Наступил еще один день, рыбаки притопили невод, пригнали лодку с уловом к берегу, и старый верблюд получил на обед горку мелкой рыбешки. Я пошел в палатку Мухтара проститься: скоро ожидалась машина, на которой мне надо было ехать в город Аральск.
Мухтар был не один, я это понял, подходя к палатке: оттуда слышался чужой, чем-то недовольный голос. Я подождал несколько минут, но разговор продолжался и не чувствовалось, что скоро он закончится, решил самовольно войти.
Напротив бригадира, подвернув под себя хромовые сапоги, сидел человек в милицейской форме. Фуражка четко значилась у него на голове, китель был застегнут на все пуговицы, звездочки на погонах резко поблескивали, будто подсвеченные изнутри, - и было несколько смешно видеть по-степному сидящего, однако не потерявшего служебной выправки старшего лейтенанта.
Мухтар пребывал в своем улу на лохматой кошме и в той же идолоподобной позе: глаза у него полуприкрыты, обрюзглое, цвета древней бронзы лицо глянцевело от пота, живот лежал на коленях, руки на животе; и только шляпа сдвинута на ухо, будто он поспешно прикрыл ею лысину, и это почему-то выдавало его душевное состояние: бригадир Мухтарбай очень сердит.
Старший лейтенант выговаривал слова резко, часто, военным категорическим тоном, после схватил прутик и принялся вычерчивать на песке впереди себя какие-то линии. Мухтар слегка приоткрыл веки, красно, медленно глянул на песок, хрипло выкрикнул:
- Жок!
Старший лейтенант осекся, брезгливо вытянул губы, огорченно крутнул головой, как человек, уставший доказывать то, что понятно любому ребенку; но вот он снова схватил прутик и, понемногу наращивая потерянный голос, заговорил твердо, водя прутиком по песку.
Мне подумалось: "Может быть, это уполномоченный из города, что-нибудь, случилось в бригаде, донесли на Мухтара?.." Припомнился сегодняшний разговор с Олжасом, я прямо спросил его, почему на бешбармаке рассердился бригадир. Олжас сказал: "Наш Мухтар не любит вопрос про деньги". Оказывается, никто из рыбаков не знает своего заработка, на всех получает лично бригадир, высчитывает за еду, водку, спецовку; откладывает сколько-то поварихе; после делит рыбакам, но не поровну: чем старше годами рыбак, тем выше плата. Сам Мухтар никогда не работает, - руководителя это может унизить, - и выходит к неводу лишь, когда приезжают начальники или корреспонденты. Старики в бригаде считают, что так и должно быть, а Олжас в прошлом году, сразу после армии, сказал Мухтару: "Ты как бай!" - и написал заметку в районную газету. Мухтара покритиковали, однако к заметке было добавлено, что он, Мухтарбай, лучший ловец и руководитель неводной бригады в районе. Мухтар ничего не сказал Олжасу, с виду даже не обиделся, но все старые рыбаки перестали говорить, с "болтун-солдатом", обходили его, как в прежние времена иноверца, и Олжас чуть было не ушел от них. Однако вспомнил, что сам попросился к Мухтару, да и заработать очень хотелось: жениться пора. Другой, более удачливой бригады на всем Арале не сыщешь. "Ничего, - сказал себе Олжас, - пока поработаю…"
Может быть, это уполномоченный из города, сидит, спорит с бригадиром, хочет разобраться в жизни и работе рыбаков?
Старший лейтенант четко изобразил на песке чертеж: вверху значился кружок, и от него вниз и в стороны, как лучи солнца, шли прямые линии. Над кружком было написано: "Жахаим", на конце каждой линии казахские имена: Алим, Мерике, Сарсен, Кузденбай и много других. Старший лейтенант водил прутиком поверх чертежа, тыкал и сверлил то одно, то другое имя и, мне казалось, гневно, полушепотом выкрикивал Мухтару свое отчаянное возмущение. Но вот он выпрямился, отшвырнул прутик, заговорил ласково, с легким смехом, очень стараясь чем-то угодить Мухтару.
