Вспыхнули лампы, померк амурский плес, пространство по ту сторону реки и ввысь, к небу, сделалось глубоким, непостижимым. На утесе кричали мальчишки, ловили сачками корюшку; зашипел и гукнул хрипло, по самой воде, буксир; стало еще тише, и звонко, совсем стеклянно плескались волны.
- Все равно здесь хорошо, - сказала Аня, поняв, что нам долго ничего не дадут.
Вдруг я догадался, как надо поступить. Нет, не требовать "Книгу жалоб", не ругаться (после даже вина выпить нельзя будет: Аня-официантка сама напросится на скандал и вызовет милиционера, - время еще военное). Сделать надо вот что… Я встал, твердо прошагал к занавеске, вежливо распахнул ее.
- Прошу вас, - слегка поклонился буфетчице и воззрившейся на меня яркой Ане. - Еду на Север, в экспедицию. Получил подъемные. Вот с девушкой…
- Что же ты! - хлопнула себя по бедрам Аня-официантка. - И молчишь? Я же не вижу, дорогой товарищ. Заказывай!
Перед нами на столе возникли два фужера с шампанским, две рыбы-желтощека, два пирожка с капустой, два клюквенных киселя. Гора вкусной еды, и все сверх нормы, положенной по карточкам. У Ани выкатились глаза, хоть ладони под них подставляй, я вставил ей в руки фужер, слегка ударил в него своим. Она отхлебнула большой глоток шампанского, задохнулась, смигнула слезы.
- Ой, как бомба атомная!
Нам сделалось весело. Посмеиваясь, мы принялись за рыбу с пирожками, отщипывали кусочки, сколько кому было не жалко, бросали под стол Шарику. Он ловил на лету, щелкал зубами. Входили люди - матросы, офицеры с девушками, - рассаживались, дисциплинированно ждали, когда обслужит их толстая, ленивая Аня-официантка. А нам было хорошо: мы заняли лучшее место, дышали свежим воздухом, видели черную воду реки, и в фужерах у нас было еще вино.
Аня попросила меня придвинуться ближе, ей захотелось что-то рассказать. Я сел так близко, что чувствовал своим коленом ее колено, ловил ее дыхание, чуть пахнущее губной помадой, и почти ничего не понял. Остались такие слова: "госбанк… бухгалтерша… замуж… муж нашелся… обморок…" Но все равно кивнул Ане, засмеялся.
- Ничего смешного, - сказала она.
К нам подсел пожилой гражданин, очень упитанный, одышливый (видно, в войну не служил), с двумя крупными перстнями на левой руке. Он взял корочки прейскуранта, достал и нацепил на нос пенсне. И вдруг лицо у него осело на плечи, морщины сбежались на лбу в мелкую гармошку, пенсне спрыгнуло ему в ладонь… Он вскочил, и вместе с его криком: "Вы! вы!.." - раздался визг Шарика.
Мы тоже вскочили. Я не успел понять, в чем дело, как стул гражданина упал, сам он попятился от стола и выволок на белой полотняной штанине рычащего Шарика. Веранда задвигалась, захохотала, заохала. Я упал к ноге гражданина на колени, вцепился пальцами в горло Шарика, придушил слегка и оторвал его от штанины.
Поднявшись, сунул Шарика себе под мышку, а вокруг уже собралась толпа, галдела, сжималась теснее. Аня тоненько кричала:
- Собака! Ой, собачка!..
- Твоя собака? - жал животом гражданин. Он вполне ободрился, спокойно и брезгливо хмурился, будто ему только слегка досадили. Эта его уверенность напугала меня.
- Милицию надо! Чья же еще?
- Чего там, пустяки!
- Милая собачка…
- Звоните. Милицию!..
Я шагнул к деревянному барьеру веранды, перегнулся и бросил Шарика в темноту: там внизу - я помнил - росли мелкие кусты орешника и была густая трава.
Гомон стих. Одни засмеялись, радуясь моей находчивости, других это разочаровало, даже обидело: какой скандальчик назревал! Третьи… Третьи под шумок захватили Аню-официантку, увели к своему столику и поспешно заказывали ужин.
- Ну вот, - сказал кто-то, - человек, можно сказать, спас гражданина, а его же ругают.
