- Ты запомни и никогда не забывай, что в нашем доме ты свой человек. И этот дом тебе родной. - У нее как-то особенно блеснули глаза, она вдруг нагнулась и прижалась губами к его щеке: - Спасибо тебе, милый, за все.
Это получилось так неожиданно и совсем не по-учительски, что Сашка растерялся. "Плачет, - подумал он. - Что это она?" Не стирая со своей щеки ее нечаянной слезы, он вскинул ладонь к пилотке:
- Счастливо оставаться. За нашего Батю я всегда… - И поспешил укрыться в вагоне.
ДУША И ТЕЛО
Госпиталь, где лежал Бакшин, возглавлял доктор Недубов, которого все считали человеком властным и бездушным. Он это знал, но как хирург, привыкший иметь дело с человеческим телом, не особенно интересовался душой. Пусть этим занимаются терапевты и, отчасти, психиатры, хотя эти последние так часто сталкиваются со всякими душевными явлениями, что тоже перестают принимать ее всерьез. Поэтому Недубов относился к людям с некоторой снисходительностью, граничащей с добродушным цинизмом. Но столкновение с Сашкой поколебало даже и его.
Сашка явился как раз в тот момент, когда у Недубова появилась некоторая надежда удержать душу, которая пока еще непрочно держалась в израненном бакшинском теле.
Отдыхая между двумя операциями, он вышел покурить на крыльцо. Весна в самом цвету, а все еще тянет острым холодком, особенно когда сядет солнце. В сумерках белеет широченная река, за ней синие горы, поросшие лесом, и все так велико, что человек неминуемо должен потеряться в этих хвойных, гранитных, водных просторах и необъятностях.
А в сущности, что такое человек, если на него посмотреть глазами хирурга? Тем более такого хирурга, который в перерывах задумывается о величии Вселенной и ничтожестве человека. "Да, - подумал доктор, - здорово, значит, я устал и отупел, если в голову полезли такие первозданные, примитивные мысли. А ну-ка, за дело!"
Он бросил окурок и глубоко вздохнул, запасаясь свежим воздухом, и тут же услышал:
- Разрешите обратиться.
Внизу у крыльца стоял мальчик в сапогах, в стеганке, в пилотке. Стоял по всей форме, ждал ответа.
- Ты откуда такой взялся?
Мальчишеский голос настойчиво повторил:
- Разрешите обратиться.
- Ну, давай, обращайся. Только быстро. Минута сроку.
Но уже через полминуты все стало ясно. Явился мальчишка-партизан из отряда, где Бакшин был командиром, и просит разрешения свидеться.
- Ничего не выйдет, слаб еще твой командир.
- Тогда разрешите приступить к уходу. К ухаживанию.
- Кругом, марш! - скомандовал Недубов и, не думая больше о мальчишке, сам первый выполнил свою же команду. А вдогонку ему неслось совсем уже не по форме:
- А я все равно не уйду! Это вы учтите!
Недубов не обратил внимания на эти слова и тут же забыл и самого мальчишку. А на другой день мальчик снова стоял на прежнем месте у высокого крыльца, уже без стеганки, и на его гимнастерке блестела новая медаль. На этот раз он ничего не сказал и только проводил доктора настороженным взглядом. Недубову стало как-то не совсем по себе, будто он тайком пробирается куда-то под настороженным взглядом часового. Черт знает что: пробирается.
И он снова закрутился в делах и забыл про мальчишку с медалью. И снова ему напомнили о нем. На этот раз не сам он, а начмо - начальник материального обеспечения Савватеев. Человек это был пожилой, вольнонаемный, и даже погон ему не полагалось. Но, используя свое положение, он из кожи лез, стараясь казаться поседевшим в боях воякой. Пощелкивая пальцами по новенькому офицерскому ремню, он доложил, что явился тут один товарищ, молодой партизан, в общем, мальчик…
- Знаю, - перебил Недубов. - Видел этого молодого.
- Сашка по имени.
- Вполне возможно. Да вам-то какое дело до этого?
- Придется разрешить.
- Послушайте, вам очень нравится вмешиваться не в свои дела. Я что-то раньше этого не замечал.
