- Почему ты не отвечаешь? - спросила Таисия Никитична. Очевидно, голос ее дрогнул совсем не начальственно, потому что и Сашка, и бородач одновременно посмотрели на нее.
А она сама не смогла объяснить, отчего у нее дрогнул голос. Этот мальчишка-партизан совсем не похож на ее Сеню.
Но каждый мальчик, а их не так-то часто приходится встречать на фронте, не мог не напомнить ей сына. Хотя Сеня старше. Почти три года она не видела его. Когда уезжала, ему было двенадцать лет, а сейчас пятнадцать. Мужчина. Три года! В его возрасте это целая эпоха. Тем более три года войны.
Бородач доложил с явным осуждением:
- Отсылает его Батя наш. В Москву. А у парня родина здесь. Вот он всячески, значит, избегает.
- Убегает, - уточнила Таисия Никитична.
- Избегает, - настойчиво повторил бородач. - От Бати не убежишь.
- Ну как же, самолет из-за него задержали.
Сашка все молчал, но тут его прорвало:
- Лучше меня все равно не найти разведчика. Я - куда хочешь. Батя мне медаль обещал, значит, ценит. А тогда зачем отсылает?
- Значит, так надо, - строго проговорила Таисия Никитична.
- Вот и он говорит так же. И совсем это никому не надо.
- Приказ не обсуждают.
Сашка снова свистяще вздохнул:
- Эх!.. Знаю я, чего он хочет. Это он меня оберегает. А я все равно убегу.
- Родители живы?
Наверное, этого вопроса не следовало бы задавать. Это она поняла, увидев плотно сжатые Сашкины губы и его взгляд, в котором уже не было ничего детского, а только какое-то скорбное презрение и непонятная, недобрая усмешка.
- В том-то и дело, - тихо проговорил бородач. - До смерти парень обиженный. Сходи-ка, Сашок, пошарь под подушкой, кисет я вроде забыл.
- Да ладно, я и так уйду. Кисет у вас вон в том кармане. Вот так все меня оберегают, как маленького. Пошел я.
Он и в самом деле вышел из круга света в темноту. Подождав немного, бородач бодрым голосом начал жаловаться на застарелую свою болезнь, из-за которой он, здоровый мужик, вынужден прозябать на стариковской должности.
- Вот тут, - он положил обе ладони на поясницу, - сплошь простреливает.
- Радикулит, наверное, - проговорила Таисия Никитична, ожидая, когда же бородач заговорит о Сашке.
- Скажите, какое название, - проговорил он, подмигивая и кивая бородой в ту сторону, куда ушел мальчик. - Разведчик природный.
- Подслушивает?
- Обязательно! - торжествующе воскликнул бородач. - Всегда в курсе. - И снова зашептал: - Отец у него погиб. Мать в Германию угнали. А парень весь кипит, и, говорю, разведчик природный, а в разведку его теперь пускать никак нельзя.
- Почему же? Сашка-то в чем виноват?
- А кто же его виноватит, Сашку-то? Наш Батя его к своей супруге отправляет. Говорит: "Что бы с тобой ни произошло, ты на всю жизнь запомни: я теперь тебе за отца". А Сашка воевать рвется, фашистов уничтожать. А в разведку ему теперь вот почему нельзя: у него вся спина плетьми иссечена. Поймали, весной еще, гады-фашисты, до полусмерти избили, все выпытывали - где нас искать. Им Батю нашего хотелось захватить, а он ни слова. Мы уж так и считали: пропал наш Сашка, а он еле живой приполз. Ничего. Живет. В газете напечатали про его поступок. Медаль ему обеспечена.
Бородач поднялся, снял фонарь и, приподняв стекло, сильно под него дунул. Желтое пламя рванулось и погасло. Сразу исчезла тьма, словно бородач заодно и ее погасил своим могучим дуновением. Обнаружилось серенькое утро, мутное и холодноватое, полное неопределенности, свойственной прибалтийской природе.
- Рвется Сашка фашистов уничтожать, - повторил он. Подумал и спросил: - Как вы мыслите, скоро уничтожим?