- Так и бывает…
Аня стояла у барьера, заглядывала в темноту. Я взял ее за руку, повел к выходу. По пути сунул официантке все шестьдесят рублей, она кивнула: понимаю, мол, потому и о собачке промолчала, - и мы выскочили в парк.
Посмеялись, стоя на берегу у воды, вспомнили о Шарике. Бросились искать его. Обошли вокруг ресторана, покликали. Обшарили кусты, траву: может, притаился где-нибудь? Не нашли, не отозвался.
Аня всхлипнула.
- Брось, - успокоил я, - домой убежал.
Но сделалось грустно. Стало заметно, что очень темно - куда-то делись звезды, - сыро, беспокойно, диковато шумит вода. На буксирах хрипло кричали матросы, и было нехорошо их слушать: ведь они поплывут в низовье Амура, к морю, в шторма, и кто-нибудь из них может погибнуть.
Сели на скамейку, мокрую от дневной грозы, Аня сказала:
- Хожу по ресторанам, как… А мне готовиться надо. Мне обязательно надо поступить, - она чиркнула ладонью по своей тоненькой шейке, - мама велела. И в Москву хочу. Прямо до смерти… А ты что сказал ей, что она так быстро нам подала?
- В экспедицию еду, на Север.
- Молодец. А ты поезжай вправду, а? Вернешься отважным… - И совсем неожиданно, вздрогнув, как от холода, сказала: - Ой, сколько наших погибло…
Я проводил Аню домой (она жила в общежитии для эвакуированных), как можно быстрее зашагал к себе на окраину: мне надо было перебежать пять оврагов, пройти шесть увалов.
Дома я спросил у матери, прибегал ли Шарик. Сонная, едва подняв голову над подушкой, она ответила, что, кажется, был, хлебал в сенях воду. Было поздно, и я лег спать. Утром осмотрел сени, сарай, ближние кусты за огородом: может, Шарик ушибся, отлеживается? - но не обнаружил его. Не появился он и сутки спустя. На дежурство пришлось идти одному.
В обсерватории сразу заметили, что я без "хвостика", и каждый по-своему отнесся к этой перемене. Синоптик Макаров промолчал (у него был неудачным прошлый прогноз), сторожиха Скибина порадовалась: "Это же не псарня у нас - организация?", жена офицера строго сказала: "Собаке хозяин нужен" (все знали, что всю войну она продержала здоровенного бульдога, недавно он получил медаль), и только женщина-метеонаблюдатель (наверное, чтобы досадить офицерше) пожалела: "Ласковая собачка была".
Привычно отдежурил, исписав цифрами гору бумаги, собрав в нее погоду всей планеты Земли, - и спустился к Амуру, на пляж: здесь мы договорились с Аней встретиться.
Купальщиков было много, вся широкая полоса песка пестрела от маек, трусов, купальников. Сверкала, шумела вода. Кричали ребятишки. На буксире, уткнувшемся в берег, матросы крутили пластинки с лирическими песенками. Я не стал искать Аню, решив, что ее еще нет, но она подбежала ко мне откуда-то сбоку, как бы появившись из ничего, крикнула:
- Где собака?
Аня стояла передо мной в стареньком розовом купальнике - кое-где пробились дырочки - смотрела мокрыми и оттого очень большими глазами, нервно пританцовывая, и я сказал:
- Дома. Отдыхает.
- Честное слово?
Я разделся, побежал к воде, до устали наплавался. Потом мы лежали на горячем песке. Аня молчала. Я вспомнил вечер в ресторане, официантку, гражданина. Смеялся. Но смех у меня получался ненастоящий - я не умел хорошо играть, - Аня лишь слегка улыбалась. Я сыпнул ей на спину песку, она отодвинулась. Скрестила руки, положила на них голову. Долго, не мигая, смотрела на воду. Понемногу глаза ее закрылись.
Шумел, говорил, хохотал пляж. С буксира обрывками неслась музыка - вальс "На сопках Маньчжурии". Скрипели уключины лодки, кто-то за кем-то гонялся, задыхаясь, кто-то тоненько кричал: "Тону!" И в этом шуме, движении, неразберихе я почувствовал себя одиноким. Аня не двигалась. Теперь, в купальнике, она не казалась мне уж очень худенькой. У нее было гибкое, "экономное" тело (должно быть, занималась гимнастикой) и поэтому, наверное, она сделалась чужой, непонятной. Я поднялся потихоньку и пошел к воде.