- Жок! - сказал бригадир, на этот раз, не открыв своих красных глаз.
- Ба-яй, - испугался старший лейтенант и замолк, нервно нащупывая портсигар.
Я решил воспользоваться этим затишьем, придвинулся к бригадиру, осторожно коснулся его плеча.
- Уезжаю, Мухтарбай, до свидания.
Минуту он молчал, как бы обдумывая мои слова, после качнулся в мою сторону, глянул в упор - так, что я почувствовал всю тяжесть, весь древний степной жар его большого тела, - медленно проговорил:
- Пиши мой адрес. Карточку пришли.
Быстро, покорно я записал коряво выговоренный по-русски адрес казахского поселка на Сыр-Дарье, и Мухтар сказал:
- Пришлю вобла. С пивой кушай.
От его пожатья моя сухонькая ладонь взмокрела, сделалась горячей. Торопливо, но почтительно (не поворачиваясь к Мухтарбаю спиной) я вывалился из палатки, зная, что обязательно пришлю ему снимки.
Было огненно, сонно и грустно вокруг. В мире существовали лишь две стихии - степь и море; два цвета - рыжий и зеленый. Но это с первого взгляда, изначального ощущения. Вот уже мне ясно, что здесь, в этом мире, живет, буйствует века и тысячелетия одна стихия - солнце. Оно породило скудную, великую степь, а воду сохранило в барханах лишь для того, чтобы не позабыли люди о его великой доброте.
Рыбаки спали, не видно было поварихи, верблюды спрятали свои рыжие горбы за рыжие барханы. Я пошел разбудить Олжаса: машина еще не появилась, и хотелось последние минуты провести веселее. Увидел его в короткой тени под брезентом, туго натянутым на кольях. Влез к нему, он подвинулся, поместились вдвоем. Олжас читал книгу американского писателя Рея Бредбери о космических путешествиях и жителях других планет. Книга была новенькая, казалась чужой в темных грубоватых руках Олжаса, и было удивительно, как ему удалось сохранить ее в бригадной палатке.
- Ты Гагарина видел? - спросил Олжас.
- Видел.
Олжас оглядел меня всего так, будто наконец обнаружил во мне что-то очень интересное. Я смутился от его жадного внимания и позабыл, из-за чего он уставился на меня, стал говорить о своем отъезде.
- Он какой? - спросил Олжас.
- Кто?
- Гагарин.
- Обыкновенный. Говорит: приказали - и полетел. Главное - техника.
- Он как бог! - не согласился Олжас.
Сощурив свои узкие, слегка сонные глаза, чуть приоткрыв негритянские губы, он забывчиво смотрел в неподвижную, будто заледеневшую стеклянной зеленью даль моря. Туда же и я перевел взгляд и долго, пока не замерцало в глазах, смотрел на белые капли чаек, дремавших вдоль отмели.
Из палатки Мухтара слышался то гневный, то ласковый голос старшего лейтенанта. После сделалось тихо. А еще через минуту старший лейтенант раздвинул красной фуражкой захватанные полы входа, вполголоса выругался и пошел к палатке рыбаков.
- Кто это? - спросил я Олжаса.
- Милиция.
- Зачем приходил?
- Рыбку просить приходил. - Олжас приподнялся на локоть, усмехнулся. - Рыбку любит кушать.
- Дал Мухтар?
- Жок. Напрасно доказывал милиция, что он родня бригадиру. Мухтарбай не поверил. Мухтарбай сказал: "Я последний из рода Жахаима". Другие умерли. Еще другие - на войне с фашистами погибли. Мухтарбай хорошо помнит свой род. Чуть не скончался милиция - так обиделся.
- Кто такой Жахаим?
- Батыр был. Аксакал. Джигит смелый был. Много коней, барашков имел. Всех других батыров завоевал.
Олжас уткнулся в книгу о космических путешествиях, а я пошел к бочке под кухонным навесом попить теплой солоноватой воды. Потом увидел, как по увалам, дальним барханам, струящим в небо пожары марева, длинно выстилая пыль, неслась автомашина. Постоял немного, соображая, куда она пойдет, и когда машина повернула в сторону Большого Сарычегонака, - побежал к морю: искупаться на прощание, запастись прохладой на всю дорогу до города.
