И каждый завтрашний день для всех нас - первый в будущее. Так было для тех, кто жил в прошлом веке, кто двадцать, сто веков назад. Однако каждый день не возникает из размытой туманности. Сегодняшний - продолжение конкретного и реального вчерашнего и вместе с тем начало завтрашнего.
Каждое новое поколение не начинает с пустого места, а наследует мир предыдущего. От родителей - детям, от одной жизни - другой, от прошлого - будущему. Так из миллионов больших и малых судеб и складывается история Родины. Боль, мудрость, слава - все по наследству. Мы всегда между теми, кто был до нас, и теми, кто будет после нас. Как ни исключительна жизнь каждого человека, как ни удивляет она нас новизной каждого дня, оглянитесь в прошлое: все, чем мы страдаем, с кем-то уже было, а в нас только продолжается.
Неужели все кончится одним разом? И не станет ни прошлого, ни будущего?! И никому не будут нужны высокие порывы человеческой души?
Неужели на каком-то витке своей орбиты светящийся голубой шар планеты, вспыхнув ядерным смерчем, продолжит свое движение обугленным камнем?
Раньше войны готовились годами: разрабатывали планы, собирали трудовой люд, муштровали, скрепляли боевым порядком, стягивали силы к границам. Сейчас ничего не надо. Один поворот ключа - в любое мгновение! - взрыв детонатора и…
Какая сила может предотвратить катастрофу? Только народ! Тот самый народ, который защитил мир от фашистского порабощения. Тогда - от порабощения, теперь - от уничтожения. Мы - оттуда родом…
12
- Личному составу покинуть полетную палубу. Взлетает вертолет! - прогрохотали мощные динамики трансляции.
Такова корабельная жизнь: много не размечтаешься. Не дают! Это было звонком и для Махонина. Всем покинуть полетную палубу, а ему - за работу.
На рассвете стеной стоял туман. Какие, думалось, полеты? Но пригрело солнышко, приподняло пелену, появились разрывы с голубыми лоскутками высоты, и в одночасье развеяло, унесло серые вороха, уплыли в горизонтное марево стаями перелетных лебедей. Заиграл океан бликами на изломах волн, просветлело небо. Чем не условия для летной смены.
По лужайковой зелени палубы, мешковато ступая на утолщенной микропоре летных ботинок, шел лейтенант Махонин, высокий, широковатый в плечах - посмотреть со стороны, так точно к стартующей ракете. Но была разница. На ракете стартуют раз-два в жизни, а он в день по два-три раза, сам взлетая и снижаясь, сам управляя машиной на вертикальных режимах. Там - огни юпитеров, здесь - океанская служба.
Самолеты подняли из ангаров на верхнюю палубу, стояли они со сложенными крыльями, будто вышли на утреннюю зарядку и замерли перед летчиками с полусогнутыми в локтевых сгибах руками.
На другом конце палубы готовился к работе спасатель. Вязничев наблюдал, как садился в вертолет водолаз. Зеленоватый легкий костюм плотно, как трико, облегал фигуру. Под мышками он держал ласты. Вез спасателя над океаном не летают.
Вертолет оторвался от палубы и сразу пошел вра-згон, задирая стрекозой хвост, набычившись, точно хотел поддеть на рога весь океан. Набрал скорость, кособоко вошел в разворот, затрепетал справа по борту белой бабочкой над синью вод. "К работе готов!"
И порулил на полетную палубу самолет Махонина, на ходу раскладывая крылышки: сперва левое, потом правое.
Задание на полет Махонину - отработать атаку по морской малоразмерной цели. Цель - бурунная мишень. Два красных конуса, сваренных основаниями друг к другу. Поплавок с бочку величиной. Мишень мотыляется на тросе за кораблем, взрывая бурунный след. Сверху, с самолета, видно не столько мишень, сколько усы - остро летящий в ценной кипени угол волны. Точно идет торпеда…
Заход Махонина для атаки весь на виду. Палубный самолет просквозил небо чуть в стороне от корабля, по левому борту, на встречных курсах. Вытянутый фюзеляж, смещенные к середине короткие крылышки - в нем было больше от самонаводящейся ракеты, чем от пилотируемой машины.
