"Я недавно прочел несколько книг. "Герой нашего времени" - я прежде знал Лермонтова только стихи. Потом один французский роман. Автор: Стендаль. Очень хорошо! Я как кончаю такую книгу, мне кажется, что я еще одну жизнь прожил, уж не просто Колька Ржанов, но еще кто-то. Замечательно написано! Но читаю - не могу оторваться, а в душе все про возмущение. По-моему, о смерти они писали правдиво. Я видел, как мать умирала. Я это хорошо чувствую. Что у них, что у нас - одно. Но про жизнь они говорят как-то сторонкой. Все это сильно выражено. Самый ничтожный человечек становится огромным. Но чего-то не хватает. Мне кажется, что эти люди не едят, не работают, не любят. Столько все время чувств, что я читаю и спрашиваю: где же чувство? Понимаешь? Я сам не могу это толком выразить. Вот, погляди, какая у них любовь. Если несчастье, тогда я им верю, я понимаю: над этим можно плакать, у меня у самого в горле стоит. А без несчастья они не могут. Или он чересчур самолюбивый, или она скрытная, или плохо друг друга поняли, или кто-то третий затесался. Иногда мне даже кажется, что они нарочно старались подбавить несчастья, чтобы было красивей. Счастье у них какое-то приспущенное, и если люди радуются, то им самим стыдно. О счастье щегленок и тот лучше расскажет. Вот ты мне скажи - почему это?"
Ирина вспомнила рассуждения Володи: "Животные страдают от недостатка в корме или от того, что им не дают случаться. Это относится и к двуногим разновидностям". Ирина тогда спросила его: "А люди?" Володя ответил: "Люди страдают не от того-то, но для того-то. Только страдая, человек становится непохожим на других". Так думал Володя. Наверно, так думали и старые писатели. Ирина ответила Кольке: "Должно быть, они стыдились простых чувств. А у нас другой подход. Да и любовь теперь другая".
"Это, конечно, верно. Мораль у нас не та. Для них труд был проклятьем, а я вот от этого "проклятья" ожил. Но мне все-таки кажется, что они писали не о живых людях. В любви все похожи друг на друга. Как когда умирают. Я думаю, что и тогда люди любили просто. Знаешь, без разговоров, но так, что дохнуть и то трудно. Только об этом нельзя написать…"
Ирина почему-то перепугалась. Она тихо сказала: "Говорить тоже нельзя". Она боялась, что Колька начнет спорить, но он молчал. Тогда она огорчилась: почему же он молчит?.. Она сказала: "Холодно! Дни хорошие, а ночью здесь холодно. Я совсем замерзла. Ты меня проводишь? Я живу наверху".
Они шли молча. Прощаясь, Колька спросил: "Скоро увидимся?" Он почувствовал, что у Ирины рука совсем захолодела. Заботливо он сказал: "Ну ложись скорей, отогрейся". Ирина послушно ответила: "Да".
На следующее утро, проснувшись, она сразу подумала: "Чего я испугалась?" Она весело пошла в школу. Ребята ее встретили молча, но недоверчиво. Она читала главу из "Войны и мира". Читала она хорошо, и дети внимательно слушали. Но когда она кончила, Костя злобно сказал: "А все-таки это ни к чему!" Ирина была довольна, что ей удалось довести урок до конца, но она понимала, что ничего еще не сделано: между ней и ребятами была стена.
Она начала работать медленно и упорно: так осаждают крепость. Она вспомнила о рукомойниках. Она пошла в управление. Там на нее сердито прикрикнули: "Не до вас!" Но Ирина настаивала. Ей удалось заполучить ордер на четыре рукомойника. В "Стандартстрое" сказали: "Пришлем рабочего". Ирина отказалась.
Как будто мимоходом, она сказала Косте: "Это ты бузил насчет рукомойников? Я вот достала - четыре штуки. Только рабочих не дают. Может быть, ты за это возьмешься?" Костя был польщен тем, что столь ответственное дело доверили ему. Он тотчас же набрал "бригаду строителей". На следующий день он гордо заявил Ирине: "Рукомойники будут поставлены в трехдневный срок". Это было не дружбой, но началом примирения.
