- Ничего себе сойдет! Царский пир! Так жить - можно и не работать.
- Что ты, Лешенька! Разве можно теперь не работать? Война ведь. Что же делать, если не работать?
- Могла бы учиться. Тебя все равно папа с мамой кормят.
- А я ведь и так учусь. До войны училась на очном, теперь на заочном. Стараюсь, как все.
- Ты не обижайся. Просто я подумал, что тебе трудно.
- А мне и нравится, когда трудно. Подожди, я еще на станок перейду. Буду, как ты!
- По-моему, ты незаменима. Кто будет вместо тебя в табельной?
- Да любая девушка! Я ее быстро обучу. Вот увидишь! А сейчас ешь. Если много будем говорить, отдохнуть не успеешь. Ешь, ешь. - И она подкладывала в тарелку Алексея обтекающие томатным соком белые куски судака, огурцы и снова суетилась у плиты, готовя чай.
К Алексею все заметнее подступала теплая, размягчающая тело усталость. Прикрыв ладонью рот, он зевнул и тотчас бросил взгляд на будильник. Была уже половина двенадцатого. Сразу же возникло беспокойство: надо скорей домой. Ждет мама. Скоро снова на работу. Алексей поднялся из-за стола, прошелся по комнате, мучаясь той неловкостью, когда человек, только что отобедавший, должен покинуть гостеприимных хозяев. Оказал он Насте прямо, по-свойски:
- Спасибо, но мне пора! Сама понимаешь: сегодня снова в ночь.
Настя пожала плечиками:
- Очень жаль. Первый раз зашел и уже торопишься.
И вдруг она вскочила со стула, прижалась к Алексею, обхватив его тонкими, но сильными руками.
- Нет! Ты еще побудешь. Ты должен отдохнуть. Хотя бы немного. После обеда полагается полежать, чтоб жирочек завязался. Посмотри, какой ты худенький! Прошу тебя, не уходи.
Она усадила Алексея на кровать, присела на корточки и начала быстро развязывать шнурки на его ботинках.
Настя действовала столь решительно, что Алексей только краснел от неловкости, тщетно пытаясь остановить ее.
- Вот так, вот так, - приговаривала Настя, стаскивая башмаки. - Сейчас мы их посушим. И носки тоже.
Носки у Алексея прохудились, а Настя словно и не заметила этого, стянула их и положила на край печки. Затем снова вернулась к Алексею.
- Отдохни, Лешенька, хоть полчасика. Вот та-ак… Баю-баюшки-баю! - рассмеялась Настя, опрокинув Алексея на подушку и прикрывая его ноги стареньким ватным одеялам. - Спи, а я вымою посуду. И не беспокойся - разбужу. Хочешь, будильник поставлю, ровно на час?
- На полпервого, - сдался Алексей, которого все больше одолевал сон. - Учти, я обязательно должен побывать дома.
Он не услышал Настиного ответа, не услышал и ее осторожного побрякивания посудой. Ночная смена дала о себе знать - Алексей спал глубоко, не ведая, где он находится и сколько времени лежит в Настиной комнате, уткнувшись лицом в огромную пуховую подушку.
Ровно в час дня зазвенел будильник, но Алексей даже не приподнял головы, даже не шевельнулся. Не чувствовал он и тепла, которое шло от Насти, забравшейся за его спину, к стене. Настя обняла Алексея одной рукой и прижалась к нему всем телом. Она целовала Алексея в затылок, в шею, пытаясь разбудить, и шептала ласково:
- Алешенька, миленький, проснись. Тебе пора, слышишь? Потом ведь меня будешь ругать. Я останусь виноватой. Ну проснись же! Ах ты засоня! Сейчас я тебя разбужу!
Настя сильным рывком повернула Алексея на спину и горячо прильнула губами к его плотно сжатому рту. Алексей ощутил нежную прохладу, замотал головой, но Настя не отрывала губ. Алексей открыл глаза и увидел смуглые угловатые плечи, а когда Настя залилась звонким смехом и откинулась назад, перед ним обнажились маленькие вразлет груди с острыми коричневыми сосками. Волосы Насти, вдруг оказавшиеся длинными и пышными, волнисто падали на глаза и грудь. Секунды удивления и робости сменились бурным порывом. Незнакомая тревожащая и непонятно откуда появившаяся сила наполнила Алексея. Он смело выбросил вперед руки и прижал Настю к себе. Теперь уже и он неумело, неловко целовал Настино лицо, шею, плечи и вдруг ощутил ее всю сразу и замер, словно испугавшись этой неизвестности, которую он никогда не испытывал и в то же время, казалось, знал всегда.
