От ее полного белого тела и от сонного мягкого голоса веяло добрым домашним теплом.
Анна Гуляева, не снимая подбородка с колен, пошарила около себя, нашла кисет и бросила его Тюне.
- У вас у самих небогато, - проговорила Тюня, развязывая кисет. - Ну ничего, я завтра разживусь.
- Застегнись.
Тюня снова широко и утомленно зевнула.
- Комендант - черт бешеный, все пуговки порвал. Все ему мало. Пойду, заждалась старушка моя.
Она поднялась, пошла, но тут же вернулась:
- Завтра этап. Уже конвой из Усть-лага пришел и три подводы под барахло. Пешком потопаем. Вот чего удумали начальнички. Я затем и к придурку к этому, к коменданту, бегала, чтобы старушку на подводу пристроить. Своим-то ходом ей не дотянуть.
Тюня ушла. Гуляева сказала:
- Надо выспаться. Пеший этап - не мед.
Таисия Никитична долго лежала, добросовестно пытаясь уснуть. Рядом лежала Анна Гуляева. Ночные думы безрадостны и посылаются людям, изнемогающим от болезней или от безделья, да еще таким, которые считают, насколько их обобрала жизнь и сколько чего не додала. Это им в наказание за то, что поддаются ударам судьбы. Работяги и неподдающиеся спят крепко и смотрят простые сны.
ПЕШИЙ ЭТАП
Когда потом, много лет спустя, Таисию Никитичну спрашивали, что это такое - пеший этап, она сравнивала свое самочувствие с состоянием лошади, которую целый день гоняют по кругу, завязав предварительно глаза.
Уже к полудню наступило это состояние полного отупения, вызванное монотонностью движений и однообразием пейзажа. Вначале этот пейзаж, смесь тундры и тайги, заинтересовал Таисию Никитичну своей новизной. Но скоро она почувствовала себя обманутой: перед ней развертывалась бесконечная лента, на которой повторяется одно и то же.
Серая мгла, наполненная такой мельчайшей пылью, что и не разберешь, дождь это или не дождь. Широкая просека, по краям заросшая корявым болотным подлеском. Ноги скользят по мокрому гравию старой шоссейной дороги. Из коричневой болотной воды торчат мохнатые кочки, покрытые высохшей осокой и зеленым мхом. На местах повыше среди бурого мха - темно-зеленые, почти черные листочки и красные ягоды брусники. А еще повыше все поросло белеющим во мгле ягелем.
Вот только сейчас Таисия Никитична увидала, что это такое - тайга. Кругом темнели зубчатые стены, уходящие своими вершинами в мутное небо. А что за этими стенами? Есть ли там жизнь?
Как бы отвечая на этот вопрос, где-то в глубине тайги раздался звонкий скрежет.
- Ворон - хозяин тайги - зловещая птица, - сообщила Анна Гуляева.
Она шла рядом и вначале все объясняла Таисии Никитичне, но скоро ей пришлось замолчать, так как без объяснений все становилось понятным. Про вороний скрип Таисия Никитична сказала:
- Не так зловеще, как противно.
И снова одно и то же: шорох сотен ног по мокрому гравию, мертвая коричневая вода, глухие стены тайги, одуряющая монотонность движения, красок, звуков, мыслей. И даже усталость не разнообразила этого отупляющего состояния.
Прошелестел тоскливый женский вздох:
- О, господи, пропадем мы здесь!..
- Баба. Тебя десять раз на дню считают, тебя охраняют, и поэтому никуда ты не пропадешь…
Это сказал плотник - большой сутулый мужик. Он, как и все заключенные, наголо острижен, но все равно было видно, какой он отчаянно рыжий. И голова его, и все лицо - будто бы он только что из бани.
Все в этапе знали, что он бригадир большой плотницкой бригады, которую в полном составе перегоняют на какое-то ответственное и срочное строительство. По тому, как они свободно держались с конвоем и свысока относились ко всем остальным этапникам, видно было старых лагерников, мастеров своего дела, очень нужных и ценимых начальством людей. Все они были хорошо одеты: в новые бушлаты и крепкие сапоги.
