Когда Грим умолк, Володя тихо сказал ему: "Вы меня не поняли. Я вас не хотел огорчить. Конечно, вы никого не предали. Хорошо, что я к вам пришел. Я в жизни видел много чудовищного. Дядю. "Классовая эпизоотия". Наверно, он был охранником. Потом другой дядя - Мартын. Потом - Толя. Вы - настоящий человек. Хотя бы напоследок… Но почему вы сравниваете меня с собой? У вас был фундамент. Наука. Вы можете их учить. Они вас слушают. А я? Я должен с ними жить. Вы даже не понимаете, что это такое! У меня тетрадка в сундуке, а у них хоровое пение. Они отобрали Ирину, и это вполне естественно. С кем я оказался в итоге? С юродивым. Он помадится. Повернул рычаг. А потом - суд в клубе. Я себя чувствую сообщником. Это уже безумие. Знаю, знаю: история, неизбежность, смена культур. Это - в библиотеке. Вы знаете, я так напугал эту несчастную женщину. С моей стороны свинство! Но вы все же поймите, что мы остались ни к чему. Почему вы не запретили выдавать нам книги? Того же Сенеку. Надо было сразу сказать: "Готовьтесь к чугуну!" Не теперь - десять лет тому назад. Я прочел и свихнулся. С одной стороны - князь Мышкин, с другой - агрегаты. В мыслях я жил с какими-то "персонажами", а рядом храпел Петька. Он очень славный, добряк, он меня утешать пробовал. Вообще по отношению к ним я негодяй. Но что же мне делать? Для меня они не люди. Все, как один. Называется "коллектив". Проще говоря - стенка. Вот я и расшиб себе голову. На них я не могу сердиться. Они из другого теста. Например, Колька. У него вот этакие плечи… А вы - как отец. Он Чехова читал. У нет была гипертрофированная совесть. Отец умер. Я, должно быть, о нем вспомнил - оттого и пришел. Все на вас выместил. Как ребенок. Ужасно глупо! Но я больше не буду. Я вас очень прошу: не сердитесь! Я теперь постараюсь все уладить. Тихо, без шума. Больше я не хочу никого обижать. Хватит! Надо вот, как они говорят, смыться…"
Голос Володи задрожал. Он быстро выбежал из комнаты. Грим крикнул: "Погодите! Муся, да не пускай его! Нельзя его так отпустить!.. Пусть он с нами чаю попьет. У тебя валерьянка есть?" Муся презрительно ответила: "Вот ты всегда с такими психопатами нянчишься!.." Грим сам побежал вниз, но у него дрожали ноги, и когда он добежал, Володи не было. Грим увидал в конце улицы согнутую спину. Тогда он поднялся к себе и снова сел за работу.
Вечером пришли гости. Муся хвасталась: "У меня зубровка - замечательная!" Патефон визжал: "Пей, моя девочка!" Каплан рассказывал еврейские анекдоты и, захлебываясь от смеха, повторял: "Понимаете - Мойша!.." Грим сидел у себя, закутав ноги в одеяло, и все еще работал. Потом, прислушавшись к голосам, он зевнул и впервые подумал: "Хоть бы скорее все это кончилось!.."
В тот вечер в "Коммерческой столовой" было как всегда шумно и чадно. Фадей Ильич пришел около одиннадцати. Официант сразу подлетел к нему и, фамильярно улыбаясь, спросил: "Водички?" Фадей Ильич мрачно кивнул головой. Официант шепнул кассирше: "С гнедым-то сорвалось - не в духе". Фадей Ильич молча опорожнил бутылку. Потом он подозвал гитариста Сашку: "Пей!" Сашка попробовал рассказать, какой вчера приключился скандал: "Он, значит, сказал: "Это моя деваха" - и как заедет Боткину! Васька за милицией побежал…" Фадей Ильич прикрикнул: "Помолчи!" Он налил Сашке еще стакан. Он сердито подсапывал. Присела Маруся Чикова, но Фадей Ильич отмахнулся: "Иди! Не до тебя!"