А Настя шептала все одно и то же: "Миленький, миленький, залетушка мой…" И вдруг она внятно произнесла:
- Успокойся, Лешенька. Ты должен меня поберечь! Побереги меня, слышишь?
Смысл этих слов дошел до сознания Алексея не сразу, а когда он понял, о чем просила Настя, сел на кровати и растерянно заглянул в ее глаза. И Настю он тоже заставил сесть.
- Ты посиди. Может быть, обойдется? Откуда мне все это знать?..
- Не скромничай, Лешенька. - Настя лукаво погрозила пальцем. - Скажи лучше, ты много знал женщин?
Вопрос застал Алексея врасплох, и он не знал, как лучше ответить на него. Говорить неправду не хотелось, а признаться в том, что Настя - первая его женщина, не позволяло самолюбие.
- Откуда ты взяла?
- Откуда? Я ведь сразу поняла это. И все равно ты хороший и самый-самый мой любимый! И никому я тебя не уступлю.
Она накинула халат, спрыгнула с кровати и, пробежав в противоположный угол комнаты, скрылась за печкой.
Настя не возвращалась так долго, что Алексей успел забыть все слова, которые хотел сказать ей. А может быть, и хорошо, что забыл: фразы складывались путаные, противоречивые и, как показалось Алексею, неискренние и ненужные. А главное, все подавляло одно чувство, которое так и кричало, так и рвалось наружу и было предельно ясным: он - мужчина, настоящий мужчина! Ему раскрылась тайна, о которой подростки строят самые всевозможные догадки, ничуть не приближаясь к такому удивительному и в то же время такому простому открытию. Неосознанная до конца гордость наполняла Алексея. Но как теперь быть дальше? Любит он Настю, или она безразлична ему? Он никогда не задумывался над этим, а если не задумывался, значит, наверное, не любит. И снова встает перед Алексеем вопрос, на который он не может найти ответа: что же тогда произошло в этой комнате, и как быть дальше? Ощущение гордости, которое он только что испытывал, сменилось чувством вины. Мысли Алексея все больше путались, и наконец он потерял их нить, уснув тяжелым и неспокойным сном.
Очнулся Алексей в сумерках. Насти в комнате не было. Часы показывали ровно шесть. Алексей вскочил на ноги и включил свет. Он схватил с печки носки. Они были искусно заштопаны и выстираны. О ботинках и говорить нечего: брезент их был нов и сух, шнурки не изорваны, как всегда, подметки желтели деревам, которому, наверное, нет износа.
За те считанные минуты, пока Алексей одевался, он заставлял себя не думать о Насте и обо всем, что случилось в этот день. Но когда он был уже готов к выходу, когда застегнул пуговицы на телогрейке и нахлобучил шапку, понял, что не может вот так просто взять и уйти. Он сел возле стола и стал ждать. И только теперь увидел записку, из которой стало ясно, что Настя ушла на завод раньше, к пяти часам. Ома просила Алексея поужинать и захлопнуть дверь, когда он будет уходить.
Прочитав записку, Алексей почувствовал облегчение, хотя и не хотел признаваться себе в этом. Ему было бы трудно сейчас смотреть Насте в глаза. Он бы не нашелся, что сказать, а быть неискренним не хотел. На душе сразу стало свободно. Алексей погасил свет и вышел из комнаты.
Морозный воздух освежил Алексея. Он быстро зашагал на завод, забыв о Насте и о маме, которую так и не повидал в этот день. Все мысли его захватила предстоящая рабочая смена. Что ждет его? Чем кончится история с браком? Доверят ли ему, наконец, снова встать к станку? Он не мог больше сидеть чуть ли не сложа руки: и ребят стыдно, и самому противно.
