- Ох, да ничего ты еще не знаешь, Вера Васильевна. Про музыканта, ну вот, с седьмого этажа. Емельянов. Сердце у которого. Его жена к фашистам перебежала… Сын-то как услыхал про это, в одном костюмишке - да через весь город. Ему в госпитале сказали. Вот дела у нас какие…
Вера Васильевна с тревогой выслушала все это. Прежде всего она подумала о дочери. Очень уж она подружилась с этим мальчиком. Он, конечно, воспитанный и скромный. Не в этом дело. А вот как-то Ася примет все это? Очень уж серьезна она и не по летам развита. Все принимает по-взрослому. Да вообще сейчас дети как-то вдруг повзрослели. Стали подобранными и суровыми. И судят обо всем без снисхождения. И Ася тоже. Уж она-то ничего не простит никому, даже этому мальчику.
Она спросила у Митрофановой:
- Откуда тебе все известно?
- Да сам же он и сказал. Музыкантов сын. Я тебе говорю - без пальтишка прибежал, как дикий. Мы с Асенькой в постель его укладываем, а он все выкрикивает: "Не верю, что мама к фашистам подалась!" Так все и выкрикивает.
- И я тоже не верю, не такие они люди…
- Да, ты уж у нас, известно, святая душа. Откуда тебе людей знать? С твоим-то характером.
- И тебе не советую болтать, - сухо проговорила Вера Васильевна, заранее зная, что Митрофанова не последует ее совету.
А ночью в дежурке раздался звонок. Он разбудил Веру Васильевну. Не поднимаясь с дивана, она протянула через голову руку и взяла трубку. Звонили из госпиталя. Усталый женский голос деловым тоном ставил в известность, что Иван Иванович Емельянов умер час тому назад, и просил известить родных, если они имеются.
- Да как же так? - тоже усталым голосом спросила Вера Васильевна.
- Острый сердечный приступ, - ответили из госпиталя.
- Да нет. Как же так сразу? Он, как к вам идти, разговаривал со мной, сын у него заболел, просил присмотреть.
Но в трубке раздался не то вздох, не то: зевок и послышались частые гудки.
Вера Васильевна положила трубку. Просил присмотреть за сыном. Это его последняя просьба. Она привычным движением поправила волосы и вышла из дежурки. В полутемном вестибюле было прохладно. Массивные и пышные гостиничные люстры и канделябры стекали со стен и потолка, как сверкающие сталактиты знаменитой Кунгурской пещеры.
Поднимаясь по лестнице, Вера Васильевна думала о Емельянове. Сколько раз она смотрела, как он поднимался по этим ступеням, поднимался неторопливо, отдыхая на каждой площадке. При этом он улыбался, будто для него одно удовольствие подниматься не торопясь и отдыхать на площадках. Берег свое больное сердце и не уберег. Не всегда человек властен над собой, над своим сердцем. А какой был доброжелательный и справедливый человек!
Остался сын. Куда его теперь? В гостинице не оставят, если даже все, что наболтали тут, и неправда. И очень может быть, что неправда. Как это советский человек так просто оказался предателем? Да нет, тут что-то не то! А если даже и правда? Женщина попала в руки этих зверей-фашистов - что она может? Умереть. Ну, не так-то это просто. Умереть можно сразу. А если смертные муки - они не всем под силу. Конечно, трудно пожалеть такого человека и, может быть, невозможно его уважать, но карать за малодушие совсем уж нельзя. Это все равно, что наказывать человека за то, что он глухой или слепой. Он же не предатель, он просто малодушный. Он - урод. Так за это наказывать?
Ох, война! Как ожесточились люди. Вот эта, из госпиталя, какая равнодушная! И винить-то ее не за что: насмотрелась, как люди умирают. Ей все равно.
ТАК РЕШИЛА АСЯ
В номере тускло светилась одна лампочка на письменном столе. Ася сидела на диване и дремала, положив руку на раскрытый альбом с фотографиями. Но она сразу же встрепенулась, как только Вера Васильевна приоткрыла дверь.
Увидев мать, спросила:
- Он еще не вернулся?
Она спрашивала о Сенином отце. Вера Васильевна покачала головой и тоже спросила:
- А тут как?