Шофер привез газеты, письма и журнал "Огонек" для Олжаса: он был подписчиком. Немного продуктов, папиросы и отдельно - кто что заказывал. Машину обступили рыбаки, каждый день это небольшой праздник. Шофер пошагал к артельному котлу есть рыбный суп, а старик, помощник бригадира, принялся взвешивать улов. Рыбу перегрузили в кузов, накрыли брезентом, сдали шоферу по накладной, и я, обойдя рыбаков, каждому пожал руку.
Остановился возле кабины, шофер кивнул мне, я поставил ногу на подножку, и тут откуда-то сбоку твердо подошел старший лейтенант, слегка отстранив меня, проворно влез на сидение рядом с шофером. Одернув китель и уперев руки в колени, он выговорил чисто, почти без акцепта:
- Мне тоже полагается в кабинке.
От удивления я, видимо, изобразил всей своей фигурой крупный вопросительный знак.
- Начальник отделения милиции, - строго пояснил старший лейтенант.
Пришлось лезть в кузов устраиваться на рыбе. Сразу понял, как обидно меня провели: рыба уже нагрелась, припахивала, и всю дорогу через степь будет мучить меня тошноватым тлением.
Машина тронулась, качаясь, пробуксовывая на песке.
И как по резкому экрану кино замелькали кадры: зеленый кусок моря… лодка… горб верблюда… рыжий бархан… рыбаки у палатки… черная, как монашенка, повариха… палатка Мухтарбая… зеленый пласт моря… невод на берегу… повариха… опять повариха… рыжий, как огромный горб верблюда, бархан… еще бархан… И - бурая, однотонная, во все стороны света степь.
Саша Таршуков
Автобус притормозил возле крашеного строения на разъезженной площадке (здесь, видимо, находилась контора стройки) и вслед за другими пассажирами - большей частью рабочими, в брезентовых куртках, робах, в кепках, фуражках (была и фетровая помятая шляпа) - я спрыгнул с подножки и прямо перед собой увидел большой плакат на железной арке:
"Красноярская ГЭС - 100 планов ГОЭЛРО!"
Прошел мимо зеленого строения, остановился. Серой, дымной громадой впереди вздымалась плотина. Она перегородила Енисей, войдя в гранитные кряжи обоих берегов, была сумрачно глухой, и только справа, где-то очень низко, клокотала вода. И минуту, и две я стоял неподвижно, как бы для того, чтобы поверить в реальность всего этого, после подумал: "Да, я здесь, вижу плотину. Хорошо, что собрался, приехал в эту дальнюю даль". Я прошел под арку, снова остановился: дальше идти было нельзя - стройка, задержат. Но хотелось туда, к серо-ржавой стене, в грохот и дым - увидеть все близко, даже потрогать руками. Стал прикидывать: не обратиться ли в пропускной пункт, а то и прямо в контору? Или вон ходит человек в милицейской форме, подойти, сказать: "Приезжий, разрешите…"
- Папаша!
В нескольких шагах от меня стоял человек в длинном пальто - макинтоше не первого года носки, плоской коричневой кепке, широких штанах. Немодно одетый, он все же выглядел опрятно, даже празднично. (Так, наверное, бывает с теми, кто редко снимает с себя рабочую форму.) Человек просторно улыбнулся мне, коротко махнул рукой, подзывая к себе. Кажется, я видел его в автобусе, когда ехал из Дивногорска к плотине.
- Папаша, - повторил он, подавая руку, - будем знакомы.
- Будем.
- Приехал посмотреть?
- Да. Вот только…
- Ерунда. Пойдем. Мне как раз туда. - Он вскинул голову и указал в самый верх плотины.
- Пустят?
- Со мной? Что ты! Меня здесь кто не знает - сам батя, товарищ Бочкин, руку подает. Знаешь такого?
- Слышал.
- Ну и пойдем.
