойчивость самолета зависит от силы бокового ветра.
Оба они были отличными летчиками и не могли не согласиться: да, посадку на площадку под сопкой выполнять сложнее даже при незначительном сносе. И молодые летчики здесь чаще допускают ошибки.
- Антоненко думает внести ограничения. - Видно, хорошо поговорили, до технических тонкостей.
- Ограничения так ограничения, - не стал возражать Вязничев. - Будем летать с других площадок. Но в чем доблесть Миловидова? Выполни он указания руководителя полетов - и никаких срывов!
- Кто его знает, - не согласился Рагозин. - И с упреждением хорошо валит на крыло.
Вязничев знал историю отношений Рагозина с Миловидовым. Когда-то были натянутыми, теперь стали чуть ли не дружескими. Так что же, и службу по дружбе?
- Володя, ты хочешь оправдать Миловидова?