- Кажется, заснул. А то все бредил.
- А если это не бред?
- Тогда что?
- Если все правда, что ему наговорили?
Но Ася вместо ответа показала фотографию в альбоме.
- Вот она. Видишь, какая?
Молодая красивая женщина у санитарного самолета. Тонкое лицо, смелые брови, веселые глаза. Немного, может быть, самоуверенные и гордые. Такие же, как и у молоденького парня в летном шлеме. Они стоят рядом - врач и летчик, и оба, несмотря на обыденность того, что им предстоит сделать, выглядят немного торжественно. Может быть, оттого, что они смотрят в объектив аппарата, у них такие торжествующие лица.
Нет, такие не изменяют. Не умеют и незачем. Вот именно так и хотела ответить Ася, и Вера Васильевна так ее и поняла. Она обняла дочь, радуясь, что они обе одинаково подумали. Но тут же вспомнила, что Ася еще ничего не знает о смерти Сениного отца. А это, к сожалению, неоспоримая правда.
Прижимаясь к матери, Ася начала перелистывать альбом. Она шепотом, чтобы не потревожить больного, рассказывала о каждой фотографии так подробно и восхищенно, будто все события, запечатленные на них, произошли при ее ближайшем участии и ей все было известно, каждый шаг этой милой торжествующей женщины. Вера Васильевна с грустью подумала, что никогда никакие ее поступки не вызывали со стороны дочери ничего похожего на восхищение. Жалость, любовь, сочувствие, но восхищение - никогда. Стараясь не выдавать своей зависти, она спросила:
- А вдруг все правда? Ведь бывает же, и не такие еще…
Ася возмущенно захлопнула альбом и, мягко ударяя кулаком по пухлой крышке, проговорила:
- Нет, нет, нет!
- Ты знаешь ее только из его рассказов. А он - сын.
- Я ему во всем верю. Оч верю. Во всем.
- Ее могли заставить. Ведь не все такие сильные, чтобы все вынести. Все пытки.
- Она бы все вынесла.
- А если нет?
- Тогда он откажется от нее.
- Ты так думаешь? Она - мать. Ты бы меня не пожалела?
- Мама, ну как ты можешь так думать? Разве можно жалеть изменников!
- А я бы и пожалела. Как, например, слепого или горбатого. Разве они виноваты в своем уродстве? - сказала Вера Васильевна и тут же поняла, что не надо было этого говорить.
Посмотрев на мать снисходительно и жалостливо, именно как на слепого или горбатого, Ася вздохнула:
- Ты у меня добренькая. Ты успокойся, тебя бы, наверное, я пожалела бы… Обязательно пожалела.
- Ох, какая ты, - раздраженно проговорила Вера Васильевна. - Ты бесчувственная, что ли. И все, конечно, оттого, что мала и еще ничего не испытала.
Этим и должен был закончиться спор, и Ася уже знает: когда взрослые чувствуют, что сказать им больше нечего, начинаются намеки на малолетство. Это уже обязательно. Очень могучий приемчик, ничего не скажешь. Как будто если тебе мало лет, то ты всегда неправ. Вот с этим Ася никогда не примирится. Она сжалась в самом углу дивана и зафыркала:
- Да, уж это конечно: мала и глупа…
- А ты - как еж, - Вера Васильевна поднялась. - С тобой разговаривать, все равно что ежа гладить.
Она повернулась к двери, но, вспомнив, зачем пришла сюда, остановилась. Надо сказать Асе о смерти Емельянова. А как сказать? Из темного угла, где стояла кровать, доносилось трудное дыхание больного человека.
- Надо бы врача, - проговорила она шепотом.
- Был врач.
- Да, я знаю. Все равно надо. А тебе спать. Уже первый час.
- Подожду еще. Иван Иванович придет, тогда и лягу.
- А если не придет? Не скоро если придет?
Увидав, какое растерянное и даже испуганное лицо сделалось у мамы, Ася сразу распустила все ежиные колючки.
- Тогда я лягу не скоро. Да ты, мамулька, не волнуйся. Я высплюсь. Вот тут прилягу и посплю.
