- Раньше буржуи жили. Для них мы с Чепурным второе пришествие организовали.
- Да ведь теперь - наука, разве это мыслимо?
- А то нет?
- Да как же так? Говори круглей?
- А что я тебе - сочинитель, что ль? Был просто внезапный случай, по распоряженью обычайки.
- Чрезвычайки?
- Ну да.
- Ага, - смутно понял Копенкин. - Это вполне правильно.
Пролетарская Сила, привязанная на дворе к плетневой огороже, тихо ворчала на обступивших ее людей; многие хотели оседлать незнакомую мощную лошадь и окружить на ней Чевенгур по межевой дороге. Но Пролетарская Сила угрюмо отстраняла желающих - зубами, мордой и ногами.
- Ведь ты ж теперь народная скотина! - с миром уговаривал ее худой чевенгурец. - Чего ж ты бушуешь?
Копенкин услышал грустный голос своего коня и вышел к нему.
- Отстранитесь, - сказал он всем свободным людям. - Не видите, лупачи, конь свое сердце имеет!
- Видим, - убежденно ответил один чевенгурец. - Мы живем по-товарищески, а твой конь - буржуй.
Копенкин, забыв уважение к присутствующим угнетенным, защитил пролетарскую честь коня.
- Врешь, бродяга, на моей лошади революция пять лет ездила, а ты сам на революции верхом сидишь!
Копенкин дальше уже не мог выговорить своей досады - он невнятно чувствовал, что эти люди гораздо умнее его, но как-то одиноко становилось Копенкину от такого чужого ума. Он вспомнил Дванова, исполняющего жизнь вперед разума и пользы, - и заскучал по нем.
Синий воздух над Чевенгуром стоял высокой тоскою, и дорога до друга лежала свыше сил коня.
Охваченный грустью, подозрением и тревожным гневом, Копенкин решил сейчас же, на сыром месте, проверить революцию в Чевенгуре. "Не тут ли находится резерв бандитизма? - ревниво подумал Копенкин. - Я им сейчас коммунизм втугачку покажу, окопавшимся гадам!"
Копенкин попил воды в кухне и целиком снарядился. "Ишь сволочи, даже конь против них волнуется! - с негодованием соображал Копенкин. - Они думают, коммунизм - это ум и польза, а тела в нем нету, - просто себе пустяк и завоевание!"
Лошадь Копенкина всегда была готова для боевой срочной работы и с гулкой страстью скопленных сил приняла Копенкина на свою просторную товарищескую спину.
- Скачи впереди, показывай мне Совет! - погрозился Копенкин неизвестному уличному прохожему. Тот попробовал объяснить свое положение, но Копенкин вынул саблю - и человек побежал вровень с Пролетарской Силой. Иногда проводник оборачивался и кричал попреки, что в Чевенгуре человек не трудится и не бегает, а все налоги и повинности несет солнце.
"Может, здесь живут одни отпускники из команды выздоравливающих? - молча сомневался Копенкин. - Либо в царскую войну здесь были лазареты!.."
- Неужели солнце должно наперед коня бежать, а ты лежать пойдешь? - спросил Копенкин у бегущего.
Чевенгурец схватился за стремя, чтобы успокоить свое частое дыхание и ответить.
- У нас, товарищ, тут покой человеку: спешили одни буржуи, им жрать и угнетать надо было. А мы кушаем да дружим… Вон тебе Совет.
Копенкин медленно прочитал громадную малиновую вывеску над воротами кладбища: "Совет социального человечества Чевенгурского освобожденного района".
Сам же Совет помещался в церкви. Копенкин проехал по кладбищенской дорожке к паперти храма. "Приидите ко мне все труждающиеся и обремененные и аз упокою вы" - написано было дугой над входом в церковь. И слова те тронули Копенкина, хотя он помнил, чей это лозунг.
"Где же мой покой? - подумал он и увидел в своем сердце усталость. - Да нет, никогда ты людей не успокоишь: ты же не класс, а личность. Нынче б ты эсером был, а я б тебя расходовал".
Пролетарская Сила, не сгибаясь, прошла в помещение прохладного храма, и всадник въехал в церковь с удивлением возвращенного детства, словно он очутился на родине в бабушкином чулане. Копенкин и раньше встречал детские забытые места в тех уездах, где он жил, странствовал и воевал. Когда-то он молился в такой же церкви в своем селе, но из церкви он приходил домой - в близость и тесноту матери; и не церкви, не голоса птиц, теперь умерших ровесниц его детства, не страшные старики, бредущие летом в тайный Киев, - может быть, не это было детством, а то волнение ребенка, когда у него есть живая мать и летний воздух пахнет ее подолом; в то восходящее время действительно все старики - загадочные люди, потому что у них умерли матери, а они живут и не плачут.