Рыжий бригадир шел позади Таисии Никитичны и по временам так вздыхал, что она ощущала тяжесть его вздоха и такую его густоту, будто каждый раз на ее плечи сбрасывали мешок с махоркой. Вздохнув, он бесхитростно матерился, поминая баб, из-за которых так медленно тащился этап.
Это было верно. Шли по четверо в ряд, не торопясь и не очень соблюдая порядок. Тащились нога за ногу. В начале пути некоторые еще лениво переговаривались, но потом примолкли.
Конвоиры - местные, северные жители, колхозники, оленьи пастухи и охотники, тоже лениво шагали по краям шоссе, засунув ладони в рукава и зажав винтовки под мышками. Все они давно уже вышли из призывного возраста и, если бы не война, сидели бы по домам. Свои конвойные обязанности они выполняли добросовестно, но без особого рвения. Иногда только замыкающие без всякого служебного задора, а просто для порядка протяжно покрикивали:
- По-одтянись!..
А на привалах они стояли и сидели вокруг заключенных, курили, перематывали портянки и толковали о своих делах. В своих старых намокших шинелях они напоминали незадачливых охотников. Потом они снова поднимали людей, долго выстраивали их, пересчитывали, и начальник конвоя громко, но равнодушно выкрикивал:
- …смотреть в затылок, строя не нарушать, шаг влево, шаг вправо считается побегом, оружие применяется без предупреждения.
Потом он тоскливо поглядывал на небо, словно заранее молился о неразумной арестантской душе, нарушившей этапный порядок. И снова справа и слева расстилались места, годные не для побега, а разве только для самоубийства. Он это прекрасно знал, но порядок есть порядок, и он, порядок, требует…
И снова лениво и нестройно движется колонна, и опять на плечи ложится тяжкий махорочный вздох и слышится беззлобный мат, без которого человеку, видно уж, не обойтись. Но теперь рыжий взялся за конвойных:
- Обрыдла мужикам кобелиная должность.
- А мне это надоело, - шепнула Таисия Никитична идущей рядом Анне Гуляевой.
- Лучше всего не обращать внимания. Рот вы ему не заткнете…
Таисия Никитична обернулась на ходу: прямо перед ней качалась широкая рожа, утыканная красной щетиной, и на каждой щетинке светлые бисеринки дождя. Глаза не добрые и не озорные, скорее скорбные, как у святых на старых иконах, большой рот с желтыми выпирающими зубами. Да, такой, пожалуй, не заткнешь.
Окружающие его плотники засмеялись, а он крепко, но как-то добродушно выругался:
- Заткнитесь, обрезки…
Но "обрезки" не заткнулись и ничуть не обиделись, а продолжали пересмеиваться. Да рыжий и не хотел никого обижать. Наверное, он был очень простодушен для того, чтобы думать, будто словом можно кого-нибудь обидеть. Простодушен и для словесных уколов неуязвим. Как слон среди более мелких зверей. И ругань его была бесхитростна, как мычание. Надо ли обижаться на нее? Наверное, это бесполезно, особенно здесь, на старой каторжной дороге. Придя к такому заключению, Таисия Никитична решила не вмешиваться, что бы он ни сказал, этот рыжий. Но откуда у него такие глаза: недобрые и в то же время тоскующие?
ГОРЬКИЙ ЗАПОЙ
Переночевали в полуразрушенных бараках, метрах в трехстах от шоссе. Тут когда-то жили лесорубы или, может быть, дорожники, или их выстроили специально для этапов. Никого это сейчас не интересовало. Все устали, продрогли до того, что даже не хотелось есть.
Обветшалые печи дымили, заглушая запах плесени и гнилого дерева. Промаялись ночь на сырых нарах и утром рады были выбраться на дорогу. Дожевывая на ходу хлеб, Таисия Никитична отметила:
- Старый каторжный тракт!
- Не такой-то он старый, - сейчас же отозвалась Анна Гуляева, - вернее - устарелый. Отживший. Зачем он, если железная дорога. А если хотите увидеть настоящий старый тракт, то посмотрите направо. Нет, вон там, подальше.