Она и в самом деле положила голову на диванный валик и крепко зажмурила глаза, но сразу же открыла их и помахала рукой:
- Иди, иди…
Уже открыв дверь, Вера Васильевна проговорила:
- Я знаю, трудно ему, да ведь и нам не легко…
- Ну как это можно сравнивать - кому как, - горячо заговорила Ася, - кому легче, кому труднее. Всем нам трудно…
А утром кто-то ей все рассказал, она пришла к матери и сама спросила:
- Ты мне почему ночью не сказала про Сениного папу? Ведь ты знала, да?
Ее лицо побледнело и опухло от неудобного сна и от слез, и когда она говорила, то губы ее все еще вздрагивали. У Веры Васильевны тоже задрожали губы и руки, чтобы скрыть эту дрожь, она, как и все безвольные люди, вспыхнула и заговорила резко злым голосом:
- Ну и знала, и не сказала. И не твое дело во все вмешиваться. Отправляйся домой…
Выслушав все, что ей сейчас могли наговорить, Ася успокоилась и подождала, пока мама выговорится и тоже успокоится. Когда наконец наступило молчание, она спросила:
- Теперь, значит, его из гостиницы выселят?
- Я уж сказала: не твое дело, - утомленно ответила мама.
- Обязательно выселят или не обязательно?
- Не приставай. Обязательно.
- А куда?
- Не знаю.
Ася подумала и сказала:
- А я знаю: к нам.
- Ты что это придумала?
- Ну, мама, куда же ему?
- Ему найдут место. А у нас одна комната и одна кровать.
- Зачем нам считать комнаты и кровати?
- Да мы не можем.
- Можем. Еще как!
Оказывается, Ася все уже решила, и так обстоятельно и определенно, что мама сразу перестала возражать и на все согласилась. Сеню как больного - на кровать. Хорошо. Сама Ася может и на сундуке. Пускай будет так. А мама все равно редко дома ночует. И это верно, редко. На диване в дежурке ничуть не хуже, чем на кровати, и даже теплее. Все, все рассудила дочка. Надо же помочь человеку.
- Спорить с тобой, сама знаешь, у меня нет сил…
Она устало прикрыла тонкими веками свои необыкновенные глаза. Совсем не в том дело, что у нее нет сил. Она сама решила поселить Сеню у себя до тех пор, пока все определится, но ей хотелось, чтобы это предложила она сама и чтобы Ася посмотрела на нее, нет, не восхищенно, а хотя бы просто с благодарностью. Но не успела.
- Делай как знаешь. Я могу и на диване.
ПРОБУЖДЕНИЕ
Маленькое серое окно, качаются черные ветки, и с них капает вода. И стекло тоже все в полосах от дождя, как бывает осенью или весной. Но ведь сейчас должна быть зима - это он отлично помнил. Зима, длинный сумрачный коридор госпиталя, злое лицо Ожгибесова и его стихи - "Я вас промчу над облаками…" И еще про маму что-то. Он так и не сказал, что. Побоялся. И не надо. Все и так понятно. И этого не может быть. Слышите, Ожгибесов: не может быть! Я вам не верю. Ни одному вашему слову не верю!
Он хотел крикнуть это, но, вспомнив, что у него нет голоса, в страхе и тоске замер. У него нет голоса, он ничего не может крикнуть. Никто не услышит его. И все будут уверены, что прав Ожгибесов, потому что Сеня бессилен, он даже ничего не способен сказать. Ни одного слова. Он один в этой чужой комнате, в чужой постели.
Он заметался в чужой постели и застонал, и услыхал свой стон. Услыхал! У него снова появился голос. "Не верьте ему!" - хотел он закричать, но у него не получились слова. Он снова только застонал. И так слабо, что, наверное, никто его и не услыхал. Это было так ужасно, что он снова стал проваливаться в черную пропасть.
Падение было плавное, похожее на полет, или, вернее, - на спуск с парашютом. И было даже приятно лететь, слегка покачиваясь, как будто плывешь по длинным, ленивым волнам. А потом он мягко коснулся спиной дна пропасти, и все кончилось, вся эта чепуха.
Он открыл глаза, и тут началась новая, совсем новая жизнь.