Вскоре после этого Ирину послали в Гурьевск: надо было показать в ФЗУ, как применяются "тесты" для определения профессиональных способностей. Ирина поехала на день. Она взяла с собой несколько ребят, в том числе Костю и Мишку.
По грязным улицам Гурьевска бродили плешивые куры, но улицы назывались возвышенно, например "Творческий проезд". На заводских воротах значилось: "Чугуноплавильный и железоделательный завод". Это было почтенно и комично. Завод был построен в начале прошлого века. Сто лет тому назад люди раздули первую домну. Они клали в нее древесный уголь - кругом была тайга. Завод был обнесен крепкими острожными стенами с башнями для часовых. Внутри еще можно было различить следы колец: на заводе прежде работали каторжники. Отцеубийцы и государственные преступники, злодеи и мечтатели стояли у неуклюжей печи: они плавили чугун. Об одних писал стихи Пушкин: "Не пропадет ваш скорбный труд!" О других пели блатные песни в ночлежках и на больших дорогах.
За сто лет завод мало переменился. Начальники горного округа знали, что русские руки куда дешевле заморских машин. Вместо вагонеток двигались старые клячи. На паровых машинах, как на памятниках, стояли солидные даты: "1859". Деревянный кран подымал болванки. Стены были толстые, окон вовсе не было, и в мастерских стояла темь, как под землей. На дворе, заваленном мусором и шлаком, добродушно пыхтел старенький паровоз. Какой-то находчивый инженер приделал к нему длинную трубу, и паровоз шел за машину.
Ребята глядели на лошадей и на деревянный кран. Они весело смеялись: они помнили машины Кузнецка. Как скучный урок, выслушали они рассказ о каторжниках. Недавно им показывали скелет мамонта… Они не верили в труд мертвых людей. Им казалось, что жизнь началась вместе с ними. Тогда-то среди степи родился Кузнецкий завод.
Ирина, поглядев на кран, невольно улыбнулась. Она представила себе рядом два крана: вот этот, деревянный, и моргановский. Она почувствовала, как быстро идет жизнь. Не успеешь опомниться, и мир уже другой. Непонятно, как люди прежде жили? Потом она задумалась: почему же вещи меняются быстрее людей?.. Нет, и люди меняются. Разве можно сравнить этого инженера с невежественным начальником, который кричал на каторжников?.. Только меняются не все вещи, да не все меняется в людях. Конечно, автомобиль не похож на телегу, а вот колесо осталось колесом. Нельзя без смеха глядеть на эту печь. Но разве смешон Пушкин? Колька не мог оторваться от Стендаля. А ведь Стендаль - ровесник этого завода.
Ее смущала неравномерность развития: как будто у человека росла только одна рука, или плечи, или голова. Жизнь менялась, как на экране: вот прошло десять лет - не узнать Сибири, и жизнь оставалась настолько той же, постоянной и непрерывной, что становилось страшно. Колька сказал ей: "Люди и тогда любили просто". Значит, тоже любили, рожали ребят, радовались, умирали. Нет, лучше об этом не думать! Это та жизнь, которая идет сама собой - вне мыслей, вне плана, вне истории. Думать надо о другой жизни, быстрой и понятной: о работе, о кранах, о школе.
Она сказала ребятам: "Смешной завод? А вот вы не знаете, что он поработал на Кузнецк. Мне инженеры говорили, что без Гурьевска трудно было бы управиться. Здесь отливали для Кузнецка различные части. Да и теперь много заказов. Все, что здесь делают, - это для Кузнецка. Конечно, потом завод сломают или перестроят. Но свое он сделал: старик, а помог молодому".
Она сказала это просто, как будто невзначай. Никто не мог бы догадаться, что ради этих слов она привезла сюда ребят. По тому, с каким вниманием выслушали ее дети, она поняла, что, может быть, впервые они почувствовали уважение к труду их предшественников. Костя сказал, показывая на деревянный кран: "Крепкий-то какой - держится!"
Когда они возвращались в Кузнецк, Мишка тихонько сказал Косте: "Она - ничего. Конечно, девчонка, но свое дело знает. Это не Марья Сергеевна". Костя неопределенно хмыкнул.