Немного отступая от насыпи, по которой они шли, виднелись остатки старого тракта. На толстые бревна-лаги вплотную одна к другой уложены жерди так, что получился сплошной настил. Вернее, когда-то он был сплошным. Бревна потонули в трясине, из которой торчали только ряды трухлявых почерневших жердей, напоминающие старый гребень.
- Победный путь цивилизации усеян обломками прошлого, - проговорила Анна Гуляева, явно не одобряя цивилизации и сочувствуя обломкам.
В промежутках между "обломками" буйно зеленели стебли какой-то болотной растительности, поднимались елочки и дугой изогнутые березки.
Не желая ни соглашаться с Гуляевой, ни спорить с ней, Таисия Никитична ответила:
- Смотрите, кое-где настил хорошо сохранился и можно даже пройти!
- Называется гать, - пояснила Анна Гуляева с таким превосходством, будто она сама вымостила это болото. - Гать. Арестанты строили при помощи топора и волокуши.
Что такое волокуша? Этого Таисия Никитична не знала, но спрашивать не хотелось. Эрудиция Анны Гуляевой утомляла, пожалуй, больше, чем нудный путь по мокрому шоссе. Устала не оттого, что она говорила много или неинтересно, нет, утомляла ее озлобленность и стремление осудить все на свете.
Серый день, серая толпа удрученных, усталых людей, позади тюрьма, впереди лагерное существование. Конечно, не много радостей тут наскребешь. Но считать, что их, радостей, совсем не будет, что мы все тут только обломки, по которым пройдет жизнь?.. Ну, нет! тогда уж проще совсем не жить.
Все это надо обдумать и ничего не решать сгоряча и, пожалуй, лучше уж оставаться в неведении насчет волокуши, чем еще раз услышать жалобу на превратности судьбы. Бог с ней, с волокушей, тем более что, должно быть, это какой-нибудь нехитрый инструмент, который волокут. Веревка, что ли?
Таисия Никитична просчиталась, при всей своей общительности полагая, что умение молчать есть самое главное качество собеседника, и стараясь этого правила придерживаться. Очевидно, Анна Гуляева придерживалась противоположного мнения. Молчать она не умела и не любила. А эрудиция ее была неисчерпаема: через несколько шагов она сообщила:
- Да, еще один инструмент тогда был: дрын.
Убила! Этого Таисия Никитична не перенесла.
- Это что за штука?
Оказалось, что дрын - это простой кол, которым действуют, как рычагом. Чувствуя себя обогащенной знанием дорожной техники прошлого, Таисия Никитична снова замолчала, без всякой, впрочем, надежды. Так и случилось: ей сообщили, что эта техника прошлого и в полном объеме применяется и сейчас на лесоповале - и на вывозке и на погрузке. А в лагерях тем более: тут все осталось так же, как и сто лет тому назад. Даже люди, и те не изменили своего отношения к людям же.
- Потому что всякое зло является самым оголтелым пережитком прошлого.
- Добро тоже не сегодня выдумано.
- В добро нам здесь трудно верить, - отмахнулась Гуляева.
- В таком случае я хочу задать вам один вопрос: для чего тогда жить?
Анна Гуляева вызывающе уточнила:
- Вообще или сейчас? В данный момент?
- По-моему, это одно и то же. Если у человека есть для чего жить, то именно этому и подчинен каждый день его жизни.
- Так не бывает. Меняются условия, меняются и способы борьбы. Вначале мы отупели, не могли понять, что с нами происходит. Что вообще делается в стране. А потом, когда мы начали понимать, то это нас не успокоило, но отрезвило. Проходило отупение, мы начали как-то жить. Даже появился свой быт, свои правила жизни, своя этика. Мы решили, что главное сейчас - сохранить в себе какие-то человеческие качества. Не поддаться тому растленному духу, которым у нас все пропитано, и не только в лагере. Не поддаваться.
- А вы поддались?
- Почему вы так думаете?
- Нет, об этом я еще не успела подумать. Я просто спрашиваю: поддались?