Эта новая жизнь оказалась так не похожа на все привычное, что в первую минуту он растерялся. Все вдруг стало не так, как было до сих пор, - не так, как на улице Восстания, не так, как в "семиэтажке". А как? Вот этого он долго не мог понять, не мог перекинуть мостика от старого, привычного, к этому, что сейчас…
Как и когда он совершил этот переход к новой жизни?
Открылась дверь, и вошла Ася, стремительно и бесшумно. Увидав Сенины глаза, темные не бледном лице, она испуганно и вместе с тем восторженно прошептала:
- Ого! Ты проснулся? Смотрите-ка.
Девочка торопливо прошла к столику в дальнем углу комнаты, оставляя на полу мокрые следы. С мехового воротника ее пальто скатывались капли дождя. И с коричневой клеенчатой кошелки тоже. И в комнате сейчас же волнующе запахло ветром и дождем. Как хорошо!
Сеня закрыл глаза, и ему показалось, что он идет вдоль бесконечного серого забора, прячась от дождя, и вдыхает прелый запах мокрых досок. И еще ему вспомнился запах леса: Комарово - пионерский лагерь под Ленинградом. Дорога, влажная после дождя, и сквозь заросли сосен и елей сверкающая гладь залива. И лес, а в лесу так же пахнет после дождя, как пахнут мокрые доски, которые, может быть, вспоминают то время, когда они еще были деревьями.
Сейчас эта догадка показалась ему вполне вероятной. Многое из того, что здоровым людям кажется чудесным и невероятным, больные принимают как обычное и вполне возможное явление. Больные и дети. Эта детская догадка растрогала его. Веки его задрожали и как бы всплыли на горячих слезах.
Ася уже без пальто и шапочки наклонилась над ним.
Ее лицо было мокро от дождя. А может быть, от слез. Она положила холодную руку на его лоб.
- Вот и температуры нет, - проговорила она. - Ой, как ты нас всех напугал!
- Это я где нахожусь?
- Ты у нас находишься. В нашей комнате. И больше ты ничего не спрашивай. Тебе вредно много говорить…
- Ожгибесову я не верю! - задыхаясь от волнения, крикнул Сеня. - А что говорит папа?
- Да-да. Никто ему не верит. Ты успокойся. Никто. Этот Ожгибесов ненормальный. Он несчастный. Его самолет немцы расстреливали, вот он и стал такой ненормальный.
- Где он?
- В госпитале.
- Нет, папа где?
Ответа не было так долго, что Сене показалось, будто Ася отодвинулась куда-то далеко и вся заволоклась серым туманом. Ее голос еле дошел до него:
- Он скоро вернется, А ты теперь спи, а потом я тебя накормлю. Вот картошки купила на рынке.
Сене хотелось задать еще много вопросов, выяснить, как он попал сюда. У него не хватило сил. Так и не узнал, где этот мостик, по которому он перебрался на неведомый берег новой жизни.
А потом, когда пришли силы, то оказалось, что ничего расспрашивать не надо, все узналось само собой. И мостика никакого не было. Спасибо, нашлись добрые люди - помогли.
Еще лежа в постели, он понял, что занимает чужое место, что ест чужой хлеб и что всего этого - и хлеба и места - очень мало. Особенно хлеба.
МЕЧТЫ
Чужая постель, чужой хлеб. Вот с чем он столкнулся, еще не успев сделать ни одного шага в новой жизни. А он еще никогда не съел ни одного куска чужого хлеба. Дома, в семье, все было своим, все безраздельно принадлежало всем. Так было всегда: и когда мир, и когда война.
Ася рассудительно посоветовала:
- А ты бы не думал об этом пока. У нас две карточки, мамина и моя. И помогают тоже: из театра приходили, приносили кое-что. И еще помогут, хороших людей много, с голоду не умрем.
Она ничего не сказала про его карточку, а он был так слаб, что сам спросить не догадался. А когда спросил через несколько дней, то все равно ничего не узнал.
- Там в училище что-то напутали, - отмахнулась Ася. - Вот я схожу как-нибудь, выясню.