- Цель вижу! Разрешите работу? - запросил Махонин.
- Работу разрешаю!
Зеленоватая стрела вошла в разворот, нацеливаясь острием на снующий в белой кипени конус мишени. Короткие секунды стремительного сближения.
- Сработал двумя! - быстрый доклад Махонина.
Одна за другой отделились снизу от машины еле заметные, как пороховые палочки, учебные бомбы. Они летели плашмя и, в первые мгновения кажется, наперегонки с самолетом. Но чем круче становилась траектория их снижения, тем заметнее было видно отставание от самолета. По мере приближения к цели бомбы выравнивались в вертикальное положение и, словно обретя собственное зрение, одна чуть выше другой, как в боевом порядке, свистели под крутым углом в самое острие буруна. Сдвоенный всплеск! Один за другим взметнулись в месте падения оранжевые облачка разрывов. Будь это не учебные, а боевые бомбы, не видать бы больше боцманской команде своего конуса.
- Хорошо сработал! - передал Вязничев. - Разрешаю заход на посадку!
- Заход на посадку! - доложил Махонин.
Машина приближалась к кораблю с тем, что и на взлете, громом стартующей ракеты. Струями подъемных двигателей поднималась водяная пыль, и вокруг крыльев самолета играли на солнце до самой посадки радужные ореолы.
Не успел Махонин отрулить машину для подготовки к повторному вылету, как на корабле объявили тревогу.
- Освободить полетную палубу! Семьсот первому, ноль тридцать пятому на вылет! - поступила команда по корабельной трансляции.
Длительный поход - это не значит бесконечное созерцание океанских просторов. Особенно когда корабль приходит в район учений. Море для него тогда что для солдата поле боя. И он в центре сражения. Вводные идут одна за. другой.
Один из эпизодов, в плане учения - воздушный бой. Но любая тревога, будь то на суше или в море, - это всегда тревога на сердце: "Неужели случилось?"
- Нам? - Миловидов еще ни разу не вылетал с корабля по тревоге. Он находился вместе с Глебовым в специальном кубрике.
- Нам!
И по тому, как подхватило Глебова, с какой сосредоточенностью он засобирался, на ходу застегивая "молнии" летного костюма, Миловидов понял - дело серьезное! Тысяча вопросов: куда? зачем? На земле обычно ставят задачу, а потом поднимают в воздух. Здесь даже спросить нет возможности: и самому некогда, и не у кого - все бегут, только ноги мелькают по трапам. Да и спрашивать необязательно. Он - ведомый! У него одна задача: держаться ведущего! Главное - не отстать!
Миловидов выскочил на полетную палубу следом за Глебовым.
- Взлетаем! Задача в воздухе! - крикнул тот на ходу, бегом направляясь к своему самолету.
С виду трудно было ожидать от него такой проворности.
Вязничев наблюдал за взлетом Миловидова. Металлический звон двигателей отдавался в корпусе корабля, отражаясь от надстройки, казалось, до острия последней антенны.
Машина приподнялась на стойках, точно выпрямляясь в сгибах шарниров, чуть подалась назад, на хвостовое оперение, отделяясь от палубы передним колесом. Потом, качнувшись, поочередно правыми и левыми колесами. Будто последовательно поднимала каждую из своих палубных опор на ступеньки в небо.
В верхней точке подъема машина начала медленное движение вперед. А через несколько секунд в той стороне, куда ушел самолет, остался только размытый шлейф реактивного следа.
- Пара в сборе! - доложил Глебов. - Задание?
Им тут же передали:
- В зоне обнаружения - два посторонних!
- Понял!
- Разрешаю маневр для атаки! - В голосе полковника Вязничева жесткость боевого приказа.
- Выполняю!
Задача Глебова перехватить "противника" на дальних подступах к кораблю.
И сразу включилась в работу группа наведения.
- Цель номер один! Азимут… Дальность…
Миловидов слушал информацию, и было ясно, что "противник" маневрирует, пытаясь сорвать атаку истребителей, прорваться к крейсеру.