- Нет, - очень решительно ответила Гуляева.
Но на это последовал такой же решительный приговор:
- А мне показалось, будто вы возненавидели весь мир с таким отчаяньем, как зубную боль.
- Нет, совсем не то.
- А что же еще! - горячо заговорила Таисия Никитична. - Ненависть опустошает человека, утомляет так, что только и остается - головой в болото.
Так говорила Таисия Никитична, пока не почувствовала, как на ее плечи легла тяжесть махорочного вздоха. За этим последовала короткая матерная прелюдия и веселое замечание:
- А ты, видать, запойная.
Таисия Никитична повернула голову, покосилась на рыжего. Он взметнул красную бровь в сторону Гуляевой:
- Подружка твоя, говорю, запойная, - повторил он и пояснил: - Здоровый человек поллитра выпьет и закуражится, песни запоет, и все ему в веселом виде предстанет. А запойному сто грамм перепадет, он и раскис, и пошел сопли на солнышке сушить. Вот тут бабы идут некоторые, у них на глазах ребяток фашист терзал. Ничего, идут, гляди-ка. Тихо идут, не похваляются…
Анна Гуляева шла с таким видом, словно и не слышала, что сказал рыжий плотник, но это его нисколько не задело.
- Дура ты, хоть, видать, и ученая, - равнодушно проговорил он. - Обида жалобой питается и человека душит. А ты веселей живи, не задумчиво…
Конвойный скорее ворчливо, чем злобно, крикнул:
- Разговорчики отставить!
На мужчин окрик этот никак не подействовал, они продолжали переговариваться, обсуждая такую волнующую тему, как выпивка, и дружно осуждая запой. Это явление все считали позорным, болезнью и никак не связывали его с милым и приятным отдохновением от трудов и забот, каким, по всеобщему мнению, являются хорошая выпивка и вольный хмельной разговор. И все пришли к одному выводу: если человек запил, то в этом обязательно виновата баба.
- А если баба запьет? - спросила женщина, шедшая рядом с Таисией Никитичной. - Тогда, значит, мужик виноват?
- Мужик перед бабой виноватым не бывает, - объявил рыжий и начал приводить примеры женского коварства с такими подробностями и употребляя при этом такие слова, что у Таисии Никитичны помутилось в глазах.
Она оглянулась. Глаза рыжего по-прежнему ничего, кроме скорби, не выражали.
- Чего оглядываешься, уфицерша? - спросил он.
- Как вы так можете?
- Я еще и круче могу. Бабы тут, конфузюсь все-таки.
- Да слушать вас надоело!
Он равнодушно посоветовал:
- А ты дай мне в рожу. Я такого, надоедливый который, - в рожу. Первое дело.
"А что, если и в самом деле дать?" Такая отчаянная мысль вспыхнула, ослепила сознание, и все дальнейшее произошло уже вполне бессознательно. Таисия Никитична обернулась и ударила по красной щетинистой щеке. И тут же ужаснулась: "Да что же это я делаю! И что он сейчас сделает со мной? Вот как даст! Или выругается… Или, что всего хуже, начнет издеваться…"
Но рыжий сделал хуже даже того самого плохого, что ожидала Таисия Никитична. Он ничего не сделал. Продолжал шагать, как будто ничего не случилось. Сейчас он больше всего походил на большого тоскующего слона, а она, вероятно, на муху, которая вообразила, что крепко двинула его по хоботу! Унизительно, противно и, главное, ничего от этого не изменится.
Как бы подтверждая это безнадежное и горькое предположение, рыжий бригадир проговорил:
- А ты, удалая, перевоспитывать меня не берись. Цыц! - прикрикнул он на плотников, хотя ни один из них ничего еще не успел сказать.
- Извините, - четко проговорила Таисия Никитична, оглядываясь через плечо.
- Да это ты зачем? И совсем этого не надо. Чего просил, то и получил, - так, по-нашему, выходит, - проговорил он рассудительно, чем только усилил чувство стыда и унижения, которые охватили Таисию Никитичну.
А тут еще и конвоир, отупевший от этапной скуки, встрепенулся и оживленно выкрикнул:
- Разговорчики! Отставить! Гляди в затылок впереди идущему!
И тут же в тишине послышался назидательный голос Анны Гуляевой:
- Философия эпохи: не верти головой, гляди в затылок и не бей по морде, даже если тебя об этом попросят.
ПЕРЕД САМЫМ ПРИВАЛОМ
Совсем другого рода страдания навалились на Таисию Никитичну под конец предпоследнего перехода. Ее многострадальные офицерские сапожки не выдержали, и на одном из них отстала подошва. Вода, которой надоело отражать близлежащий мир, просочилась в сапог, и мокрая портянка натерла ногу.
Оттого, что ночлег был близок, заключенные, несмотря на усталость, прибавили шагу. Она старалась не задерживать движения, но кончилось тем, что передвигаться стало совсем невозможно. Она остановилась. Задние ряды смешались, образовался затор. Конвойные забеспокоились, оживились и остановили колонну.
- Что тут у вас? - подлетел начальник конвоя.
Сразу несколько голосов начали объяснять, хотя он уже и сам все увидел.
Одна из женщин, которая вела Таисию Никитичну, наклонилась к ней:
- А вы разуйтесь, легче будет.
- Тут с полкилометра осталось, не рассиживайся! - проговорил начальник, презрительно глядя сверху вниз, и вдруг закричал: - Кому говорю, встать!
Все сразу притихли. Не оттого, что испугались этого неожиданного окрика, а оттого, что всем, и начальнику тоже, было ясно, что идти она все равно не сможет. Подводы с вещами, как всегда, ушли далеко вперед и, наверное, уже были на месте ночлега.
Но все же Таисия Никитична поднялась, несколько рук поддержали ее, Анна Гуляева скинула с плеч рюкзак и отдала его своей соседке. Ни на кого не глядя, она сказала негромко:
- Понесли.
Она нагнулась, чтобы ловчее подхватить Таисию Никитичну, и снова повторила:
- Давайте, кто еще?
"Ох, какая же я дура!" - подумала Таисия Никитична. Все остальные мысли пришли к ней потом, заставили ее совсем по-другому подумать и о Гуляевой, и о том, что она говорила, и о ее озлобленности. Нет, тут совсем другой мир и другие условия, и все чувства, наверное, не так проявляются, как в обыкновенных, нормальных условиях жизни.
Какая-то совсем не знакомая женщина нагнулась и сцепила свои руки с руками Анны Гуляевой.
- Давай-ка, давай, усаживайся, чего уж там, - проговорила она ворчливо, но без всякой злобы. - Со всяким может случиться… - и, видя, что Таисия Никитична не решается опуститься на их руки, прикрикнула: - Ну, чего вычесываешься, муха-цокотуха!
Она была не молодая, эта женщина, не рослая и не очень, видно по всему, сильная. И она совсем не была доброй в эту постылую минуту. Она просто не могла не помочь человеку, попавшему в беду, и тем самым не могла выручить всех своих спутников.
- Почему цокотуха? - спросила Таисия Никитична.
- А потому, что веселая ты, - сказала женщина, чуть задохнувшись. - Сиди и не трепыхайся.
- Ох, да не надо…
- Не трепыхайся! - сказала женщина.
Молодцевато и с достоинством, словно это он поднял Таисию Никитичну, начальник конвоя отметил:
- Порядок. - И выкрикнул: - Направляющий, пошел!..
Наконец-то колонна дотащилась до места ночлега. Здесь была огорожена зона и по углам установлены вышки для часовых. Все старое, очень обветшалое, на одном из двух бараков обвалилась крыша, как раз на самой середине, отчего барак стал похож на огромного лесного зверя, которому перешибли хребет.
Во втором, еще сравнительно целом, бараке разместились наиболее расторопные, а все остальные устроились прямо на дворе. Но оказалось, что выиграли как раз те, кто не успел занять места в бараке, потому что там не оказалось ни одной целой печки, а на дворе для тепла и для освещения развели костры.