- Фашистов? Обязательно.
- Всех до одного? Я бы их всех!.. Какая нация звериная.
- Как это всех? Фашизм надо уничтожить и всех фашистов. А нацию уничтожать нельзя.
- Как это нельзя? - Он засуетился, захлопотал и словно упал на свое место. - Как нельзя? Немцы-то очухаются, злобы накопят да опять пойдут на нас. Снова, значит, воевать. Сашке опять воевать? У вас дети есть? Им тоже. Я знаю, нам тут говорят, вот и Батя тоже на политзанятиях, как и вы, говорит: немцы, говорит, разные есть. Разные. Смотри-ка! А мы не видели разных-то. Мы одинаковых видели. Волки разные не бывают. Нет, мы тут насмотрелись на них, на разных-то, до кровавых глаз.
Говорил он спокойно, рассудительно и так весело, что видно было - не слепая это ненависть. Не жажда мужицкого самосуда над деревенским поджигателем. Он по праву вершил суд, по человеческим законам. Добро восставало против зла. Но во всем этом Таисия Никитична усмотрела новую опасность: добро могло переродиться в свою противоположность. Зло против зла. Тогда уж конец всему. Она горячо возразила:
- Нет, так нельзя.
- Почему это?
- Зверей надо уничтожать. А есть еще и люди. Они пускай живут.
- Немцы-то - люди?
- Да поймите вы, это Гитлер их так испортил. Фашисты. Есть у них люди, коммунисты, рабочие…
- Э-эх! - бородач стукнул кулаком по колену. - Война не кончена, а вы уж защищаете. У них, у фашистов-то, все нутро звериное. Нет, не уговорить вам меня.
- А детей, а женщин?
- Эти пусть. Пусть живут. Может, еще и людьми станут. Собаки тоже из волков произошли. Пусть служат.
Да, у него все было предусмотрено, продумано, как искоренить зло в самом его корне. Все он решил с железной мужицкой твердостью, которую очень трудно, почти невозможно поколебать.
Лагерь просыпался, когда Таисия Никитична возвращалась в свою землянку. В тумане, не очень густом, слышались голоса людей, но их самих не было видно. И она бы не заметила ни одной землянки, если бы не синеватые струйки дыма, которые, как лесные малозаметные ручейки, неторопливо вытекали из-под каких-то холмиков, расположенных среди деревьев, и смешивались с туманом.
Конечно, ей никогда бы не отыскать свою землянку среди других, если бы не встретила Валю. Девушка поднималась снизу, из оврага, с полным ведром воды. Там, должно быть, находился ручей или речка.
- Рано вы что-то, - приветствовала она Таисию Никитичну, перехватывая тяжелое ведро. - А я сплю, пока спится. Этого у нас не всегда вдоволь.
На ней были черные залатанные брюки, кирзовые солдатские сапоги и мужская бязевая рубашка, заправленная в брюки и туго перетянутая ремнем в тонкой талии.
- Да вот, жду, когда командир вызовет.
- А вы не ждите, - посоветовала девушка. - Наш Батя знает, когда надо вызывать. И чаще всего, когда уже перестаешь ждать.
- А что он делал до войны? - спросила Таисия Никитична.
- Строил. Начальник строительного треста.
В землянке уже деловито гудела и потрескивала маленькая железная печурка. Горьковато и домовито пахло дымом, и было очень жарко. Валя распахнула дверь. Хмурый тихоня - серый денек - топтался у порога, как непрошеный и очень надоедливый гость. Ни тепла от него, ни радости, но надо терпеть.
- Умываться будете? - спросила Валя. - А хотите до пояса? Я люблю.
- Хорошо, только сначала вы. - Таисия Никитична пробралась в угол, где стоял ее чемодан.
Валя налила в жестяной таз воду и сняла рубашку, стыдливо поеживаясь и посмеиваясь оттого, что на нее смотрят. У нее было очень белое тело, плотное и гладкое, его белизну оттеняли темные и обветренные кисти рук.