Вспомнив закуток цеха, где он провел прошлую ночь, вытравляя из деталей обломки сломанных сверл, Алексей в который раз пожалел, что не родился на каких-нибудь полгода раньше. Теперь, когда ему полных восемнадцать, он мог бы на всех законных основаниях быть в армии. Мог, если бы не поступил на завод. Бронь от призыва оказалась сильнее самых горячих намерений многих ребят покинуть цех. Она будет держать здесь и его, Алексея, наверное, до тех пор, пока не кончится война. И вот надо опять идти через проходную, чтобы там, в цехе, выполнять примитивную работу. Разве для него это занятие? Любой мальчишка с тем же успехом может вытравлять сверла.
Алексей злится на себя, на свою оплошность, но всю свою ненависть и неприязнь к самому себе переносит на Круглова. Лицо мастера, скуластое, с желваками на веснушчатых, непробритых щеках, стоит перед ним. "Сгною… хлюпик недоделанный… дубина стоеросова!.." - кричит он. "И правильно кричит, - соглашается Алексей, - дубина и есть, и болван - тоже, коли допустил брак. Но не хлюпик. Он, Алексей, еще докажет мастеру Круглову, всем в цехе, что хлюпиком никогда не был. Ведь шло дело, когда работал на станке, все удивлялись, как шло! И пойдет!.."
Глава пятая
В одиннадцатом часу среди тишины, сковавшей цех, послышался голос Петра Круглова.
- Эй, станочники-полуночники, кончай кемарить! Все сюда! Бы-ы-стро! - кричал он.
Со всех пролетов участка, обходя притихшие станки, собирались люди, а голос Круглова продолжал гудеть:
- Живей! Поторапливайтесь, дьявол вас задери! Чердынцев, слетай в курилку, гони сачков-табакуров!
Наконец весь рабочий люд столпился вокруг мастера, и он объявил тоном приказа:
- На подъездные пути завода прибыл состав с литьем. Так вот: всем топать на разгрузочную площадку. К утру вагоны должны быть выгружены. Понятно?
- Чего не понять - чушки таскать? - скривил улыбку Чердынцев и тут же спросил серьезно: - А шубенки дадут?
- Разговорчики! - нахмурил брови Круглов. - Оглядев всех раздраженным взглядом, он круто повернулся и пошел к выходу из цеха, бросив станочникам повелительно:
- Айда!
- Айда, ать-два! - прошепелявил Чердынцев беззубым ртом, маршируя вслед за мастером. - Леха, торопись, не то чушек не достанется.
Черное морозное небо усыпали звезды.
- Ого! Все сорок с гаком! - выкрикнул Чердынцев. - Да гака еще градусов пять!
Шли по тропкам, вьющимся вдоль ворохов стружки, А корпуса цехов все тянулись, мрачные и, казалось, безжизненные. За эстакадой, на сквозном ветру, стали различимы контуры вагонов. Где-то тут же маневровый паровоз выхлопывал в черное небо отработанный пар.
Алексей заткнул за ворот телогрейки шарф, выкроенный матерью из ее старой обветшавшей шали, но это не спасало от ветра, он проникал сквозь изношенный ватник, холодил спину. "Скорей бы за работу!" - подумал Алексей и тотчас услышал голос Круглова.
- По вагонам! - скомандовал он. И Алексей, успевший возненавидеть за последние дни голос мастера, теперь обрадовался ему: этот голос, эта команда сулили жаркую работу, иначе околеешь на страшном ветру.
Мутный свет луны заглядывал в коробку вагона, и Алексей вскоре различил Вениамина Чердынцева, Петра Гоголева и Пашку Уфимцева. Еще человек пять сгрудились у двери и внизу, возле вагона.
- С богом! - пропищал Чердынцев. - Принимай! - И руки Алексея оттянул увесистый, поблескивающий на слабом свету слиток. Алексей поспешил передать слиток Пашке Уфимцеву, и там - пошел он по цепочке, чтобы лечь в основание штабеля на промерзшей земле. С кажным новым слитком все больше приноравливались ребята, и дело пошло дружно, без запиночки - только успевай поворачиваться. Сразу стало теплее. Но заиндевевший металл жег ладони через тряпичные рукавицы. Слитки, казалось, не сходили с рук, сменяя друг друга. А в вагоне их и не убыло, лишь пятачок образовался у самых дверей, и кругом плотно высился холодный металл - пока еще доберешься до угла, теряющегося в темноте, или до стенки напротив. "Не легко будет, - подумал Алексей, - дойти до этих совсем близких стен вагона, разгрузить его, но и на этом не кончится работа: ждут другие вагоны, целый состав, а их, работяжек, не больше сотни".