На уроке Костя сказал Ирине: "Почему вы все время говорите - "так нельзя сказать"? Кому они нужны, эти правила?" Ирина стала объяснять, что такое язык. Она сама увлеклась. Она говорила о том, как трудно найти слова простые и точные. Потом она упомянула о музыке. Она повторяла различные слова, и дети, насторожась, слушали: слова пели. Их было много, как деревьев в лесу. Одни старились и умирали, другие рождались, но лес шумел, лес оставался лесом. Волнуясь, она читала стихи: "И если туча оросит, блуждая, лист его дремучий, с его ветвей уж ядовит стекает дождь в песок горючий". Волнение Ирины передалось ребятам. Они сами не понимали, почему их так увлекли эти стихи. Они даже не думали о страшном дереве. Они были смущены силой слов. Так прошла минута-две. Потом Манька робко сказала: "До чего это красиво!" Ирина в изнеможении села на стул.
Дня три спустя после урока к Ирине подошел Костя. Он что-то хотел сказать, но мялся и переступал с ноги на ногу. Наконец он сунул в руку Ирины тетрадку и тотчас же убежал прочь. В тетрадке были переписаны два стихотворения Кости. Одно называлось "Гигант стали", другое - "Александр Пушкин". Ирина много раз перечитала неуклюжие строки. Она не могла сдержать свою радость. Она все время улыбалась: улыбалась в школе, в столовке, улыбалась и когда шла к Кольке.
Она не видела Кольку с того вечера. Как-то они столкнулись в клубе, но Ирина сразу ушла. Она не хотела его видеть, пока не добьется своего. Она постучала в окошко, Колька высунулся. Не вытерпев, она закричала: "Есть, Колька!" Она весело вбежала в комнату. "Я теперь знаю, что могу работать. Я говорю и чувствую - слушают. Не так, как раньше. Я тебе не говорила… Но это было здорово трудно. Такой Костя… Он хороший мальчишка. Только сначала я думала, что я от него повешусь. А теперь он стихи пишет. Нет, ты ничего не понимаешь! Я вздор мелю - все вместе. Но ты пойми, я так счастлива!.."
Она не могла больше говорить. Она взяла Кольку за руки, и Колька начал ее кружить вокруг себя. Они оба смеялись, и оба не знали, почему смеются. Они хотели о чем-то заговорить, но разговор не вышел.
Ирина сказала: "Пойдем ко мне, я тебя антоновкой угощу". В комнате Ирины было темно. Она не зажгла света. Она выбрала самое большое яблоко и дала Кольке: "Вот тебе". Он не взял. Он подошел к Ирине и крепко поцеловал ее. Тогда Ирина строго сказала: "Ешь яблоко!" Колька в темноте не мог разглядеть ее лица. Она улыбалась. Он только догадывался об этой улыбке. Он послушно грыз яблоко и тоже улыбался. Потом Ирина сказала: "А теперь иди! Мне нужно работать - в шестой группе трудный урок. Я завтра за тобой зайду".
Она просидела еще часа два за книгой. Иногда она глядела в сторону и улыбалась. Она не вспоминала при этом Кольку и ни о чем не думала. Она просто радовалась.
В соседней комнате жила Варя Тимашова. Она преподавала в ФЗУ природоведение. Это была та самая Варя, которая мечтала об Ингеборг и записывала в тетрадку свои мысли. Иногда ночью она заходила к Ирине. Они терли глаза - глаза закрывались: обеим хотелось спать. Но еще сильнее обеим хотелось говорить, и, борясь со сном, они говорили о книгах, о ребятах, о жизни.
Варя пришла из школы в десять вечера. Ее провожал инженер Глотов. Всю дорогу он говорил о деррике. Потом он зашел в комнату Вари, и Варя забеспокоилась. Она сказала: "Я живу не одна. Здесь еще Марья Сергеевна живет. Она должна сейчас прийти". Глотов молчал. Варя сказала: "Вот вы говорите, что на этом деррике…" Она не докончила - Глотов больно сжал ее плечи. У нее потемнело в глазах, и она сама к нему придвинулась. Потом она в страхе крикнула: "Да ты с ума сошел! Сейчас Марья Сергеевна придет!" Она оправила волосы и тихо сказала: "Завтра я весь вечер одна". Глотов ушел. Варя хотела выбежать и сказать ему, чтобы он вернулся: насчет Марьи Сергеевны она выдумала - Марья Сергеевна уехала на шесть дней в Новосибирск. Но она не позвала Глотова. Она даже с улыбкой подумала: здорово я сочинила!.. Потом ей стало грустно. Она попробовала было вынуть тетрадь и записать мысли, но мыслей не нашлось. Тогда она пошла к Ирине.