Я хотел было отказаться, но тут же смекнул: чего теряю? Задержат - вернусь. А хлопотать пропуск - неизвестно еще, чем это кончится: я не командировочный, не корреспондент, просто любопытствующий отпускник, проезжий гражданин. Могут и не разрешить.
Мы прошли арку, будку пропускного пункта, ступили на шпалы узкоколейки. Навстречу прошагали двое военных (не то экскурсанты, не то из местной охраны), на нас не обратили внимания, и я понял, что нахожусь на территории плотины.
- Будем знакомы, - сказал мой спутник, опять подавая руку. - Саша Таршуков. Арматурщик.
По легкости в тоне, неосновательности, с какой он коснулся моей руки, я почувствовал, что именем моим он не очень интересуется, и назвал себя невнятно, лишь бы не промолчать. Он не переспросил, широко распахнув полу макинтоша, достал папиросы "Казбек", предложил закурить:
- Дыми, папаша. Других не держу.
Вскидывая руку, слегка помахивая ею перед собой и тыча куда-то вверх, в самую гребенку плотины, он рассказал, что семь дней был на бюллетене: упал на арматуру в восьмиметровом колодце блока, - но теперь вполне поправился и идет в бригаду получать деньги: бригадир Гурвич должен закрыть сегодня наряды. Немного в этот раз заработал, однако ему хватит (он человек одинокий), и еще "поправку" отметить найдется.
Мы шли по узкоколейке, иногда отступая на обочину, - мимо неторопливо проталкивали вагонетки крикливые женщины, одетые в комбинезоны, - на нас надвигалась темнеющей громадой, громом и дымом плотина; я старался меньше смотреть на нее (чтобы привыкнуть постепенно, не растеряться, больше увидеть потом) и все поглядывал на Сашу Таршукова. Он чуть выше меня ростом, худой, жилистый, лицо бледноватое (а работает на воздухе; наверное, к белобрысым загар не пристает даже на Енисее), черты крупные - нос, губы, подбородок, надбровья - все выпячено вперед, как бы не вмещаясь на узком, продолговатом лице. Ему около сорока лет, как и мне. Но почему он называет меня папашей? Из-за моей бороды и усов? Едва ли. Я чувствую какую-то нарочитость в его голосе, игру. А может быть, здесь это принято, как "старик" среди теперешней молодежи?
- Смотри туда, - слегка развернул меня Саша Таршуков.
Справа от нас, на широких платформах, под мостовым краном, лежали две турбины - округлые, невероятной величины. Но вид у них был легкий, даже воздушный: они были окрашены в яркий голубой и красный цвета.
- Через Ледовитый океан, понял, доставили. Самые крупные в мире. К юбилею эти две поставим.
Еще несколько минут - и мы остановились у самой стены плотины. Она лишь издали казалась цельной, даже гладкой, сейчас стали видны ее уступы, перепады, блоки и быки. Огромный котлован простирался от берега до берега Енисея (лишь справа узко и бело дымилась вода), был перекопан, горбился холмами, зиял провалами, в которых светились мутные лужи; и всюду краны, экскаваторы, арматура, магниевые вспышки электросварки, ревущие агрегаты и компрессоры - как нагромождение беспорядочное, непостижимое. Людей почти не видно, они, маленькие, затерянные среди грома и металла, промелькивают кое-где, и кажется, все движется, вращается, перемещается здесь само собой, по воле какой-то высшей силы; даже тяжеленные "ЗИЛы" и "МАЗы" - тупорылые, буйволоподобные - сами, разумно, ползут по мокрой глине дороги.
- Что скажешь, отец?
Я поспешно развел руки.
- Это что! Пойдем туда. Главное - не трусь.
Саша Таршуков пошел впереди, скользнул в узкий проход между арматурой, влез на бетонную площадку, прошмыгнул под самой бадьей крана, нагруженной кирпичом (на него ругнулась толстая бурощекая женщина); я выждал, пока бадья отплывет в сторону, потянулся следом. Саша, казалось, позабыл обо мне, ловко прыгал с уступа на уступ, по доскам, железным листам, пробирался между штабелями каких-то ящиков, деталей, конструкций. Я едва успевал, и порой спина его скрывалась в сумерках ниш и переходов.