- Мать твою разэдак! - взвился Чердынцев, когда слиток выскользнул из его рук и торцом ударил в ногу. - Уби-и-ло!
Он завертелся на одной ноге, посылая в темноту смачные распроклятья. Однако вскоре всем стало ясно, что не так уж и "убило" Вениамина. Он уже выпрямился и усердно высекал искру из кремня. Скрученная куделька вспыхнула ярко. Вениамин прикурил и заодно расшифровал по складам буквы, рельефно выступавшие на слитке:
- Уральский алюминиевый завод. - И тут же обратился к Петру: - Правильно разобрал? - И сам, ответил: - То-то и оно, что правильно! А это значит, ребятки, что нашенский, отечественный завод литье стал давать! Не английские - расейские чушечки пошли. Теперь простоев не будет! А ну, взяли!..
И снова задвигались люди, снова поползла цепочка белесых брусков к двери, зиявшей в просторе морозной ночи. Гудели от тяжести плечи, ныла спина, а вот руки потеряли чувствительность. "Отморозил, наверное, - думал Алексей. - И пусть отморозил! На больничном хоть посижу. Не буду видеть Круглова, Дробина, Устинова, их подозрительных, изучающих взглядов. Может быть, все-таки податься на фронт? Но как?" В цех уже вернули одного такого беглеца - Семена Аверьянова. Ладно, что обошлось у него все благополучно. Сказали только: "Сиди на своей сверлилке и выполняй боевое задание, на то тебе и броня от призыва дана!" Вот и все. Кончилась на этом беглая жизнь Семена.
А вот чем кончится история с браком? Наказание, пусть даже самое страшное, не пугало Алексея. И то, что высчитают из его заработка кругленькую сумму, - тоже. В этом ли дело? Он подвел цех, подвел весь завод. Ведь не зря на разнарядках твердили о том, что каждый килограмм алюминия на учете. Алексею было хорошо известно о перебоях в снабжении штамповкой, когда сутками простаивали станки. Правда, может быть, теперь будет легче. Слитки начали поступать со своего, уральского завода. Вот они, слитки, ничем не отличимые с виду от тех, что присылали союзники и которые тоже разгружали когда-то здесь, на площадке, только эти чуть крупнее да буквы вылиты родные, русские.
- Перекур! - крикнул Чердынцев, и ребята собрались вокруг него, вытаскивали свои кисеты и портсигары, а Алексей все вытягивал выскользавшие из онемевших рук слитки, таскал их из вагона. Чем больше он унесет слитков, тем быстрее попадут они в литейно-штамповочный цех и тем быстрее поступят заготовки в их механический. Уж тогда-то он, Алексей, поработает, если допустят к станку; домой не уйдет, сверх плана, сверх двенадцатичасовой нормы сделает эти тридцать деталей! А пока надо таскать, таскать чушки!
Он пошатывается на подгибающихся ногах, хватает открытым ртом ледяной воздух, не слыша гогота ребят, их лихого присвиста.
- Эй, Леха! Тебе говорят - перекур! С ног валишься, а все мало. Вторую баланду заработать хочешь аль осьмушку табака? Так хрен получишь: не на прямом производстве выкладываешься.
Алексей выпрямился, держа на согнутых руках слиток, словно большемерное полено. И вдруг бросил его. Слиток звякнул. Только сейчас он почувствовал, как кровь громкими толчками бьет в виски и дрожат руки. Он подошел к ребятам, сыпнул махорки на обрывок газеты, а завернуть не смог.
- Давай сюда, ученичок-табакур! - сказал Чердынцев и ловко свернул "козью ножку". - Лизни. Вот так! И нече убиваться из-за своего брака.
- Я и не убиваюсь.
- А зря, - пробасил Петр Гоголев. - Сколько ты там запорол? Двадцать?..
- Тридцать две, - ответил Алексей.
Петр присвистнул:
- Мать честна, курица лесна! Да за это и припаять могут…
- Не болтай! - обрезал Чердынцев. - Он что, нарочно? Диверсант, что ли?..
- Диверсант не диверсант, - стоял на своем Петр, - а не забывай - последние заготовки угробил. Да, Алексей, тебе не позавидуешь.