Она спросила Ирину: "Ты не знаешь, что такое в точности этот деррик?.." Ирина начала объяснять, но Варя ее прервала: "Я тебя об этом завтра спрошу, а то сейчас ничего в голову не лезет". Она помолчала, а потом, сев рядом с Ириной на кровать, тихо сказала: "Когда читаешь романы, так все красиво, и любить они умеют. А у нас ни на что нет времени. Вот и остаются эти деррики… Ты знаешь, я хотела бы жить на каком-нибудь острове. Чтобы деревья и никого. Только он. Вот тогда это настоящая любовь…" Ирина тоже вздохнула. Они еще долго о чем-то говорили, сами забывая о чем говорят, взволнованные и растерянные. Потом, доверясь друг другу, они тихонько плакали. Они не понимали, откуда эти слезы. Им казалось, что они плачут оттого, что жизнь страшна и непонятна. Но это были легкие слезы, и они плакали от счастья. Они уснули с мокрыми щеками. Сон был ровный, глубокий - сон до утра.
На следующий вечер Ирина зашла, как обещала, к Кольке. Они не шутили и не смеялись. Они пошли к Ирине. Шли они, торопясь, хотя торопиться было незачем. Над трубами мартена висела луна, большая и близкая. Казалось, что и луна - это только диск расплавленного металла. Ирина поглядела на нее и недовольно отвернулась: она не хотела ничего видеть. Когда они пришли в комнату, она первая обняла Кольку.
В комнате было темно и тихо, и это длилось долго, так долго, что нельзя было поверить свету, голосам и памяти. Ничего и не было до этой ночи: жизнь только начиналась. Эта жизнь спешила, она была горячей и неподвижной, она признавала только мельчайшие движения: вот Ирина вздохнула, вот Колька бережно поцеловал ее в плечо. Они прислушивались к дыханию; как неведомый мир, они открывали выпуклость лба, скулы рук и горькую сухость кожи; они срастались, как сращиваются деревья, и много времени прошло прежде, нежели человеческий голос решился вмешаться в эту сосредоточенную тишину. Колька тихо сказал: "Ирина!.." Она не ответила. Она могла говорить, не могла даже шелохнуться - до краев она была полна спокойствием.
Они вышли на улицу под утро: Ирина сказала, что хочет проводить Кольку. Она боялась остаться одна в этой комнате. Уходя, она настежь раскрыла окно.
Они шли теперь медленно и рассеянно. Навстречу прошли рабочие с ГРЭСа. Один из них крикнул: "Что, Колька, гуляешь?" Колька не откликнулся. Вдруг Ирина поскользнулась. Она чуть было не упала в яму. Колька ловко подхватил ее и рассмеялся. Засмеялась и Ирина: "Совсем как пьяная…" Оба обрадовались этому происшествию: все сразу переменилось, стало простым и ясным, похожим на день. Они могли теперь болтать о пустяках. Они и не обмолвились о том, что было. Возле мостика Ирина сказала: "А теперь я пойду домой. Еще два часа до школы - попробую соснуть".- "Может, проводить тебя?" Ирина отказалась: ей хотелось остаться одной.
Она пошла назад. Она ни о чем не думала. Она только повторяла про себя последние слова Кольки: "Значит, завтра…" Она снова была спокойна и счастлива.
Подымаясь в гору, она услыхала позади шаги. Сначала она подумала, что это случайный попутчик. Но потом ей стало не по себе, она приостановилась. Остановился и человек. Она услышала, как чиркнула спичка,- наверно, закуривает… Она пожурила себя: что за трусость? Здесь и нет никаких грабителей. Но она все же не успокоилась. Она хотела заставить себя оглянуться, но не могла. Она то останавливалась, то шла очень быстро. Человек не отставал. Она тревожно поглядывала на темные бараки. Кругом никого не было. Что же это такое?..