- Я? Что вы! Да ни боже мой! Он, этот парнишка, особенный: своим героическим поступком он спас партизанский отряд и того самого командира, которого вам сейчас спасать приходится. В газете напечатано. Мы вчера в общежитии читали, и некоторые плакали. И не только женщины.
Недубов решительно прекратил разговор. В этот день Сашка не попадался на глаза, и доктор думал, что, наверное, он уехал, и даже пожалел, что не разрешил хотя бы пятиминутного свидания. Он бы разрешил, если бы не Савватеев. Вечно лезет не в свои дела!
Да, конечно, надо бы этого парнишку задержать, пусть бы дождался своего командира, который - в этом Недубов уверен - воевать вряд ли будет, а жить - обязательно. И может быть, здорово будет жить и даже не вспомнит своего спасителя, который так прочно заштопал его, что мятежной душе не удалось вырваться из бессильного тела. Его, хирурга, не вспомнит, а Сашку, который как-то спас ему жизнь, вовек не забудет.
И, в общем, все правильно: хирург делал свое, "не отмеченное героизмом" дело, а Сашка?.. Кстати, что он совершил, этот легендарный Сашка? Что-то не совсем обычное, если ему дали медаль. Савватеева растрогал. Снабженец. Не так-то просто такого растрогать. Мужчина непробиваемый.
Размышляя так, Недубов ночью проходил по коридору, направляясь к палате, где лежал Бакшин. Дежурная сестра дремала за своим столиком в конце коридора. Она вскочила, когда Недубов уже стоял на пороге палаты.
- Ох! - взметнулась она и почему-то проговорила: - Простите, пожалуйста…
Подумав, что она виновата только в том, что задремала на посту, Недубов строго взглянул на нее и вошел в палату. Там было темно, но при свете, падающем из коридора, он успел разглядеть какую-то серую тень, отпрянувшую к окну стремительно и неправдоподобно, совсем как мятежная душа, в существование которой он не верил и поэтому негромко скомандовал:
- Замри!
Серая тень метнулась в окно и растаяла в темноте. Тут даже Недубов на какое-то мгновение поверил в возможность существования души, видимой даже невооруженным глазом, учитывая, конечно, что палата находилась на третьем этаже. Выглянув в окно, Недубов окончательно удостоверился: да, душа существует, вот она примостилась на карнизе у самой водосточной трубы.
- Сашка? - тихо позвал Недубов.
- Так точно.
- Давай обратно.
- Простите, - прошелестел за спиной голос сестры. - Это я его пустила.
Доктор отмахнулся от нее и подошел к койке. Бакшин спал. Его дыхание, тихое и порывистое, не внушало никаких опасений. Недубов вышел в коридор. Сашка, путаясь в просторном сером халате, следовал за ним, и было видно, что он не считает себя виноватым и оправдываться не намерен.
В своем кабинете Недубов спросил:
- Чем ты тут всех обворожил?
- Обворожил. Скажете тоже. Люди человечность имеют, понятие, - горячо заговорил Сашка.
- Ага. А я, значит, бесчеловечный и беспонятный? Что там у тебя?
Сашка моментально скинул халат и задрал рубашку, стиснув зубы. Он ненавидел жалость, и особенно по отношению к себе, но он уже убедился, что это самый верный способ привлечь к себе внимание, и он был готов на все. Приходилось играть против своих же правил. Но доктор, взглянув на его исполосованную спину, отвернулся. Стоял у окна, смотрел на темный, в редких огнях город и о чем-то раздумывал. Может быть, о дальнейшей Сашкиной судьбе? Ну, пусть думает. Все равно Сашка своего добьется.
И вдруг доктор обернулся и, сморщив лицо, закричал:
- Ты чего тут оголяешься? Ну, чего ты: меня не обво… не обведешь. Я и не такое видел. Погоди. Покажи спину. Ляг вот сюда.
Сашка с готовностью подчинился. Доктор склонился над его спиной.
- Плохо тебя лечили, - наконец выговорил он.