Опять плавал долго, до устали - чтобы вконец выдохнуться, чтобы не осталось силы на грусть, обиду, чтобы вернуться веселым, беззаботным. Выбрался из воды, медленно пришел к месту, где лежала Аня, и не увидел ее. Не обнаружил платья, босоножек. На песке было крупно нацарапано:
"Ты обманул. Собака ушла".
Я поднялся в город, побродил по улицам, дважды прошел мимо общежития, после отправился в свой длинный путь на окраину, домой, и все рассуждал сам с собой:
"Ну и что из того, что я обманул? Я хотел сказать, что собака придет, но побоялся. Ты какая-то была не такая… Но ты же догадалась. Это же не обман. Да и собака может прийти. А если нет… При чем тут я? Собака пришла, собака ушла. Она не моя, не твоя. Может быть, она вернулась к хозяину. Может, ее подобрали и унесли, когда я бросил ее с веранды. Почему же ты рассердилась? Мы бы поговорили, разобрались. Ведь ты смеялась, когда я обманул официантку. Это же пустяки. И собака не самая лучшая, можно найти другую. Видишь, я совсем не виноват…"
Прошло одно, второе дежурство. Аня в парке не появлялась. Я пошел в госбанк, попросил вызвать ее. Женщина в милицейской форме долго не могла разобраться, кто такая Аня (фамилии ее я не знал), потом принялась неторопливо обзванивать все этажи, кому-то описывала меня (кажется, Аниной начальнице), и наконец сообщила, что Аня очень занята, выйти не может. На улице я остановился, глянул на фасад госбанка и увидел Аню: она четко мелькнула своим белым платьем в окне третьего этажа.
И еще раз я видел ее - как-то в воскресенье, на главной улице. Она шла, помахивая старенькой довоенной сумкой, из которой торчала бутылка рыночного молока. Меня не узнала.
Вскоре и я позабыл о ней.
Деревенская жизнь Туки Тукина
Тука проснулся и, не открывая глаз - они были очень липкие, - потихоньку сполз с кровати. На полу, прохладном с ночи, он подремал еще немного и сразу распахнул глаза. Свет ударил ему внутрь, оглушил, удивил своей внезапной силой. Так было каждый день, Тука привык и все равно пугался: наверное, потому, что не думая, вдруг догадывался о жарком, трудном, огромном дне, который был весь еще впереди, который надо прожить по минутам и часам, начиная с этого мгновения - встречи с утренним степным солнцем.
Сестренка Муська спала, всхлипывая, прикрыв ладошками лицо: ее мучили мухи. Она будет спать долго, пока не устанет от мух и жары, после, повозившись, сядет на кровати и заревет. Успокоить ее - самое нелегкое дело; и Тука, отвернувшись от Муськи, осторожно стянул с табуретки штаны.
Во дворе очень светло, и потому кажется пустынно и скучно. Кудахтала курица. "Снеслась", - подумал Тука. Далеко, в конце села, стучала машина. "На току, зерночистилка", - решил Тука, поднялся на ноги, покачиваясь, пошел к столу. Молоко кислое, молоко свежее, вареные яйца, хлеб под полотенцем, картошка (в мундире, чтобы ее мухи не ели) - это была пища им с Муськой.
Есть ничуть не хотелось. Разве это еда? Это - питание. И отец всегда говорит: "Ты, Тука, питайся, если мужиком хочешь сделаться". Может, от картошки скорей мужиком сделаешься, но настоящая еда - в магазине, а самая настоящая - в городе: мороженое "пломбир", пирожное "эклер", лимонад и разное другое в коробках и банках. О ней можно только мечтать, даже с Муськой поговорить нельзя: начнет хныкать, просить мороженое. Она не понимает, что питаться все равно надо, что молоко, картошка и хлеб - "надежный харч". Раньше мать конфеты или сахар оставляла, теперь вечером понемногу выдает. Правильно делает. Тука еще может терпеть, а Муська весь день себе аппетит портит.