В тот день, когда Копенкин въехал в церковь, революция была еще беднее веры и не могла покрыть икон красной мануфактурой: Бог Саваоф, нарисованный под куполом, открыто глядел на амвон, где происходили заседания ревкома. Сейчас на амвоне, за столом бодрого красного цвета, сидели трое: председатель Чевенгурского уика - Чепурный, молодой человек и одна женщина - с веселым внимательным лицом, словно она была коммунисткой будущего. Молодой человек доказывал Чепурному, имея на столе для справок задачник Евтушевского, что силы солнца определенно хватит на всех и Солнце в двенадцать раз больше Земли.
- Ты, Прокофий, не думай - думать буду я, а ты формулируй! - указывал Чепурный.
- Ты почувствуй сам, товарищ Чепурный: зачем шевелиться человеку, когда это не по науке? - без остановки объяснял молодой человек. - Если всех людей собрать для общего удара - и то они против силы солнца как единоличник против коммуны-артели! Бесполезное дело - тебе говорю!
Чепурный для сосредоточенности прикрыл глаза.
- Что-то ты верно говоришь, а что-то брешешь! Ты поласкай в алтаре Клавдюшу, а я дай предчувствием займусь - так ли оно или иначе!
Копенкин осадил увесистый шаг своего коня и заявил о своем намерении - с нетерпением и немедленно прощупать весь Чевенгур - нет ли в нем скрытого контрреволюционного очага.
- Очень вы тут мудры, - закончил Копенкин. - А в уме постоянно находится хитрость для угнетения тихого человека.
Молодого человека Копенкин сразу признал за хищника: черные непрозрачные глаза, на лице виден старый экономический ум, а среди лица имелся отверстый, ощущающий и постыдный нос, - у честных коммунистов нос лаптем и глаза от доверчивости серые и более родственные.
- А ты, малый, жулик! - открыл правду Копенкин. - Покажь документ!
- Пожалуйста, товарищ! - вполне доброжелательно согласился молодой человек.
Копенкин взял книжечки и бумажки. В них значилось: Прокофий Дванов, член партии с августа семнадцатого года.
- Сашу знаешь? - спросил Копенкин, временно прощая ему за фамилию друга угнетающее лицо.
- Знавал, когда мал был, - ответил молодой человек, улыбаясь от лишнего ума.
- Пускай тогда Чепурный даст мне чистый бланок - надобно сюда Сашу позвать. Тут нужно ум умом засекать, чтоб искры коммунизма посыпались…
- А у нас почти отменена, товарищ, - объяснил Чепурный. - Люди в куче живут и лично видятся - зачем им почта, скажи пожалуйста! Здесь, брат, пролетарии уже вплотную соединены!
Копенкин не очень жалел о почте, потому что получил в жизни два письма, а писал только однажды, когда узнал на империалистическом фронте, что жена его мертва и нужно было издали поплакать о ней с родными.
- А шагом никто в губернию не пойдет? - спросил Копенкин у Чепурного.
- Есть таковой ходок, - вспомнил Чепурный.
- Кто это, Чепурный? - оживела милая обоим чевенгурцам женщина - взаправду милая: Копенкин даже ощутил, что если б он парнем был, он такую обнял и держал бы долгое время неподвижно. Из этой женщины исходил меленный и прохладный душевный покой.
- А Мишка Луй! - напомнил Чепурный. - Он едкий на дорогу! Только пошлешь в губернию, а он в Москве очутится - либо в Харькове, и приходит тоже, когда время года кончится - либо цветы взойдут, либо снег ляжет…
- У меня он пойдет короче - я ему задание дам, - сказал Копенкин.
- Пускай идет, - разрешил Чепурный. - Для него дорога не труд - одно развитие жизни!
- Чепурный, - обратилась женщина. - Дай Лу´ю муки на мену, он мне полушалок принесет.
- Дадим, Клавдия Парфеновна, непременно дадим, используем момент, - успокоил ее Прокофий.
Копенкин писал Дванову печатными буквами:
"Дорогой товарищ и друг Саша! Здесь коммунизм, и обратно, - нужно, чтоб ты скорей прибыл на место. Работает тут одно летнее солнце, а люди лишь только нелюбовно дружат; однако бабы полушалки вымогают, хотя они приятные, чем ясно вредят. Твой брат или семейная родня мне близко не симпатичен. Впрочем, живу как дубъект, думаю чего-то об одном себе, потому что меня далеко не уважают. Событий нету - говорят, это наука и история, но неизвестно. С революц. почтением Копенкин. Приезжай ради общей идейности".
- Чего-то мне все думается, чудится да представляется, - трудно моему сердцу! - мучительно высказывался Чепурный в темный воздух храма. - Не то у нас коммунизм исправен, не то нет! Либо мне к товарищу Ленину съездить, чтоб он мне лично всю правду сформулировал!
- Надо бы, товарищ Чепурный! - подтвердил Прокофий. - Товарищ Ленин тебе лозунг даст, ты его возьмешь и привезешь. А так немыслимо: думать в одну мою голову: авангард тоже устает! И, кроме того, преимуществ мне не полагается!
- А моего сердца ты не считаешь, скажи по правде? - обиделся Чепурный. Прокофий, видимо, ценил свою силу разума и не терял надежного спокойствия.
- Чувство же, товарищ Чепурный, - это массовая стихия, а мысль - организация. Сам товарищ Ленин говорил, что организация нам выше всего…
- Так я же мучаюсь, а ты соображаешь - чтό хуже?
- Товарищ Чепурный, я с тобой тоже в Москву поеду, - заявила женщина. - Я никогда центра не видала - там, люди говорят, удивительно что такое!
- Достукались! - вымолвил Копенкин. - Ты ее, Чепурный, прямо к Ленину веди: вот, мол, тебе, товарищ Ленин, доделанная до коммунизма баба! Сволочи вы!
- А что? - обострился Чепурный. - По-твоему, у нас не так?
- Ну да, не так!
- А как же, товарищ Копенкин? У меня уж чувства уморились.
- А я знаю? Мое дело - устранять враждебные силы. Когда все устраню - тогда оно само получится, что надо.
Прокофий курил и ни разу не перебил Копенкина, думая о приспособлении к революции этой неорганизованной вооруженной силы.
- Клавдия Парфеновна, пойдемте пройтиться и пошалить немного, - с четкой вежливостью предложил Прокофий женщине. - А то вы ослабнете!
Когда эта пара отошла к паперти, Копенкин указал на ушедших Чепурному.
- Буржуазия - имей в виду!
- Ну?
- Ей Богу!
- Куда ж теперь нам деваться-то? Либо их вычесть из Чевенгура?
- Да ты паники на шею не сажай! Спускай себе коммунизм из идеи в тело - вооруженной рукой! Дай вот Саша Дванов придет - он вам покажет!
- Должно быть, умный человек? - оробел Чепурный.
- У него, товарищ, кровь в голове думает, а у твоего Прокофия - кость, - гордо и раздельно объяснил Копенкин. - Понятно тебе хоть раз?.. Нá бланок - отправляй в ход товарища Луя.
Чепурный при напряжении мысли ничего не мог выдумать - вспоминал одни забвенные бесполезные события, не дающие никакого чувства истины. То его разуму были видны костелы в лесу, пройденные маршем в царскую войну, то сидела девочка-сиротка на канаве и ела купыри; но когда эта девочка, бесполезно хранимая в душе Чепурного, была встречена в жизни - теперь навеки неизвестно; и жива ли она в общем - тоже немыслимо сказать; быть может, та девочка была Клавдюшей - тогда она, действительно, отлично хороша и с ней грустно разлучаться.
- Чего глядишь, как болящий? - спросил Копенкин.
- Так, товарищ Копенкин, - с печальной усталостью произнес Чепурный. - Во мне вся жизнь облаками несется!
- А надо, чтоб она тучей шла, - оттого тебе, я вижу, и неможется, - сочувственно упрекнул Копенкин. - Пойдем отсюда на свежее место: здесь сырым богом каким-то воняет.
- Пойдем. Бери своего коня, - облегченно сказал Японец. - На открытом месте я буду сильней.
Выйдя наружу, Копенкин показал Японцу надпись на храме-ревкоме: "Придите ко мне все труждающиеся".
- Перемажь по-советски!
- Некому фразу выдумать, товарищ Копенкин.
- А Прокофию дай!
- Не так он углублен - не осилит; подлежащее знает, а сказуемое позабыл. Я твоего Дванова секретарем возьму, а Прокофий пускай свободно шалит… А скажи, пожалуйста, чем тебе та фраза не мила - целиком против капитализма говорит…
Копенкин жутко нахмурился.
- По-твоему, Бог тебе единолично все массы успокоит? Это буржуазный подход, товарищ Чепурный. Революционная масса сама может успокоиться, когда поднимется!