Хорошо, что впереди идет Глебов. Он за время своих походов не один раз поднимался в небо по тревоге и знает, что делать.
- Повнимательней! Сближайтесь! - предупредили с корабля. - Азимут… Дальность… Сошлись в групповую…
И "противник" тоже готовился к отражению атаки истребителей.
Миловидов увидел их впереди себя в разрыве облаков. Они шли на встречных курсах значительно ниже, так что издали и не было заметно их движения. Будто плашмя лежали два белокартонных силуэта на сером глянце стола.
- Семьсот первый, впереди наблюдаешь? Ниже под курсовым двадцать!
- Наблюдаю.
Одного взгляда было достаточно Миловидову, чтобы определить по конфигурации, что это были за самолеты.
- "Ласточки"! - сказал он, не называя позывного Глебова: и так поймет.
- Свои! - также без позывного ответил ведущий, Но бой, хоть и учебный, оставался боем.
- Семьсот первый! Цель вижу! Прошу работу! - передал Глебов повеселевшим голосом.
- Разрешаю визуальный контакт! - в тон ему ответил Вязничев.
- Понял!
Глебов перешел на пикирование с правым креном. Вслед за ним, не разрывая строя, снижался Миловидов. "Ласточки" косо скользили в боковой раме фонаря, плаврю и бесшумно, будто их протягивали вперед невидимой нитью.
Они разошлись правыми бортами, а через несколько секунд уже шли одним курсом. Глебов увеличил скорость, легко сократил разделявшую самолеты дистанцию.
Глебов вышел в левый пеленг к ведущему пары, Миловидов стал в правый пеленг с ведомым.
Они шли в плотном строю, так что хорошо было видно лица летчиков. Экипаж "ласточки" рад был этой встрече над океаном. Миловидову улыбались с блистеров кормовой кабины, в приветствии вскинули руки пилоты из передней кабины.
Обнять бы их, расцеловать каждого, но вместо этого Миловидов должен был выдерживать безопасный интервал полета.
Русская натура: правый пилот ведомого экипажа тут же извлек откуда-то снизу ярко-малиновый термос. Отвинтил сверкающую крышку, что-то налил в нее. "Будешь?" - приподнял он крышку, будто предлагая тост за встречу.
Миловидов провел ладонью по шее, показал в сторону корабля: своего хватает!
Летчик заулыбался, закивал: понял! понял!
В сомкнутом едином строю, взрывая небо громовой волной, самолеты прошли над крейсером. Рядом с "ласточками" палубные самолеты казались игрушечными.
"Ласточки", покачивая крыльями, приветствовали и прощались с экипажем корабля, разворачиваясь на курс к родным берегам. "Пойдем с нами!" - позвал за собой правый пилот. "Нет, мне туда!" - показал Миловидов себе за плечо.
- Ноль тридцать пятый, возвращаемся!
Миловидов еще раз вскинул руку, теперь уже прощаясь с "ласточкой", перевел самолет в набор высоты, занимая место ведомого в паре с Глебовым.
- Семьсот первый! Возвращаемся! Заход на посадку!
- Семьсот первый, паре роспуск! Разрешаю посадку с ходу.
Впереди по курсу, будто на крыльях полетной палубы, вспенивал форштевнем океанскую зыбь родной крейсер. Плоскость посадочных площадок казалась с высоты полета спичечным коробком, затерявшимся в зыби волн.
После посадки пары стишилось над океаном - короткие минуты перед очередной волной громовых раскатов. Светило солнце, плыли одинокие облака, небо было похоже на высокое зеркало, в котором отражалась васильковая синь тихого озера с медлительными парусами прогулочных яхт. Мир жил, радовался, благоухал, но он, как и все живое, нуждался в защите, в доброй, созидательной, справедливой силе.
И впервые за время плавания майор Миловидов отметил про себя, что притяжение полетной палубы нисколько не меньше притяжения земли.