Съел два яйца, одну картошку с солью, выпил банку кислого молока - отдышался, будто тяжело поработал, и, сразу позабыв о еде, вышел в сени. Здесь было сонно и сумеречно, пахло старой огуречной бочкой, слепо летали, шлепались в стены мухи, и в ведре с водой жужжал, захлебывался какой-то жук. Поддел его ковшом, выплеснул на пол: "Пусть живет!" Толкнул коленом дверь и остановился на пороге: со двора, с улицы, из всей степи пахнул ему в лицо, разом обдал с ног до головы яркий сухой жар, будто открылась огромная печная духовка, в которой белыми булками пеклись глиняные дома поселка, коровы на буром холме, горячо кипела, пенилась речка.
"Ничего, я не боюсь, - подумал Тука, - и другие не помрут, это только кажется. Главное - работать надо, чтобы совсем позабыть о жаре".
Вчера он перетаскивал кучу песка с середины двора к забору: решил, что у забора песку будет лучше - там все-таки тень, а здесь солнце жарит его. Хоть он и песок - жалко. Придется печку этим песком чинить, дом ремонтировать… Половину кучи перетаскал. Муську заставил маленьким ведерком помогать. Хорошо поработали, даже Муське понравилось: не хныкала, конфет не клянчила. Только вечером неприятность получилась: приехала с поля мать, увидела две кучи песка, рассердилась, шлепнула Туку по затылку. И отец очень огорчительно усмехнулся.
Сегодня неизвестно что делать. Надо подумать. Тука сел на ступеньку крыльца, оглядел двор. Увидел тележку на трех железных колесах, за ней была конура, в конуре спал Космач. Сразу придумал. Можно впрячь Космача в тележку и поехать к речке за талой. Нарубить, домой привезти. Тала пригодится для чего-нибудь: плетень подгородить, помидорные кусты подвязать, хорошо еще корзину сплести. В хозяйстве всякие вещи нужны.
Тука пошел к конуре, выволок за ошейник Космача, подтащил к тележке. Пес, совсем дурной от жары, скулил, скалил зубы: из всех занятий в жизни он любил больше всего жрать и спать. И воняло от него шерстью и собакой невыносимо. Тука втолкнул Космача между оглоблями тележки и тут вспомнил, что ехать сейчас сразу нельзя - надо подождать, пока проснется Муська. Бросить ее одну он не может: заревется до смерти. "Подожду", - сказал Тука, пнув Космача под хвост. Пес рявкнул, кувыркнулся, клубком рыжей шерсти вкатился в конуру.
"Вонючий, лодырь и… еще блохастый". Хуже Тука не знал как обозвать своего пса. Зря ему сначала дали имя "Космос". Стыдно просто за такое красивое имя. Тука никогда бы так не назвал. Это отец надумал: как раз в то время Лайку в космос запустили, а этот, блохастый, к ним во двор приблудился. Отец выпивал за космос, накормил собаку, привязал, хотел Лайкой назвать! Но оказалось: блохастый - мужского рода. И досталось ему сначала замечательное имя Космос. После Тука самостоятельно Космачом переименовал.
В соседнем дворе послышался стук - били железом о железо. Тука подошел к плетню, глянул в дыру. Васька Козулько колотил молотком по ржавой трубе.
- Ты чего? - спросил Тука.
- Тука-тук, Тукин-тук! - захохотал Васька.
Балбес, конечно, хоть и в четвертом классе учился.
Тука третий окончил и уже знает, что дразниться нехорошо. Дразнятся, когда не придумают, что интересного сказать или трусость свою не хотят выдать. Ну, если бы Васька сам что-нибудь придумал, - тогда еще другое дело. А то "Туркин" - это фамилия Туки (всякий знает, фамилия не рубашка - в магазине другую не купишь), Тукой его Муська прозвала, потому что выговорить "Толька" не может.
- Тука-тук! - радовался Васька, будто ему за это килограмм шоколадных конфет пообещали. Он позабыл, зачем начал стучать по трубе, колотил как попало, лишь бы шума больше было. Тука сморщил от злости нос, просунул в дыру кулак. Васька завизжал от удовольствия: как же, удалось рассердить соседа!