Дрожа от радостного возбуждения, девушка зачерпнула полные ладони, склонилась над тазом и плеснула воду себе на грудь. Звонко охая, как будто обжигаясь, она плеснула еще и еще. Струйки ледяной воды бежали по плечам и сверкающими каплями срывались с груди.
Печурка сердито пошумливала и шипела, когда на нее попадала вода.
Тихонько повизгивая и смеясь, Валя все черпала холодную воду, стараясь захватить пригоршни пополнее, и выплескивала на грудь, на плечи; смутно чернело под мышками, когда она поднимала руки, чтобы плеснуть и на спину. Это было так хорошо, что у нее закатывалось сердце.
И у Таисии Никитичны тоже закатывалось сердце, и ей хотелось также испытать это жгучее радостное возбуждение.
А Валя уже умылась и, стоя у печурки, вытирала спину жестким полотенцем. Ее тело светилось в полумраке землянки. На округлой и нежной груди чуть повыше розового остренького соска темнел прилипший коричневый дубовый листок. Валя сняла его, задумчиво повертела и сказала:
- Мама, когда огурцы солила, дубовые листья в бочку клала. Хрустели огурцы - будь здоров!
Она надела солдатскую бязевую рубашку и сверху старую фланелевую домашнюю кофту с какой-то выцветшей оборочкой по вороту. И в этом нехитром наряде показалась Таисии Никитичне более женственной, чем когда она видела ее обнаженной. Только сейчас она увидела, как красива эта огрубевшая за войну девушка и как нежна. Нет, это не только молодая свежесть, в ее годы все девушки красивы. Не в этом дело. Гут что-то другое, чего не объяснишь словами. Не скажешь: "красавица", но обязательно подумаешь: "красивая девушка".
Валя сказала:
- Пойду принесу вам воды.
Она скоро вернулась с полным ведром и посоветовала Таисии Никитичне воду все-таки сначала подогреть. Пока Таисия Никитична умывалась, Валя принесла завтрак - котелок с кашей - и сообщила, что командира отряда вызвали ночью в штаб бригады и он тут же уехал, так что можно не беспокоиться насчет вызова.
ПЕРВЫЙ ОБХОД
Всех тяжелых вчера отправили в тыл, а те с легкими ранами, что остались, никакой особой врачебной помощи не требовали. Тут достаточно медсестры. Вообще, как Таисия Никитична давно убедилась, фронтовые сестры справлялись и не с такими делами, как перевязки. Здешняя сестра, если судить по тем раненым, которых вчера отправляли, - опытный человек.
- Замечательная тетя, - сказала про нее Валя. - Я ее боюсь. А все наши обожают, ну и, конечно, тоже побаиваются. Зовут ее Анисья Петровановна. Петровна, я думаю, а она говорит, что отца не Петром звали, а Петрованом. А сама сибирячка. Из Красноярска. Вот она придет скоро.
"Замечательная тетя" пришла сразу, едва только Таисия Никитична успела одеться после умывания. Ничего в ней не было такого, чтобы ее бояться или обожать. Так, по крайней мере, показалось с первого взгляда. Обыкновенная женщина, средних лет, среднего роста. На ней стеганка и ватные брюки, заправленные в сапоги, только голова повязана белой косынкой и на плече зеленая сестринская сумка. А лицо такое, что пройдешь и не заметишь: скуластое, обветренное. Разве только глаза строгие и беспокойные.
У порога поклонилась:
- Здравствуйте, доктор. - Руки не протянула, не полагается, но когда Таисия Никитична протянула свою, приняла бережно и цепко в обе ладони. - Валечка, здравствуй.
- Здрасте… - поспешно проговорила Валя и, передернув плечами, отвернулась.
Но Анисья Петровановна не обратила на это никакого внимания и с прежней требовательной приветливостью проговорила:
- Приборочку, Валечка, произведи, воды-то ишь сколько нахлестала. Я к вам, доктор, насчет обхода. У нас всегда по утрам. А вам как будет угодно?
- Больных много?
- Раненые есть, все ходячие. А так - какие же у нас больные? Я их не очень поваживаю, мужиков-то. Ихним болезням ходу не даю. - Она улыбнулась: - Мужиковские болезни строгости требуют. Его только пожалей, мужика-то, он сразу и застонет. Так я их не больно-то. Психотерапия. - И снова официально: - Так насчет обхода какое будет распоряжение?