Теперь она остановилась потому, что не могла идти дальше: сердце колотилось - вот-вот разорвется. Она прислонилась к стене барака. Тогда человек подошел к ней вплотную. Она поглядела и тихо вскрикнула - это был Володя.
14
"Я видал однажды в кино смешную картину: весенняя лужица была заснята первым планом. Все думали, что это бурный водопад, Ниагара. Труднее показать другое: до чего каждая капля бушующего океана живет скучной и мизерной жизнью! Конечно, издали все это весьма величественно. Вблизи - стоячая вода: распределители, карьера, сплетни. Поэтому я затрудняюсь сказать, что я решил "переменить жизнь". Это слишком громко. Вернее - я решил переменить местожительство. Я подал заявление о переводе на отделение черной металлургии. Придется приналечь на физику и химию, но это легко - уровень, разумеется, низкий. В математике я сильнее всех. Словом, особых трудностей, к сожалению, не предвидится.
Итак, капитуляция! Ирина с полным основанием скажет (как после знаменитого "выступления"): "Я за тебя рада". В поединке между чугуном и Сафоновым победил чугун.
Вполне возможно, что я ищу примирения с жизнью или, выражаясь менее возвышенно, пробую приспособиться. Мне надоело переть против рожна. Кому нужна сейчас какая-то абстрактная наука? Конечно, они гордятся Павловым, но это оттого, что у него мировое имя. Это как памятник старины - пусть все видят, что и мы не варвары! Павлову могут дать занимательную лабораторию, двойной паек. Но молодому ученому не стоит обольщаться - его задача ясна: это все тот же тришкин кафтан. Один сидит и думает, чем бы заменить гуммиарабик, так как это импортный продукт. Другой ищет суррогата глицерина. Третьему поручено добиться изготовления бумаги из водорослей (дерева сколько угодно, но с целлюлозой возня - нельзя ли попроще?). Я читал в газете, что какой-то прохвост придумал, как изготовлять валенки из человеческих волос.
Я охотно признаю, что они правы. Когда человеку нечего жрать, он плюет на логарифмы. Если сейчас какой-нибудь советский астроном откроет новую планету, я первый усмехнусь: нашел что открывать! Какое нам дело до планет, когда нет штанов? При таких обстоятельствах "чистая наука" становится не только подвигом, но зачастую и свинством, как чистая поэзия и пр.
Я не могу уехать на другую планету. За границу мне и самому не хочется, особенно после разговора с тем французиком. Значит, я собираюсь жить в стране, именуемой СССР. Вывод ясен: этой стране нужен чугун и ей совершенно не нужна абстрактная математика.
Я хочу быть прежде всего честным. Можно ли презирать инженера, который работает на заводе? Он - тот же землекоп или каменщик. Это настоящая работа. Если у нас ее делают хуже, чем в Германии, то это зависит от средств, а не от людей. Бедности нечего стыдиться. Но как только отступаешь от этого прямого дела, начинается фиглярство. Поэты пишут стихи о домнах, художники изображают театральных ударников, историки литературы объясняют романтизм справками о развитии паровой машины и т. д. Я лично предпочитаю чугун.
Помимо этих общих соображений, мной, по-видимому, руководит страх - желание спастись, ухватиться хотя бы за щепочку. Я столько слышал про эти стройки - все ими захвачены. Вдруг и Володя Сафонов, после Сенек, уверует в св. Домну?.. Если это массовый психоз, то почему я не могу ему поддаться? Во всяком случае, я поеду туда с искренним желанием разделить чувства других.
Я перечел все написанное, и мне самому смешно. Конечно, все это так. Это - мои мысли. Но позвольте, товарищ Сафонов, поставить маленький постскриптум: отделение черной металлургии, как вам известно, находится в Кузнецке. Там же находится Ирина. Вы говорите, что вас влечет к себе чугун? Всякое бывает!.. Но не думаете ли вы, что это весьма напоминает скверный бульварный роман?"
Володя записал это еще в Томске. С тех пор прошло два месяца. Он приехал в Кузнецк. Он познакомился с разными людьми: с инженером Костецким, с Толей Кузьминым, с Соловьевым. Он не встречал Ирины. Он не знал, как ее разыскать, и в душе он радовался этому. Он боялся встречи. Он хотел убедить себя, что он приехал в Кузнецк отнюдь не ради Ирины.