- Давай, давай! - услышал издали. - В прорабке передохнем!
Увидел лесенку из тонкого железного прута, подумал, что, пожалуй, по ней ускользнул от меня Саша Таршуков, вцепился в скользкие, начищенные до белого свечения прутья, полез вверх; лесенка раскачивалась, казалось, вот-вот она прогнется, соскользнет с упора, и я вместе с нею провалюсь в сизый дым котлована. Открылась железная рифленая площадка, чьи-то ноги, и сильная рука схватила меня за плечо.
- Молодца, папаша! Одышка, говоришь?
- Да, немного…
- Засиделся в кабинетах.
- Работа такая.
- У меня тренировочку получишь, ничего. - Саша сиял своей просторной, губатой улыбкой, нос у него слегка засизовел. - Теперь вместе пойдем. Это я для разминки - бросок. Проверка организма. Семь дней, понимаешь?.. Ну это что, скажу тебе. На Бухтарминской руку поломал. - Саша протянул ко мне ладони, повертел ими в разные стороны. - Теперь не помню эту или другую. А на Братской обошлось, там я уже опытный был. Пошли, что ли?
По шатким лесенкам (Саша называл их по-моряцки трапами) полезли дальше вверх. Он едва придерживался, скользя рукой по железному пруту-ограждению, я - перебирал всеми конечностями и видел впереди себя только низ Сашиного коверкотового макинтоша. На бетонном карнизе, возле громоздкой фермы крана, он с кем-то громко поздоровался, засмеялся.
- Вот! - крикнул мне, когда я взобрался на шершавый бетон. - Знакомься, папаша. Мой самый наилучший дружок. Как брат родной. Я к нему - как домой всегда. Правда, Сеня?
- Правда, как же, - усмехаясь, медленно выговорил маленький человек, закутанный в растопыренную брезентовую робу, с надвинутой на самые глаза фибролитовой каской. Ему было лет за пятьдесят, весь коричневый, морщинистый, и меня несколько удивило, что назвал его Саша детским именем Сеня.
- Мы к тебе придем, жди, ладно? Скажи жинке - там шуры-муры, грибков, огурчиков.
- Не придешь, - все так же усмехаясь, выговорил Сеня. - После получки не приходишь.
Саша Таршуков захохотал, махнул полой макинтоша, как бы сметая с карниза "самого наилучшего дружка", и двинулся в сторону, за ферму крана. На перекрытии из жиденьких досок он сказал мне: "Подожди здесь", а сам полез на соседний блок, где копошилось несколько рабочих в касках, с опущенными на глаза щитками, похожими на рыцарские забрала, и резко-бело чиркала электросварка. Вскоре оттуда послышались голоса, смех, выкрики.
Я отдышался, вытер пот со лба, и рад был, что смогу совсем спокойно осмотреться. Перекрытие находилось неподалеку от двух большущих, наполовину заделанных в опалубку стальных труб (я догадался: по ним будет падать к турбинам вода), и хорошо был виден котлован, левый и правый берег Енисея.
Мне припомнился путь на "Ракете" до Дивногорска (после я никак по мог привыкнуть к названию городка гидростроителей, стандартно-опрятному, и особенному лишь потому, что он на великой реке, у великой ГЭС), в обтекаемых стеклах салона возникали, двигались, смещались, как на широченном экране, обрывы красных скал с зеленью сосен наверху (здесь их называют кряжами), колонны, статуи, обелиски из отработанного ветром гранита, а в одном месте проявилось из-за излучины изображение каменного орла, в другом - профиль Карла Маркса; и сияние зеленоватой воды, то гладкой, как подсвеченной изнутри, то взбудораженной рябью, как мелко и драгоценно расколотой: подбирай на память зеленые стекляшки; и снова кряжи, перепады склонов, красного гранита; силуэт орла, живого, над соснами (стволы красно-каменные), небо безоблачное, то сине-фиолетовое, густое, прохладное - небо конца августа, сибирское, открытое пространствам, ветрам, близкой зиме.