В этот вечер Сеня впервые поднялся с постели. Еще до прихода Аси из школы. Он хотел подойти к окну, взглянуть, что там происходит на улице, но дотянулся только до конца кровати, дальше не хватило сил.
Прибежала Ася и с ходу напустилась на него:
- Рано тебе еще вставать! Смотрите, что придумал! Сидит тут в темноте. Ложись-ка, ложись…
- Не лягу, - бледным голосом прошелестел Сеня. - Совсем больше не лягу. Сколько можно?..
- А ты не командуй.
- Ох, какой! Еще и рассуждает…
Проговорив это, Сеня прислонил голову к подушке. Помогая ему улечься поудобнее, Ася приговаривала:
- Я ведь не командую, я - как лучше, и ты не возражай. Сейчас Кузьку Конского запалим.
- Какого Кузьку?
- Ах да, ты еще не все знаешь. Вот он у нас какой - Кузька Конский.
Она покрасневшей от холода ладошкой похлопала по железной печурке и тут же все объяснила. Есть в городе такой умелец - Кузька Конский, мастер на все руки. У него собачий нюх на всякие несчастья и беды, и он всегда появляется там, где без него не могут обойтись. Если случится перебой со стеклом, является Кузька, вставит стекло и уж не растеряется - цену возьмет подходящую. Он и полы покрасит, но только в том случае, когда необходимых материалов нет в продаже или мастеров днем с огнем не сыщешь. Настоящее его имя Кузьма, но все в городе называют его Кузька и "Полчеловека". Это потому, что он - урод. Самый настоящий. Широкое туловище на таких кривых ногах, которые и на ноги-то не похожи. Скорей, на половинки колес. Руки у него длинные, почти достающие до пола, а голова большая и вся в разноцветных волосах. Урод. Ящик на колесах. Поэтому и на войну его не взяли.
Сейчас он промышлял железными печурками. Вот эту он тоже принес и сам установил. И чтобы у хозяев сомнения не было, сам и затопил. Послушав, как гудит пламя в трубе, похвалился:
"Вот вам и Кузя Конский - беда и выручка. Давай, хозяйка, радуйся, благодари мастера".
"Ох ты, мастер, мастер, - вздыхала мама, отсчитывая деньги. - За такую цену десять печурок купить можно".
Конский не возражал:
"Правильно. Так это надо, чтобы их было вдоволь, печек-то".
"На несчастье наживаться вы все мастера".
"Ну вот, сразу видно - не соображаешь. А ты видела кого, кто на счастье бы нажился? Вот оно что. Вся нажива на несчастье да на горе держится. Так уже установлено. Я уж против этого закона жизненности ничего не могу. А ты, хозяйка, не обижайся и меня не обижай. Я к тебе в беде пришел, облегчение принес, а ты вот какие высказывания. Ну, ладно, на глупость мы не обижаемся".
И он ушел, покачиваясь на своих "колесах", которые нисколько не походили на ноги.
Ася посмотрела ему вслед и посмеялась:
"Печурка-то на него похожа. Смотри, мама. Такая же кривоногая".
Вот так и получила железная печурка свое имя. Она беда, и она же выручка. И ничего тут не поделаешь.
Рассказав все это, Ася заторопилась:
- Сейчас Кузьку распалим, и нам будет хорошо.
И в самом деле им стало хорошо. Печурка, разгораясь, весело гудела и потрескивала жестяной трубой, стенки ее розово зарделись в темноте, и от них по всей комнате заструилось нежное тепло.
Ася бережно подкладывала мелкие дровишки так, чтобы они веселее горели и давали больше тепла и света. И ее лицо, освещенное дрожащим огнем, тоже казалось нежно рдеющим в полумраке. Она очень пристально смотрела на огонь и негромко говорила:
- Ты когда-нибудь думаешь, как будет? Ну, вот кончится война, и всего у нас будет вдоволь. И мы будем делать все, что захотим.
- Да, все, что захотим, - повторил Сеня.
Она в своем стареньком красном свитере, вся позолоченная огнем, сидела тихо, и большие глаза ее были задумчивы, словно она прислушивалась к своим мечтам о будущей жизни. А на алой стене за ее спиной покачивалась и вздрагивала черная тень.