- Фельдшера у нас в отряде убили. Сестра лечила, Анисья Петровановна. Да вы не беспокойтесь. Зарастет, как на собаке…
- Ладно. Одевайся. Зачислю тебя на лечение. Какие у тебя дела к Бакшину?
Осторожно натягивая рубашку - спина-то все еще побаливала, - Сашка неторопливо ответил:
- Про эти дела нельзя говорить ни с кем.
Ясно: сколько ни спрашивай, все равно не скажет. В этом избитом мальчишеском теле прочно держалась неробкая душа. И, конечно, дела у него должны быть тоже не пустяковые. Нет, не жалостью парень берет, а именно той справедливой силой и уверенностью в своей силе, против которой невозможно устоять.
ПИСЬМА
Бакшин, который всегда, всю свою жизнь, за что-то боролся, долго лежал почти без движения, предоставив другим бороться за него самого. И вот подошло время, когда к нему впервые вернулось прочно ощущение жизни и он сам мог включиться в эту отчаянную борьбу. Сначала ему показалось, будто плывет он в лодке по теплой и темной реке. По очень спокойной реке. И все: и воздух, и вода, и лодка - было теплым, мягким. Главное, спокойным. Уже не было того постоянного покачивания, вызывающего головокружение и тошноту, какое он чувствовал все последнее время.
Пробуждение было мягким, словно толчок о травянистый тихий бережок, но именно этот мягкий толчок разбудил Бакшина. Он долго лежал, не решаясь пошевелиться, чтобы не прогнать чудесное ощущение внезапно наступившей прочности мира. И тут же явилась дерзкая мысль: "А вдруг я не сплю, вдруг я выздоровел!" Привычка к решительным действиям толкнула его на безумство: он открыл глаза!..
Темная комната. Справа в нечетком квадрате большого окна синеет ночное небо, слева в углу дверь с оранжевыми от неяркого, затененного света стеклами. Все то, что он привык видеть в полубреду, в полусне, сейчас увиделось совершенно по-новому: прочно, устойчиво, ясно.
Он знал: там, за дверью, бесконечный коридор - его скорбная дорога в операционную. В то время он плохо соображал, а когда к нему ненадолго приходила способность соображать, то его посещали надежды, но такие же зыбкие и непрочные, как и весь его больной мир.
Пока человек в беде, надежды утешают его, но как только беда миновала, о них забывают. Тем более такой человек, каким был Бакшин. Уж он-то твердо знал, что если питаться только одними надеждами, ноги протянешь.
Нет уж, теперь, если он проснулся для жизни, то и надо жить, а не надеяться на жизнь. Сперва это оказалось не так-то просто: вот даже руку поднять не удалось. Должно быть, он застонал, потому что сейчас же услышал шаги и голос, до того знакомый и до того далекий, что ему показалось, будто он снова проваливается в какое-то бредовое небытие.
- Батя!
В темноте обозначилось что-то смутно белеющее, живое.
- Ты… Что?.. - зыбким голосом простонал Бакшин и совсем уж бессильно спросил: - Кто это?
- Я это, Батя! Сашка я. Разведчик.
Бакшин хотел спросить: "Как ты сюда попал?", но на такой сложный вопрос у него уже не хватило сил, да и не очень-то он был уверен, что Сашка - это на самом деле, что это не сон.
Он только слышал, как Сашка, что-то нашептывая, поправлял одеяло, и ему стало так хорошо и спокойно, что он незаметно уснул и неожиданно проснулся. Проснулся и удивился. Сашка? Значит, это не сон, не бред.
Значит, и в самом деле - выздоровление.
- Как ты сюда попал? - спросил Бакшин, и этим вопросом он как бы прочно привязал к берегу ту самую утлую лодчонку, на которой он причалил к жизни. - Докладывай все, как есть, - приказал он, стараясь придать своему непрочному голосу былую строгость. И тут же понял: строгости не получилось, потому что Сашка неопределенно усмехнулся:
- Как… приехал, и все…
- А что все?
- Приехал вот.
Тогда Бакшин крикнул так, что у него закружилась голова:
- Не крутись! Отвечай на вопрос!