К полночи посетители начали расходиться. Официанты уже сдвигали столы. Фадей Ильич крикнул: "Ну-ка, еще водицы!" Он залпом выпил стакан. Наконец-то он заговорил. Он сказал Сашке: "Подлец, как он меня обидел! Ну пустил - живи. Не надо мне твоих червонцев! А он такое со мной выкинул! К вечеру приходит и спрашивает: "Что, Фадей Ильич, коня покупаете?" Я даже удивился: с чего он такой разговорчивый? Два дня прожил - слова не сказал, а тут о коняге. Я ему отвечаю: "Это милый мой, не конь, а коняга". Ты-то знаешь - гнедой. Мы у депо купили. Для водокачки. На осмотр мне его привели. Он меня выслушал и улыбается. К себе пошел - наверх. Я повозился внизу и подымаюсь - у него в шкафу книги лежат. Надо, думаю, записать конягу. А он висит на веревке и язык высунул. На меня смотрит. Да будь он живой, я бы его на месте раздавил! Подлец этакий! Мне, Сашка, что обидно? Почему он меня о коняге спросил? Если у него такое в голове было, какого черта ему о коняге спрашивать? Пятьдесят шесть лет живу, а никто меня еще так не обидел!"
Фадей Ильич вытащил большущий старый кошелек. Там лежали медяки, гвоздики, квитанции и всякая дребедень. Он порылся в кошельке и вынул кусочек веревки. "Вот смотри! Отрезал. Ты думаешь - на счастье? Не верю я в счастье! Нет, это чтобы себя помучить…" Сашка весь побледнел. Он жалобно пролепетал: "Фадей Ильич, закрывают, а вы вот такое на ночь".
20
Шли дни и дни. Гудели грейферы. Молча работали люди. В коксовом цехе монтеры проложили электрическую линию слишком близко к дереву. Тепляк сгорел. Он горел быстро, и люди не успели остановить огонь. Тогда они начали строить новый тепляк. В шамотном цехе сорвалась вагонетка и придавила шесть строителей. В Прокопьевске засыпало шахту, и четыре дня не было угля. Потом на лесозаготовках рвач Огранов подбил рабочих: они потребовали сапог и сахара. У крепильщиков не было леса, и Шор кричал в телефонную трубку: "У нас нет угля! Понимаете, уг-ля!" Доменная печь № 1 простояла двадцать девять часов. В шахте "Коксовая № 1" шахтеры работали стоя в воде. Когда они шли домой, одежда на них замерзала. Шахтер Семенов сказал: "В Кузнецке стоит домна. Надо, ребята, налечь!" Шахтеры проработали две смены подряд. Домна № 1 снова пошла полным ходом. Газета печатала сводки: 806 тонн чугуна.
На пуск третьей домны приехали делегаты из Америки. Для них был устроен торжественный обед. Повара Купрясова и давние времена приглашали на купеческие свадьбы. Он решил показать американцам, что и мы не лаптем щи хлебаем. Он приготовил мороженое в виде домны, бисквиты были облиты пылающим ромом, а из окошечек вытекал малиновый сироп.
На обеде Шор сидел рядом с американским журналистом, который громко жевал, а между двумя блюдами, тупо глядя на Шора, спрашивал: "Все это хорошо, но где же у вас квалифицированные рабочие?.." Шор кротко отвечал: "Наши рабочие учатся". Американец снова принимался за еду.
Шор с трудом разговаривал. Еще утром он почувствовал недомогание: кололо в груди, а ноги отмирали. Он даже подумал: может быть, взять отпуск? Но сейчас же он вспомнил о блюминге - надо раньше закончить блюминг. У нас сталь отстает… Пока американец жевал, он думал о газопроводе: налечь бы на газопровод!