С высоты полета
1
Эх, не вылетать бы совсем в такой вечер! Это была пора летучего, едва уловимого межсезонья, когда зима больше не страшна, сполна взяла свое, отбушевала. Не. сегодня завтра оживет солнце, смахнет с сиротливых полей выветрившийся, пожелтевший снег, и зазвенит все кругом, заиграют солнечные блики, качнется, переступая на голой ветке, скворец-перезимок.
Майор Игнатьев стоял у окна прокуренной каптерки и молча смотрел на падавший в развале света снег. Похоже, зима давала свой прощальный бал. В затишье снежинки казались крылатыми, долго кружились перед приземлением, словно выбирая себе место. Но начнешь взлетать - устремятся они белыми молниями в лобовое стекло, вытянутся длинными стрелами в луче прожектора, и ничего впереди не увидишь.
А взлетный курс держать по дальним ориентирам!
Ладно, черт с ним, взлететь с горем пополам еще можно. Все-таки ты на земле, чувствуешь ее, родимую, не уйдет она из-под тебя неожиданно. А садиться как? На посадке смотреть надо, ловить сантиметры, но попробуй поймай их с завязанными, считай, глазами!
И полет-то пустяковый - в "зону": крутнуть над деревенькой - на карте желтый, с копейку, кружок - пару виражей и через полчасика вернуться домой. Но ведь взлетать и садиться все равно надо. Простейший полет, если бы не этот снег, если бы не завтра Восьмое марта!
Накануне праздника тренировочные полеты обычно закрывали. Мало ли что может случиться! А тут командиром полка пришел молодой "академик" и поломал традицию. Летчики ходили недовольными: пусть ничего страшного не произойдет, всего-то сядет экипаж на запасной аэродром, но останутся семьи без мужчин. Какой тогда праздник, тем более женский день?
- Посадили бы его самого на запасном! - Это пожелание Игнатьева относилось к уже взлетевшему командиру полка. Правда, тот взлетал, когда снежок только начинался. А вернется часиков через десять - к тому времени снег уже может пройти.
Каким-то образом стало известно, что старший начальник из высокого штаба, прежде чем разрешить полеты, заколебался: метеоролог давал ухудшение погоды. Но командир полка настоял на своем.
А через два часа после начала полетов пошел снег. Звонить генералу и отрабатывать решение назад - исключено. "Ты что, - скажет, - полком командуешь или голову мне морочишь? Отряда тебе и то много!" И пока летали. А снег все усиливался.
- Присылают сюда всяких ухарей звезды хватать! - Голос у Игнатьева гулкий, прямо-таки маршальский, а с виду ничего богатырского: худощав, немного выше среднего роста. Меховая куртка сидит на нем с запасом, еще одного такого застегнуть хватит. Не ахти какая сила у командира, а лайнер водит весом в десятки тонн.
Красноватая лампочка под низким потолком тускло освещала сидевший за столом экипаж. Перед каждым - сумка с летной экипировкой: шлемофон, кислородная маска, перчатки.
Летчики ждали, когда заправят самолет топливом, почти все курили. Слушая командира, молча соглашались с ним: "Да, лучше бы, конечно, сейчас дома сидеть!"
Но всерьез никто, пожалуй, не принимал беспокойства Игнатьева. За столом шел матч престижа между штурманской группой и "кормой". Экипажа хватало на команду в домино, но второй летчик отказался играть, и таким образом пилотский дуэт распался. "Корму" представляли два прапорщика. Их кабины находились в хвосте самолета, где летали "со свистом задом наперед". Но в домино они явно одолевали впередсмотрящих. Свободная пара стояла за спинами игроков и терпеливо ждала своей очереди.
- Бокс! - с подъемом подавал команду мешать костяшки веселый, разбитной прапорщик Махалов. - Левой, левой, энергичней!