- Идемте, - сказала Таисия Никитична.
Она уже поняла, за что Валя побаивается эту приветливую, но, как видно, властную и настойчивую женщину, и еще не решила, как ей самой относиться к ней. Время и работа определят отношения, хотя фронтовая обстановка не очень способствует ожиданиям. Тут все совершается скорее, чем в нормальных мирных условиях.
Что касается Анисьи Петровановны, то, по-видимому, уже в первой же землянке для нее стало ясно все, что касается нового врача. Едва они вошли, как с нар им навстречу поднялась взлохмаченная фигура. Таисия Никитична сразу узнала своего недавнего собеседника, бородача-кашевара.
- Спите, отдыхайте, - торопливо и приказывающе проговорила она.
- Успею еще, у меня сон что у воробья…
Вмешалась сестра. Отстранив бородача, она доложила:
- Тут один раненый. А ты отойди, сказано тебе: отдыхай.
Бородач послушно сел на краешек нар, и тогда Таисия Никитична увидела раненого. Он вышел из темноты к двери, вынося вперед забинтованную руку. Молодой парень, невысокий и не очень, видать, сильный, если судить по его тонкому лицу и маленьким рукам. Две раны, чуть повыше кисти и около локтя, были незначительны, но очень запущены. Таисия Никитична, вспомнив отношение сестры к "мужиковским болезням", с осуждением взглянула на нее.
- Скрывал, - с угрожающей улыбкой пояснила та. - Отчаянность проявлял, героизм. Так, думал, пройдет.
Парень вздохнул и нахмурился, вдруг проговорил неожиданным при его легком телосложении густым басом:
- Да когда же было лечиться? Мост взрывали, вот и царапнуло. В первый раз, что ли? Героизм… Скажете тоже!
- Без тебя не взорвали бы?
- Без него, - откликнулся бородач, - никогда бы. Лучший специалист.
- А ты бы не подавал голоса-то, - осуждающе проговорила Анисья Петровановна.
- Конечно, и без меня бы взорвали, - поеживаясь от боли, проговорил парень. - Делов-то…
- Ну и сидел бы. Сестра, еще ваты.
- Так никак было нельзя сидеть-то. Я же рассказывал, и другие подтверждали. Головы поднять было невозможно. Нам до моста метров пятьсот всего, а ползти нельзя. Немцы такие психованные в охране, чуть воробей чикнет, они по этому месту до той поры садят, пока все кругом до последней травинки не выбьют. Всю ночь прожекторы, ракеты. Никак нам подойти не дают. А дело стоит. Я и забыл про руку-то, такая у нас досада. Вот так и просидели в болоте, как лягушки, почти сутки. Ни вперед, ни назад.
- Забинтовать, - приказала Таисия Никитична сестре и спросила: - А мост?
- Взорван. Да теперь снова не миновать идти.
- Зачем?
- Так они его теперь уже восстановили. У них скоро самый блицмахен начнется, как же им без моста.
- Ох, уж скорей бы, - сказала Анисья Петровановна, убирая инструменты, - скорей бы наши мужики домолотили проклятого немца. А есть еще такие у нас, что цепляются за свою болезнь, как за мамкин подол.
- Ладно тебе, ладно, - проворчал бородач. - Сама-то что смотришь? Недотумкала еще мою болезнь лечить. Вот доктор не глядя определил.
- Давайте посмотрим, - Таисия Никитична обернулась к бородачу: - Ложитесь на спину. Так. Согните ногу.
Ну конечно, самый обыкновенный радикулит. Лечение здесь, в болоте? Какое тут может быть лечение?
- Сестра, кодеин есть? Дайте. В мирное время вас бы вылечили. Пошли, сестра.