Тука отвернулся, чтобы не обозвать Ваську "соплей" (а это очень к нему подходило: даже в самую засушливую погоду у Васьки под носом слякоть). Лень было ругаться с самого утра, да и злость на Ваську уже прошла; главное - отвернуться, не смотреть на его конопатую рожу. Тука вспомнил Кольку Собакина - вот кому действительно достается от своей фамилии! - и совсем успокоился.
Пошел к колодцу, заглянул в темень, в глубину, подышал холодом, увидел тихую, темную воду, себя, перевернутого лицом кверху. Захотелось пить. Раскрутил ворот, достал полное, плещущее ведро, напился через край. В животе сделалось холодно, Тука вздрогнул и припомнил, как лазил в колодец звезды смотреть.
В тот день Васькин брат, семиклассник Володька, не пошел на ток зерно перелопачивать, отдых незаконный себе устроил. Влез в дыру вместе с Васькой, подразнил Космача, сорвал в огороде два зеленых помидора - один съел, другой разбил о плетень, - попросил чего-нибудь "порубать". Тука принес картошку, молоко, яйца. Володька порубал все, даже Муське не оставил. После закурил сигарету (у отца, наверное, одну украл) и сказал, что если залезть в колодец, к самой воде, то можно днем увидеть звезды. Тука не поверил, закрутил головой, и Васька тоже не поверил, но помалкивал: боялся рассердить старшего брата. Володька, презирая Туку, сплюнул через губу далеко и метко - сонному петуху в глаз, и ушел к себе домой спать. Васька с Тукой стали спорить: кому лезть в колодец? Каждому хотелось увидеть звезды, но чтобы лез другой - будто чужими глазами можно что-нибудь посмотреть. Тука первым решил согласиться: не спорить же было до самой ночи, когда и так звезды появятся. И Муська согласилась, чтобы он лез и достал ей со дна колодца маленькую звездочку - она будет сосать ее, как леденец. Еще через некоторое время совсем договорились: Тука сел в пустое ведро, и Васька, изо всех сил держа ворот, стал потихоньку опускать его вниз. Сначала было все нормально, Тука, зажмурив глаза, погружался в холод; а после у Васьки что-то сорвалось, ворот завертелся, и Тука шлепнулся в воду. Страшно перепугался, хотел утонуть, но глубины было чуть выше колен, вскочил и, наверное, сильно заорал: он плохо помнит, что там делал на дне колодца. Про звезды, конечно, позабыл. Минут через пять Туку, верхом на ведре, вытащила из колодца Васькина бабка. Вечером отец выпорол его, и всю ночь ему снились звезды - они сыпались из глаз Туки в колодец, позванивали.
Еще отхлебнув, чтобы дольше продержался в животе колодезный холод, Тука отнес ведро к куриному корыту, вылил: в такую жару всем хочется пить.
В летнем щелястом хлеве завозился, кисло захрюкал поросенок: наверное, услышал бульканье воды, захотел есть. Надо накормить. Тука снял задвижку на двери сарая, забрался в ларь, нагреб полное ведро отрубей. Каждый день он подкармливает поросенка: жалко, маленький и визжит, как ребенок. Но Тукина мать не знает об этом. Она радуется, что поросенок хорошо растет (с картофельной ботвы и прошлогоднего бурака). Интересно, что она скажет, когда заглянет в пустой ларь? Про это лучше не думать: портится хорошее настроение, и даже не хочется смотреть, как поросенок быстренько поедает вкусную кашу, словно понимает, что она ворованная.
Солнце было уже высоко - над рыжим холмом, над тополями за речкой, сильно раскалилось, напекло холм, и от него струился к небу жар; напекло голову Туки - аж больно было глазам, - он пошел в дом поискать кепку. В сенях услышал: потихоньку хнычет, взревывает Муська. Она только проснулась, пробует голос. Она всегда так: пока одна, громко не ревет. Но стоит подойти, и у нее широко раскрывается рот, будто она галчонок и ей надо бросить в рот червяка.
Тука хорошо изучил свою сестренку, знает к ней много разных подходов. Главное, не надо с Муськой по-серьезному, командовать тоже нельзя: она не солдат, она маленькая девчонка, очень похожая на куклу-голыша.
У порога Тука поднялся на цыпочки, чуть пригнулся, улыбаясь и ласково щурясь, проковылял к Муськиной кровати.