- Хватит! - Чердынцев хлопнул Алексея по плечу. - Не унывай, паря! Давай-ка лучше жиманем все дружно, очистим вагон да за другой возьмемся. Из этого составчика небось столько заготовок наштампуют, что делать нам их не переделать!
Луна поднялась и освещала теперь весь вагон. Тесно наваленные слитки поблескивали, причудливо громоздясь у стен, а мороз, казалось, стал еще более лютым. Колкий ветер свистел над головой, швырял время от времени мелкую снежную пыль, пронизывал одежонку.
- Эх, раз! - визгливо крикнул Чердынцев.
- Эх, два, - поддержал басом Гоголев. - Не задерживай, братва! Эх, раз, еще раз, еще много, много раз!..
Дальше работали молча, как автоматы, поворачиваясь влево и вправо, принимая и передавая соседу слиток за слитком. И Алексею стало чудиться, что серебристый металл сам движется из вагона. Только слышно временами глухое позвякивание, только крякнет кто-либо не от натуги, а так, непроизвольно, потому что усталость словно отлетела прочь и двигались люди механически. Ничего не хотелось, ни о чем не думалось. Лишь потом, спустя два или три часа, стало все мучительней пробиваться чувство голода. Наконец оно сделалось невыносимым. Алексей только и думал о том, чтобы скорее кончить работу и вернуться в цех, где лежит в углу тумбочки завернутый в газету кусок хлеба. Еще недавно он твердо знал, что холод страшнее голода, но теперь стало очевидным: голод - сильнее! Когда они вернутся в цех, столовая будет закрыта. Эх, если бы сейчас дали в руки эту железную миску с горячей, дымящейся баландой! И всего-то в ней один черпак кипятку да несколько листиков капусты, да кружочек постного масла величиной с гривенник, а ведь объедение! Ни на что бы не променял. Да и разве было на что?.. Можно, конечно, после смены пойти к Насте. У нее снова приготовлен обед, специально ради него, как сказала она. Правда, самой Насти дома не будет, но она опустила в карман его телогрейки ключ и сказала, чтобы приходил, когда сможет. Алексей и ответить не успел, так быстро исчезла Настя. А ведь теперь он был готов к разговору с ней. Теперь он твердо знал, что не любит Настю и никогда не любил. Они должны остаться добрыми товарищами и не таить обиды друг на друга. И при чем в этом случае обед, который она приготовила, каким бы вкусным он ни был?
- Сейчас бы поросеночка жареного! - неожиданно заговорил Чердынцев, распрямляясь, как радикулитный старец, и утирая пот со лба. - Да с хренком, да с картошечкой румяненькой…
- Считай, что хренок ты уже съел! - тоже останавливаясь, сказал Гоголев. - Давайте пошабашим лучше. - Гоголев развернул свои могучие плечи, развел в стороны руки, ухнул и полез в карман за табаком.
В разных местах опустевшего вагона обозначились красные точки самокруток, а откуда-то даже потянуло фабричным табачком. Чердынцев моментально унюхал этот дразнящий аромат.
- Не иначе Зубов легким балуется? Нет чтобы предложить корешам-работягам.
- Охота - закуривай, - отозвался Зубов. И в его руках блеснул портсигар.
- И закурю. Уважу, - с усмешечкой, растягивая слова, отозвался Чердынцев. - Небось на черном рынке набарыжил, так это, считай, табачок даровой. - И Чердынцев, не церемонясь, загреб из зубовского портсигара табак. - Благодарю, - сказал он вальяжно и начал вертеть непомерно большую самокрутку, которой хватило бы, наверное, на всех.
- Благодари, кощей, да в следующий раз свой имей.
Тут и услышали все ставший вдруг хриплым голос мастера Круглова:
- Разговорчики! Опять лясы точите? - спросил он зло, уже забравшись в вагон. Глянув по сторонам и убедившись, что вагон пуст, заговорил мягче: - Ну, ладно… Вижу, поработали не хуже других. Однако еще полсостава осталось, а вагоны - на вес золота. Понимать надо! Словом, докуривайте и айда в другой вагон. - Круглов спрыгнул на снег, смерил взглядом выросшие здесь штабеля слитков и круто повернулся к двери вагона: - Учтите, не успеем разгрузить - все остаются после смены! Ясно?