Они по скользким ступенькам выбрались наверх и пошли по лесу, серому от тумана. Анисья Петровановна, не забегая вперед и не отставая ни на шаг, предупредительно указывала дорогу. И все время она, как бы объясняя и в то же время извиняясь за то, что ей приходится объяснять, говорила:
- Тяжело мужикам-то нашим, трудное у них дело и не во всем удачливое. А жалеть их нельзя. Его пожалеешь, он и разнежится, как малый ребенок. Гордость у них. Вот сюда пожалуйте. Направо, вот между елочек как раз и вход.
ВАЛЯ
Валя родилась под Пермью, в таежном поселке, которого нет даже на областной карте: несколько избушек, пара бараков, контора, клуб, столовая. Все, что надо для жизни лесозаготовителей.
И еще большая таежная река, где Валя купалась, стирала белье, рыбачила с отцом. И поцеловалась с мальчиком первый раз тоже здесь, на зеленом бережку, под черемухой.
И еще тайга. Кто не знает, ни за что не поймет, какой запах стоит в тайге в солнечный день. Все думают, пахнет смолой. Нет, медом. А зимой расстилается в морозном воздухе смоляной сладковатый дымок.
Когда росла, не очень-то все это замечала. Думала, так и надо и так будет всегда, и даже - дура такая - рвалась куда-то в неизвестность. А сейчас вспомнишь… Ох, хоть бы денек так пожить!
Отец - шофер, лесовозчик, домой приходил поздно, когда Валя уже спала. Но провожала его всегда она, потому что мама уходила еще раньше отца. Она работала поваром. Попробуй-ка опоздать с завтраком - рабочие столовую разнесут. Лесорубы да шоферы - они знать ничего не хотят, а что положено - подай.
Часто после школы ездила с отцом на лесовозе. Сидела рядом с ним в кабине на мягком диванчике и на каждой выбоине еще нарочно подпрыгивала, чтобы повыше получилось да подольше покачаться. Машина бежит по лежневке, присыпанной снегом, пластины под колесами постукивают, поскрипывают. Пока идет погрузка, Валя прыгает по высоким штабелям, как веселая птаха. А внизу люди катают по лагам толстые промерзшие бревна, с грохотом кидают их на прицеп и прихватывают цепями, чтоб не рассыпался воз по дороге. Отец стоит на подножке, покрикивает на грузчиков:
"Полней наливай! Не жалей трудовых!.."
Рассказывая про отца, Валя высоко поднимала свои светлые густые брови, и на ее крепких щеках появлялись нежные ямочки. Она говорила низким распевным голосом. По всему видно, что отец ее был сильным и добродушным человеком.
А почему был? Таисия Никитична взглянула на Валю. Нет, кажется, с отцом все благополучно. Тогда она осторожно спросила:
- Он сейчас где?
- Сейчас дома, отвоевался начисто… - Валя продолжала нежно улыбаться. - Без ноги, конечно. Работает завгаражом, машину-то водить ему трудно. Пишет: "Шуруй, дочка, За двоих…"
Ее улыбка сбила с толку Таисию Никитичну: как это можно так говорить об отце, искалеченном войной, и нежно улыбаться? Какая это сила - любовь? Как надо любить, если, пусть даже на мгновение, можно отбросить все обиды, даже ненависть к врагу, как что-то очень мелкое по сравнению с ее любовью?
Впрочем, ненавидеть она тоже умеет, в этом Таисия Никитична скоро убедилась.
Они сидели на склоне оврага, на солнечной стороне. А та, противоположная несолнечная сторона была седой от инея. И каждая кочка на топком болоте тоже с одной стороны зеленая, с другой - седая. Среди глянцевитых темно-зеленых листочков красные капельки клюквы - мороз ее подсластил, и уже можно есть. Утром Валя набрала целую кружку, с чаем очень хорошо. И вокруг каждой кочки - перламутровое кольцо непрочного льда.
Все как дома, и все не так. Эти прибалтийские леса даже в такой солнечный день поздней затяжной осени нисколько не похожи на уральские, нечего и сравнивать.
- Конечно, я понимаю, - горячо продолжала Валя, - сейчас война, и сравнивать ничего нельзя. Там я жила как человек, а тут мы воюем.
- Вы очень любите свои места? - спросила Таисия Никитична.