Нашел, на кого кричать, на Сашку. Разве этим его проймешь? Не захочет - все равно не скажет.
- Зачем ты приехал? - спросил Бакшин, но уже спокойнее. - Из дома удрал?
- Нет, я по-доброму. Вот и письма привез…
- Письма! Так чего же ты!
- Так вы же без памяти находились. А тут такое дело…
Сашка оглядел поверженного командира с таким сомнением, словно не надеялся, годится ли тот на дело, из-за которого он приехал.
- Долго ты будешь думать-раздумывать?
- Подлечиться вам надо.
- А это не твое дело. Это дело Недубова. Докладывай, приказываю!
Вздохнув, Сашка спросил:
- Докторша наша, где она?
- Какая докторша? - спросил Бакшин с таким спокойным недоумением, с каким говорят о чем-то незначительном, ускользнувшем из памяти. Он и в самом деле не сразу вспомнил врача Емельянову только потому, что его хорошая память сдала за время болезни. Случай этот был одним из тех военных эпизодов, какие невозможно забыть, хотя не очень-то приятно вспоминать свои неудачи и ошибки. Что-то тогда не сработало в хорошо отлаженном механизме его хозяйства, а что - как следует он не знал.
- Так она жива? - воскликнул он с радостным удивлением. - Давай по порядку… все, что знаешь!
- Ничего я не знаю. Вот в письме все описано.
- Давай его сюда.
- Не приказано.
- Кем? Доктором?
Если бы не доктор Недубов - главный хирург, главный мучитель и спаситель, - не видать бы Бакшину света белого. Но сейчас он забыл обо всем.
- Где он, этот доктор! - выкрикнул он из последних сил, и как из далекого туманного мира до него долетел Сашкин голос:
- Так ночь же на дворе, капитан Недубов отдыхают.
НЕДАВНЕЕ ПРОШЛОЕ
Во время утреннего обхода Бакшин попросил Недубова:
- Доктор, этот вот службист, этот Сашка, не дает мне письмо от жены. Прикажите ему.
Приказ был дан. Вот оно, письмо! Бакшин сразу узнал почерк жены, но от слабости, вызванной волнением, прочесть ничего не смог. Строчки отделились от бумаги и поплыли куда-то в сторону, прямо на Сашкино конопатое лицо, а желтенькие Сашкины конопушки сместились в одно сияющее пятно. Но все же он был очень доволен хотя бы тем, что увидал и узнал почерк жены. "Комсомолочка Наташа". Это ее прямые, строгие строчки, и слова там должны быть такие же прямые и строгие, и в то же время полные заботы и нежности, которую она всегда стыдилась проявлять.
- Читай, - приказал он.
- "Дорогой мой", - прочитал Сашка и тоже застыдился: - Тут вроде про любовь…
- Читай все подряд, - потребовал Бакшин. - Приказываю. И про любовь читай.
Тогда Сашка почему-то отвернулся к окну и осуждающе пробубнил вступительные строки. Ему было не по себе, как в кино, когда на экране целуются. В жизни он тоже кое-что повидал, но обычно люди прятались, если им захотелось поцеловаться. А в кино вроде при всех. И, кроме того, он недоумевал: Наталья Николаевна, которая, наверное, и улыбается-то раз в год, - и вдруг такие нежные слова. Или такие, которых он совсем не понимал: "Ох, как надоело быть "грозой" и как давно не была я для тебя, да и для себя тоже, просто комсомолочкой Наташей!"
Сашка, перевертывая страницу, искоса глянул на командира: лежит, улыбается, все, значит, ему понятно, дрожащей рукой поглаживает конверт. Прижал к груди и гладит. И глаза блестят, и вроде как-то подрагивают, и ничего не видят. Переживает. Сашка отвернулся, временно прекратив чтение. Помолчал и потом снова взялся читать.
А Бакшин, ничего не замечая, поглаживал конверт и улыбался. Наташа, "гроза". Многие так думали, но только он один знал ее настоящую - душевную и даже нежную. А на работе, на людях, - да, там она строга. Директор школы. Учителя ее боялись, но - Бакшин это твердо знал - уважали и, если кому-нибудь приходилось трудно, просили о помощи именно ее, "грозу". И она помогала, если человек этого достоин.