Капитану Иванюку - штурману-навигатору такое отступление от субординации было явно не по душе. Но что поделаешь - игра! Хоть и не очень спортивная и не включена в олимпийскую программу, но все же игра миллионов. Костя Иванюк делал вид, что не замечает торжества Махалова, и допускал тактическую ошибку: приземистому, могучему в плечах штурману достаточно было лишь взглянуть в сторону стрелка, чтобы прервать его на полуслове. Твердым взглядом отличался Иванюк: зрачки наполовину уходили под веки, и смотрел он всегда будто из-под бровей, с какой-то, казалось, необъяснимой холодной жестокостью. Однако на самом деле за всю свою жизнь Костя и мухи не обидел. А рыжий Махалов был легок и проворен, как челнок. Поговаривали, что, прежде чем выйти из дому, он справлялся на метеостанции о направлении и скорости ветра: в сильный - не рисковал отправляться на аэродром своим ходом: или унесет в обратную сторону, или пронесет мимо. Оно и по нему видно - только и умеет смеяться да быстро бегать. От смеха вон даже глаза стали раскосыми, как у зайца. А что быстро бегает - это хорошо, такой человек в экипаже просто незаменим.
Капитан Иванюк, помешивая костяшки с демонстративным безразличием, все внимание, казалось, сосредоточил на озабоченном лице командира. Заметил, стараясь попасть ему в тон:
- Что еще интересно, Александр Иванович: они приходят и уходят, а мы остаемся. Но сейчас у нас командир - голова, с "верхним" образованием.
- Не надо быть отличным командиром полка - будь ты хорошим председателем колхоза. Ничего больше не надо! - Игнатьев отошел от окна, повернулся к своим орлам, и сразу пропало впечатление его тщедушности. Другой человек перед ними: сильный, мужественный, решительный. Не сразу и поймешь, что такая перемена - от непропорционально большого, с крупными чертами лица. В молодости Александр Иванович походил, наверное, на античного воина: высокий, поджатый с висков лоб, выступающий вперед подбородок. Но самым выразительным был крутой излом бровей, почти вертикально сходившихся к переносице.
Пожалуй, из всего экипажа только один капитан Хрусталев, второй пилот, или, точнее, правый летчик, рвался сейчас в небо. Да, он хотел лететь, очень хотел! И именно потому, что Александр Иванович локтем бы сейчас открестился от этого полета. Да, снег, в небе сложно, но это как раз и надо. Ох, многое лежало между капитаном Хрусталевым и майором Игнатьевым! Как, кстати, и этот полет, но только бы он не сорвался.
Хрусталев будто и не слушал лихих выпадов своего командира; прислонившись к стене, ближе к тусклой лампочке, с видимой заинтересованностью читал газету. Бывают же баловни природы: рослый, здоровый, с крутыми плечами. Не то что штурвал, шею быку свернуть может. Ко всему еще и красив. Проступали в его лице гуцульские черты - от матери: темные сросшиеся брови, а глаза неожиданно голубые, румяное лицо, чуб под фуражкой не умещается.
Весь вид Андрея выражал прочную незыблемость в жизни. Такие нравятся женщинам. Слышали в полку, будто влюбилась в него какая-то красавица, когда служил он в другой части, и якобы из-за нее перевелся сюда, но точно никто ничего не знал.
Перешел из командиров кораблей в правые летчики - кажется, и ухом не повел, вроде не его это дело выбирать себе должности. А пожертвовал он многим: легче спуститься с командира эскадрильи до отрядного или даже до командира корабля, чем с командира корабля до правого летчика. Хоть и сидят "правак" с командиром в одной кабине - кресла с правого и левого бортов самолета, хоть и разделяет их узенький проход, но разница между ними большая. У каждого из них свой штурвал, своя приборная доска, но царь и бог в самолете - левый летчик, командир. Он и взлетает, и садится, а "правак" в это время на подхвате: убрать-выпустить шасси, закрылки, да и то лишь о разрешения командира. Что дозволено Юпитеру - не дозволено быку…
Правое сиденье хорошо только в двух случаях: лейтенанту из училища - освоиться в небе, пожилому пилоту - дотянуть до пенсии. А для способного летчика легче в могилу лечь, чем пересесть на правое сиденье.
И, зная все это, Андрей пересел. Стиснул зубы, но не стал колебаться. Крепкий летчик, с характером…
В каптерку, не стряхивая с себя снег, вошел старший техник самолета: