* * *
Дванов шел по губернии, по дорогам уездов и волостей. Он держался ближе к поселениям, поэтому ему приходилось идти по долинам речек и по балкам. Выходя на водоразделы, Дванов уже не видел ни одной деревни, нигде не шел дым из печной трубы и редко возделывался хлеб на этой степной высоте; здесь росла чуждая трава, и сплошной бурьян давал приют и пищу птицам и насекомым.
С водоразделов Россия казалась Дванову ненаселенной, но зато в глубинах лощин и на берегах маловодных протоков всюду жили деревни, - было видно, что люди селились по следам воды, они существовали невольниками водоемов. Сначала Дванов ничего не увидел в губернии, она ему показалась вся одинаковой, как видение скудного воображения; но в один вечер он не имел ночлега и нашел его только в теплом бурьяне на высоте водораздела.
Дванов лег и покопал пальцами почву под собой: земля оказалась вполне тучной, однако ее не пахали, и Александр подумал, что тут безлошадье, а сам уснул. На заре он проснулся от тяжести другого тела и вынул револьвер.
- Не пугайся, - сказал ему привалившийся человек. - Я озяб во сне, вижу, ты лежишь, - давай теперь обхватимся для тепла и будем спать.
Дванов обхватил его, и оба согрелись. Утром, не выпуская человека, Александр спросил его шепотом:
- Отчего тут не пашут? Ведь земля здесь черная! Лошадей, что ль, нету?
- Погоди, - ответил хриповатым, махорочным голосом пригревшийся пешеход. - Я бы сказал тебе, да у меня ум без хлеба не обращается. Раньше были люди, а теперь стали рты. Понял ты мое слово?
- Нет, а чего? - потерялся Дванов. - Всю ночь грелся со мной, а сейчас обижаешься!..
Пешеход встал на ноги.
- Вчера же был вечер, субъект-человек! А горе человека идет по ходу солнца; вечером оно садится в него, а утром выходит оттуда. Ведь я вечером стыл, а не утром.
У Дванова было среди карманного сора немного хлебной мякоти.
- Поешь, - отдал он хлеб, - пусть твой ум обращается в живот, а я без тебя узнаю, чего хочу.
В полдень того дня Дванов нашел далекую деревню в действующем овраге и сказал в сельсовете, что на ихнюю степную землю хотят сажать московских переселенцев.
- Пускай сажаются, - согласился председатель Совета. - Все одно им конец там будет, там питья нету, и она дальняя. Мы и сами той земли почти сроду не касались… А была б там вода, так мы б из себя дали высосать, а ту залежь с довольством содержали…
Нынче Дванов шел еще более в даль губернии и не знал, где остановиться. Он думал о времени, когда заблестит вода на сухих, возвышенных водоразделах, то будет социализмом.
Вскоре перед ним открылась узкая долина какой-то древней, давно осохшей реки. Долину занимала слобода Петропавловка - огромное стадо жадных дворов, сбившихся на тесном водопое.
На улице Петропавловки Дванов увидел валуны, занесенные сюда когда-то ледниками. Валунные камни теперь лежали у хат и служили сиденьем для стариков.
Эти камни Дванов вспомнил уже после, когда сидел в Петропавловском сельсовете. Он зашел туда, чтобы ему дали ночлег на приближающуюся ночь и чтобы написать письмо Шумилину. Дванов не знал, как начинаются письма, и сообщал Шумилину, что творить у природы нет особого дара, она берет терпением: из Финляндии через равнины и тоскливую долготу времени в Петропавловку приполз валун на языке ледника. Из редких степных балок, из глубоких грунтов надо дать воду в высокую степь, чтобы основать в ней обновленную жизнь. Это ближе, чем притащить валун из Финляндии.
Пока Дванов писал, около его стола чего-то дожидался крестьянин со своенравным лицом и психической, самодельно подстриженной бородкой.
- Все стараетесь! - сказал этот человек, уверенный во всеобщем заблуждении.
- Стараемся! - понял его Дванов. - Надо же вас на чистую воду в степь выводить!
Крестьянин сладострастно почесал бородку.
- Ишь ты какой! Стало быть, теперь самые умные люди явились! А то без вас не догадались бы, как сытно харчиться!
- Нет, не догадались бы! - равнодушно вздохнул Дванов.
- Эй, мешаный, уходи отсюда! - крикнул председатель Совета с другого стола. - Ты же бог, чего ты с нами знаешься!
Оказывается, этот человек считал себя богом и все знал. По своему убеждению он бросил пахоту и питался непосредственно почвой. Он говорил, что раз хлеб из почвы, то в почве есть самостоятельная сытость - надо лишь приучить к ней желудок. Думали, что он умрет, но он жил и перед всеми ковырял глину, застрявшую в зубах. За это его немного почитали.
Когда секретарь Совета повел Дванова на постой, то бог стоял на пороге и зяб.
- Бог, - сказал секретарь, - доведи товарища до Кузи Поганкина, скажи, что из Совета - ихняя очередь!
Дванов пошел с богом.
Встретился нестарый мужик и сказал богу:
- Здравствуй, Никанорыч, - тебе б пора Лениным стать, будя богом-то!
Но бог стерпел и не ответил на приветствие. Только когда отошли подальше, бог вздохнул:
- Ну и держава!
- Что, - спросил Дванов, - бога не держит?
- Нет, - просто сознался бог. - Очами видят, руками щупают, а не верят. А солнце признают, хоть и не доставали его лично. Пущай тоскуют до корней, покуда кора не заголится.
У хаты Поганкина бог оставил Дванова и без прощания повернулся назад. Дванов не отпустил его:
- Постой, что ж ты теперь думаешь делать?
Бог сумрачно глянул в деревенское пространство, где он был одиноким человеком.
- Вот объявлю в одну ночь отъем земли, тогда с испугу и поверят.
Бог духовно сосредоточился и молчал минуту.
- А в другую ночь раздам обратно - и большевистская слава по чину будет моей.
Дванов проводил бога глазами без всякого осуждения. Бог уходил, не выбирая дороги, - без шапки, в одном пиджаке и босой; пищей его была глина, а надеждой - мечта.
Поганкин встретил Дванова неласково - он скучал от бедности. Дети его за годы голода постарели и, как большие, думали только о добыче хлеба. Две девочки походили уже на баб: они носили длинные материны юбки, кофты, имели шпильки в волосах и сплетничали. Странно было видеть маленьких умных озабоченных женщин, действующих вполне целесообразно, но еще не имеющих чувства размножения. Это упущение делало девочек в глазах Дванова какими-то тягостными, стыдными существами.
Когда смерклось, двенадцатилетняя Варя умело сварила похлебку из картофельных шкурок и ложки пшена.
- Папашка, слезай ужинать! - позвала Варя. - Мамка, кликни ребят на дворе: чего они стынут там, шуты синие!
Дванов застеснялся: что из этой Вари дальше будет?
- А ты отвернись, - обратилась Варя к Дванову. - На всех вас не наготовишься: своих куча!
Варя подоткнула волосы и оправила кофту и юбку, как будто под ними было что неприличное.
Пришли два мальчика - сопливые, привыкшие к голоду и все-таки счастливые от детства. Они не знали, что происходит революция, и считали картофельные шкурки вечной едой.
- Я вам скоко раз наказывала раньше приходить! - закричала Варя на братьев. - У, идолы кромешные! Сейчас же снимайте одежду - негде ее брать!
Мальчики скинули свои ветхие овчинки, но под овчинками не было ни штанов, ни рубашек. Тогда они голые залезли на лавку у стола и сели на корточки. Наверное, к такому сбережению одежды дети были приучены сестрой. Варя собрала овчинные гуни в одно место и начала раздавать ложки.
- За папашкой следите - чаще не хватайте! - приказала Варя братьям порядок еды, а сама села в уголок и подперла щеку ладошей: ведь хозяйки едят после.
Мальчики зорко наблюдали за отцом: как он вынет ложку из чашки, так они враз совались туда и моментально глотали похлебку. Потом опять дежурили с пустыми ложками - ожидая отца.
- Я вас, я вас! - грозилась Варя, когда ее братья норовили залезть ложками в чашку одновременно с отцом.
- Варька, отец гущу одну таскает - не вели ему! - сказал один мальчик, приученный сестрой к твердой справедливости.
Сам Поганкин тоже побаивался Варю, потому что стал таскать ложки пожиже.
За окном, на небе, непохожем на землю, зрели влекущие звезды. Дванов нашел Полярную звезду и подумал, сколько времени ей приходится терпеть свое существование; ему тоже надо еще долго терпеть.
- Завтра либо бандиты опять поскачут! - жуя, сказал Поганкин и хлопнул ложкой по лбу одного мальчика: тот вытащил сразу кусок картошки.
- Отчего бандиты? - хотел узнать Дванов.
- На дворе вызвездило - дорога поусадистей пойдет! У нас тут как грязь - так мир, как дорога провянет - так война начинается!
Поганкин положил ложку и хотел рыгнуть, но у него не вышло.
- Теперча хватай! - разрешил он детям. Те полезли на захват остатков в чашке.
- От такого довольствия цельный год не икаю! - серьезно сообщил Дванову Поганкин. - А бывало, пообедаешь, так до самой вечерни от икоты родителей поминаешь! Вкус был!
Дванов укладывался, чтобы уснуть и поскорее достигнуть завтрашнего дня. Завтра он пойдет к железной дороге, чтобы возвратиться домой.
- Наверно, скучно вам живется? - спросил Дванов, уже успокаиваясь для сна.
Поганкин согласился:
- Да то, ништ, весело! В деревне везде скучно. Оттого и народ-то лишний плодится, что скучно. Ништ, стал бы кажный женщину мучить, ежели б другое занятье было?
- А вы бы переселялись на верхние жирные земли! - догадался Дванов. - Там можно жить с достатком, от этого веселей будет.
Поганкин задумался.
- Куды там - разве стронешься с таким карогодом?.. Ребята, идите отпузырьтесь на ночь…
- А чего же? - испытывал Дванов. - А то у вас отнимут ту землю обратно.
- Это как же? Аль распоряженье вышло?
- Вышло, - сказал Дванов. - Что ж зря пропадает лучшая земля? Целая революция шла из-за земли, вам ее дали, а она почти не рожает. Теперь ее пришлым поселенцам будут отдавать - те верхом на нее сядут… Нароют колодцев, заведут на суходолах хутора - земля и разродится. А вы только в гости ездите в степь…
Поганкин весь озаботился, Дванов нашел его страх.
- Земля-то там уж дюже хороша! - позавидовал Поганкин своей собственности. - Что хошь родит. Нюжли Советская власть по усердию судит?
- Конечно, - улыбался Дванов в темноте. - Ведь поселенцы придут, такие же крестьяне. Но раз они лучше владеют землей, то им ее и отдадут. Советская власть урожай любит.
- Это-то хоть верно, - загорюнился Поганкин. - Ей тогда удобней разверсткой крыть!
- Разверстку скоро запретят, - выдумывал Дванов. - Как война догорит, так ее и не будет.
- Да мужики тоже так говорят, - соглашался Поганкин. - Ай кто стерпит муку такую нестерпимую! Ни в одной державе так не полагается… Либо правда в степь-то уйти полезней?
- Уходи, конечно, - налегал Дванов. - Набери хозяев десять и трогайся… После Поганкин долго разговаривал с Варей и с болящей женой о переселении - Дванов им дал целую душевную мечту.
Утром Дванов ел в сельсовете пшенную кашу и снова видел бога. Бог отказался от каши: что мне делать с нею, сказал он, если съем, то навсегда все равно не наемся.
В подводе Совет Дванову отказал, и бог указал ему дорогу на слободу Каверино, откуда до железной дороги двадцать верст.
- Попомни меня, - сказал бог и опечалился взором. - Вот мы навсегда расходимся, и как это грустно - никто не поймет. Из двух человек остается по одному! Но упомни, что один человек растет от дружбы другого, а я расту из одной глины своей души.
- Поэтому ты есть бог? - спросил Дванов.
Бог печально смотрел на него, как на не верующего в факт.
Дванов заключил, что этот бог умен, только живет наоборот; но русский - это человек двухстороннего действия: он может жить и так и обратно и в обоих случаях остается цел.
* * *
Затем настал долгий дождь, и Дванов вышел на нагорную дорогу лишь под вечер. Ниже лежала сумрачная долина тихой степной реки. Но видно, что река умирала: ее пересыпали овражные выносы, и она не столько текла продольно, сколько ширилась болотами. Над болотами стояла уже ночная тоска. Рыбы спустились ко дну, птицы улетели в глушь гнезда, насекомые замерли в щелях омертвелой осоки. Живые твари любили тепло и раздражающий свет солнца, их торжественный звон сжался в низких норах и замедлился в шепот.
Но Дванову слышались в воздухе невнятные строфы дневной песни, и он хотел в них возвратить слова. Он знал волнение повторенной, умноженной на окружающее сочувствие жизни. Но строфы песни рассеивались и рвались слабым ветром в пространстве, смешивались с сумрачными силами природы и становились беззвучными, как глина. Он слышал движение, непохожее на его чувство сознания.
В этом затухающем, наклонившемся мире Дванов разговорился сам с собой. Он любил беседовать один в открытых местах, но, если бы его кто услышал, Дванов застыдился бы как любовник, захваченный в темноте любви со своей любимой. Лишь слова обращают текущее чувство в мысль, поэтому размышляющий человек беседует. Но беседовать самому с собой - это искусство, беседовать с другими людьми - забава.
- Оттого человек идет в общество, в забаву, как вода по склону, - закончил Дванов.
Он сделал головою полукруг и оглядел половину видимого мира. И вновь заговорил, чтобы думать:
- Природа все-таки деловое событие. Эти воспетые пригорки и ручейки не только полевая поэзия. Ими можно поить почву, коров и людей. Они станут доходными, и это лучше. Из земли и воды кормятся люди, а с ними мне придется жить.
Дальше Дванов начал уставать и шел, ощущая скуку внутри всего тела. Скука утомления сушила его внутренности, трение тела совершалось туже - без влаги мысленной фантазии.
В виду дымов села Каверино дорога пошла над оврагом. В овраге воздух сгущался в тьму. Там существовали какие-то мочливые трясины и, быть может, ютились странные люди, отошедшие от разнообразия жизни для однообразия задумчивости.
Бог свободы Петропавловки имел себе живые подобия в этих весях губернии.
Из глубины оврага послышалось сопенье усталых лошадей. Ехали какие-то люди, и кони их вязли в глине.
Молодой отважный голос запел впереди конного отряда, но слова и напев песни были родом издали отсюда.
Есть в далекой стране,
На другом берегу,
Что нам снится во сне,
Но досталось врагу…
Шаг коней выправился. Отряд хором перекрыл переднего певца по-своему и другим напевом:
Кройся, яблочко,
Спелым золотом,
Тебя срежет Совет
Серпом-молотом…
Одинокий певец продолжал в разлад с отрядом:
Вот мой меч и душа,
А там счастье мое…
Отряд покрыл припевом конец куплета:
Эх, яблочко,
Задушевное,
Ты в паек попадешь
Будешь прелое…
Ты на дереве растешь
И дереву кстати,
А в Совет попадешь
С номером-печатью…
Люди враз засвистали и кончили песню напропалую:
Их, яблочко,
Ты держи свободу:
Ни Советам, ни царям,
А всему народу…
Песня стихла. Дванов остановился, интересуясь шествием в овраге.
- Эй, верхний человек! - крикнули Дванову из отряда. - Слазь к безначальному народу!
Дванов остался на месте.
- Ходи быстро! - звучно сказал один густым голосом, вероятно, тот, что запевал. - А то считай до половины - и садись на мушку!
Дванов подумал, что Соня едва ли уцелеет в такой жизни, и решил не хранить себя:
- Выезжайте сами сюда - тут суше! Чего лошадей по оврагу морите, кулацкая гвардия!
Отряд внизу остановился.
- Никиток, делай его насквозь! - приказал густой голос.
Никиток приложил винтовку, но сначала за счет Бога разрядил свой угнетенный дух:
- По мошонке Исуса Христа, по ребру богородицы и по всему христианскому поколению - пли!
Дванов увидел вспышку напряженного беззвучного огня и покатился с бровки оврага на дно, как будто сбитый ломом по ноге. Он не потерял ясного сознания и слышал страшный шум в населенном веществе земли, прикладываясь к нему поочередно ушами катящейся головы. Дванов знал, что он ранен в правую ногу - туда впилась железная птица и шевелилась колкими остьями крыльев.
В овраге Дванов схватил теплую ногу лошади, и ему стало не страшно у этой ноги. Нога тихо дрожала от усталости и пахла потом, травою дорог и тишиной жизни.
- Страхуй его, Никиток, от огня жизни! Одежда твоя.
Дванов услышал. Он сжал ногу коня обеими руками, нога превратилась в благоухающее живое тело той, которой он не знал и не узнает, но сейчас она стала ему нечаянно нужна. Дванов понял тайну волос, сердце его поднялось к горлу, он вскрикнул в забвении своего освобождения и сразу почувствовал облегчающий удовлетворенный покой. Природа не упустила взять от Дванова то, зачем он был рожден в беспамятстве матери: семя размножения, чтобы новые люди стали семейством. Шло предсмертное время - и в наваждении Дванов глубоко возобладал Соней. В свою последнюю пору, обнимая почву и коня, Дванов в первый раз узнал гулкую страсть жизни и нечаянно удивился ничтожеству мысли перед этой птицей бессмертия, коснувшейся его обветренным трепещущим крылом.
Подошел Никиток и попробовал Дванова за лоб: тепел ли он еще? Рука была большая и горячая. Дванову не хотелось, чтобы эта рука скоро оторвалась от него, и он положил на нее свою ласкающуюся ладонь. Но Дванов знал, что проверял Никиток, и помог ему:
- Бей в голову, Никита. Расклинивай череп скорей!
Никита не был похож на свою руку - это уловил Дванов, - он закричал тонким паршивым голосом, без соответствия покою жизни, хранившемуся в его руке:
- Ай ты цел? Я тебя не расклиню, а разошью: зачем тебе сразу помирать, - ай ты не человек? - помучайся, полежи - спрохвала помрешь прочней!
Подошли ноги лошади вождя. Густой голос резко осадил Никитка:
- Если ты, сволочь, будешь еще издеваться над человеком, я тебя самого в могилу вошью. Сказано - кончай, одежда твоя. Сколько раз я тебе говорил, что отряд не банда, а анархия!
- Мать жизни, свободы и порядка! - сказал лежачий Дванов. - Как ваша фамилия?
Вождь засмеялся:
- А тебе сейчас не все равно? Мрачинский!
Дванов забыл про смерть. Он читал "Приключения современного Агасфера" Мрачинского. Не этот ли всадник сочинил ту книгу?
- Вы писатель! Я читал вашу книгу. Мне все равно, только книга ваша мне нравилась.
- Да пусть он сам обнажается! Что я с дохлым буду возиться - его тогда не повернешь! - соскучился ждать Никита. - Одежа на нем в талию, всю порвешь, и прибытка не останется.
Дванов начал раздеваться сам, чтобы не ввести Никиту в убыток: мертвого действительно без порчи платья не разденешь. Правая нога закостенела и не слушалась поворотов, но болеть перестала. Никита заметил и товарищески помогал.
- Тут, что ль, я тебя тронул? - спросил Никита, бережно взяв ногу.
- Тут, - сказал Дванов.
- Ну, ничего - кость цела, а рану салом затянет, ты парень не старый. Родители-то у тебя останутся?
- Останутся, - ответил Дванов.
- Пущай остаются, - говорил Никита. - Поскучают и забудут. Родителям только теперь и поскучаться! Ты коммунист, что ль?
- Коммунист.
- Дело твое: всякому царства хочется!