Но все-таки ее боялись даже учителя другой школы, где учился ее сын. Он тоже был "грозой" для учителей, но совсем по другой причине, и когда она осведомлялась насчет его успехов и поведения, то в ответ всегда выслушивала: "Да-да, очень, знаете ли, резвый мальчик, очень…" Как оказалось, он считался первым хулиганом в школе. Но для отца и матери это "оказалось" потом, когда уже невозможно стало ничего скрывать. И тогда они долго не могли понять, как это у них в доме, где все было подчинено умной и строгой дисциплине, растет человек, презирающий дисциплину? И никак они не могли понять, что строгость и принципиальность хороши только в сочетании с любовью и даже нежностью.
Да, пожалуй, не хватало в доме чего-то. Душевного уюта, что ли? Доверительности?.. Дом стал чуланом для свалки всякого отслужившего свой срок имущества. Именно в дом, как в чулан, приносили они все невзгоды, разочарования и усталость, которым было не место на работе, на людях.
Однажды позвонили Наталье Николаевне из школы и взволнованно сообщили, что ее сын катался на перилах и сломал ногу, что делать? Она ответила из своего кабинета: "Что делать? У вас есть в школе врач, он лучше нас с вами должен знать, что в таких случаях надо делать!" А потом дома всю ночь не спала у постели сына, меняла компрессы и - Бакшин сам видел - торопливо вытирала слезы. Это он видел ночью, а утром подумал, что, может быть, ему только так показалось. Утром она строго поговорила с врачом по телефону и ушла на работу. Но, честное слово, ночью она плакала!
И вот теперь она вдруг призналась, что устала быть "грозой", что хочет быть такой, какая она на самом деле. Ведь ей только тридцать восемь лет, до старости далеко. Устала. Отчего?
Расспрашивать Сашку - нелегкое дело. Каждое слово приходилось вытаскивать с помощью длительных и упорных расспросов. Эта тяжелая работа окончательно сморила Бакшина, и только желание все узнать придавало ему силы.
- С тобой, Сашка, беседовать поевши надо.
- А чего? Я все говорю, что знаю. А что мне непонятно…
- Что тебе непонятно?
Нерешительно Сашка проговорил:
- Комсомолочка Наташа. Не похожа она…
- Плохо ты ее разглядел, а еще разведчик.
Но это он проговорил уже без прежней спокойной уверенности. Раньше ему казалось, что за все долгие годы ни он, ни она ни в чем не изменили своего отношения к жизни, а значит, не изменились и сами. Конечно, жизнь не стояла на месте, и они - это он может с уверенностью отметить - ни в чем не отставали от ее стремительного бега. Даже старались всегда быть впереди, как того требовало высокое звание коммуниста. Так было и так будет всегда. Неужели он прозевал тот перелом, который произошел в душе и в сердце самого близкого человека? Душой очерствела. Или сейчас время такое? Да нет, неверно. Именно в такое время и должны открываться в человеке лучшие свойства души. В настоящем, конечно, человеке, в сильном и честном.
Черствость души - это от бессилия. Нет, не может быть такой "комсомолочка Наташа"! Тогда что же? Изменилось время, и она изменила свое отношение ко времени, пошла вразрез с ним?
- Нет, - сказал Бакшин. - Это тебе так показалось. Просто душа у нее глубоко запрятана. Уж я-то знаю. Читай дальше.
- Все, - ответил Сашка, с подозрением поглядывая на командира. - Вот и подпись: "Комсомолочка Наташа - как всегда". А что там про докторшу?..
- А что про докторшу? - Койка всколыхнулась под Бакшиным, и ее начало заносить в сторону и раскачивать, как лодку, когда под нее подкатит волна. Что она - его "комсомолочка" - пишет про Емельянову? Преодолевая тошнотворное кружение, он со всей твердостью, на какую только хватило сил, приказал:
- Читай снова, все, подряд!..
- Может быть, отдохнете? - спросил Сашка, заметив необычное волнение своего командира.