Чепурный глядел на Чевенгур, заключивший в себе его идею. Начинался тихий вечер, он походил на душевное сомнение Чепурного, на предчувствие, которое не способно истощиться мыслью и успокоиться. Чепурный не знал, что существует всеобщая истина и смысл жизни - он видел слишком много разнообразных людей, чтобы они могли следовать одному закону. Некогда Прокофий предложил Чепурному ввести в Чевенгуре науку и просвещение, но тот отклонил такие попытки без всякой надежды. "Что ты, - сказал он Прокофию, - иль не знаешь - какая наука? Она же всей буржуазии даст обратный поворот: любой капиталист станет ученым и будет порошком организмы солить, а ты считайся с ним! И потом наука только развивается, а чем кончится - неизвестно".
Чепурный на фронтах сильно болел и на память изучил медицину, поэтому после выздоровления он сразу выдержал экзамен на ротного фельдшера, но к докторам относился как к умственным эксплуататорам.
- Как ты думаешь? - спросил он у Копенкина. - Твой Дванов науку у нас не введет?
- Он мне про то не сказывал: его дело один коммунизм.
- А то я боюсь, - сознался Чепурный, стараясь думать, но к месту вспомнил Прошку, который в точном смысле изложил его подозрение к науке. - Прокофий под моим руководством сформулировал, что ум такое же имущество, как и дом, а стало быть, он будет угнетать ненаучных и ослабелых…
- Тогда ты вооружи дураков, - нашел выход Копенкин. - Пускай тогда умный полезет к нему с порошком! Вот я - ты думаешь, что? - я тоже, брат, дурак, однако живу вполне свободно.
По улицам Чевенгура проходили люди. Некоторые из них сегодня передвигали дома, другие перетаскивали на руках сады. И вот они шли отдыхать, разговаривать и доживать день в кругу товарищей. Завтра у них труда и занятий уже не будет, потому что в Чевенгуре за всех и для каждого работало единственное солнце, объявленное в Чевенгуре всемирным пролетарием. Занятия же людей были не обязательными, - по наущению Чепурного Прокофий дал труду специальное толкование, где труд раз навсегда объявлялся пережитком жадности и эксплуатационно-животным сладострастием, потому что труд способствует происхождению имущества, а имущество - угнетению; но само солнце отпускает людям на жизнь вполне достаточные нормальные пайки, и всякое их увеличение - за счет нарочной людской работы - идет в костер классовой войны, ибо создаются лишние вредные предметы. Однако каждую субботу люди в Чевенгуре трудились, чему и удивился Копенкин, немного разгадавший солнечную систему жизни в Чевенгуре.
- Так это не труд - это субботники! - объяснил Чепурный. - Прокофий тут правильно меня понял и дал великую фразу.
- Он что - твой отгадчик, что ль? - не доверяя Прокофию, поинтересовался Копенкин.
- Да нет - так он: своей узкой мыслью мои великие чувства ослабляет. Но парень словесный, без него я бы жил в немых мучениях… А в субботниках никакого производства имущества нету, - разве я допущу? - просто себе идет добровольная порча мелкобуржуазного наследства. Какое же тебе тут угнетение, скажи пожалуйста!
- Нету, - искренне согласился Копенкин.
В сарае, вытащенном на середину улицы, Чепурный и Копенкин решили заночевать.
- Ты бы к своей Клавдюше шел, - посоветовал Копенкин. - Женщину огорчаешь!
- Ее Прокофий в неизвестное место увел: пусть порадуется - все мы одинаковые пролетарии. Мне Прокофий объяснил, что я не лучше его.
- Так ты же сам говорил, что у тебя великое чувство, а такой человек для женщины туже!
Чепурный озадачился: действительно, выходит так! Но у него болело сердце, и он сегодня мог думать.
- У меня, товарищ Копенкин, то великое чувство в груди болит, а не в молодых местах.
- Ага, - сказал Копенкин, - ну тогда отдыхай со мной: я тоже на сердце плох!
Пролетарская Сила прожевала траву, которую ей накосил Копенкин на городской площади, и в полночь тоже прилегла на пол сарая. Лошадь спала, как некоторые дети - с полуоткрытыми глазами и с сонной кротостью глядела ими на Копенкина, который сейчас не имел сознания и лишь стонал от грустного, почерневшего чувства забвения.
Коммунизм Чевенгура был беззащитен в эти степные темные часы, потому что люди заращивали силою сна усталость от дневной внутренней жизни и на время прекратили свои убеждения.