Американец удивленно посмотрел на Шора: "Аппетит у вас плохой". Шор застеснялся: неудобно, еще подумают, что мы не умеем принимать. Он заставил себя проглотить кусок мяса. Когда принесли мороженое, американец улыбнулся. Он сказал Шору: "У русского народа артистическая душа. Такие штуки вы делаете куда лучше, чем настоящие домны". Шор рассердился. Он ответил: "Плохо или хорошо, но мы теперь что-то строим, а не только разрушаем…" Американец не понял иронии и примирительно сказал: "Мороженое замечательное!"
В это время к Шору подошел Соловьев: "Григорий Маркович, на домне что-то неладно. Будто пожар". Шор хотел вскочить, но сейчас же подумал, что надо скрыть переполох от американцев. Он шепнул Соловьеву: "Никакой паники! Через пять минут я буду там". Потом, беспечно улыбаясь, он повернулся к американцу и загрохотал: "Вот у вас мороженое едят вместе с содовой. Я пробовал - интересно". Он высидел несколько минут, а потом сказал соседям по столу, что должен отлучиться на четверть часа - необходимо проверить работу домны. Он обещал вернуться к кофе.
На домне люди потеряли голову. Иванников кинулся к телефону, но станция не отвечала. Тогда он крикнул Кольке Ржанову: "Беги скорей!" Колька бежал так быстро, что в ушах гудел ветер. На станции он увидел сразу Бачинского. Бачинский был весь белый. Он едва пролепетал: "Здесь тоже горит… кто-то поджигает…" Колька услышал запах гари. Вспыхивали сигнальные лампочки. Дежурные метались из угла в угол - никто не работал. Какая-то рыжая женщина валялась на полу без чувств. Колька закричал: "Что же вы, сволочи, не соединяете?" Никто на него не поглядел. Тогда он кинулся к Бачинскому: "Давай револьвер!" Он отобрал у Бачинского револьвер и крикнул: "Все по местам! Стрелять буду". Телефонистки побежали к аппаратам. Только рыжая женщина по-прежнему валялась на земле. Звонили отовсюду: стройка волновалась - пожар? Где пожар? Бачинский, немного успокоившись, начал осмотр здания. Огонь оказался вздорным: загорелся ящик с бланками. Пожар погасили до того, как приехали пожарные. Колька вытер рукавом лоб и сказал: "Рыжую облейте!"
Когда Шор подбежал к домне № 3, он на мгновение закрыл глаза. Он успел отчетливо подумать: тогда все к черту!.. Потом он закричал на Баренберга: "Где пожарные?" Баренберг улыбнулся: "Ничего нет. Ложная тревога. Это Иванникову показалось. А на телефонной - чепуха. Уже погасили". Тогда Шор начал бессмысленно приговаривать: "Здорово! Вот так здорово! Вот так штука…" Он стоял, неуклюже расставив ноги, и улыбался.
Потом он собрался с мыслями. Он стал ругаться. Он ругал всех: Иванникова, Соловьева, Баренберга, даже американцев, ругал крепко, настойчиво, как будто он делал серьезное дело. Колька прибежал со станции. Он рассказал, как Бачинский струсил. Шор даже не поглядел на Кольку, он принялся ругать Бачинского: "Сукины дети! На минуту нельзя оставить! А еще ударники! Черт бы вас всех побрал!" Потом Шор замолк: он вдруг почувствовал, как утром, дурноту. Захотелось прилечь и вытянуться.
Подошел Соловьев - он прежде не решался показаться. Заикаясь, Соловьев спросил: "Григорий Маркович, вы к американцам поедете?" Шор сердито отмахнулся: "А ну их!.. Там и без меня обойдутся. Не могу я сейчас с ними разговаривать. Не до этого…" Соловьев поглядел на него виновато и недоуменно: "Может, поедете?" Тогда Шор тихо сказал: "Мне что-то нездоровится. Я к себе пойду". Соловьев предложил, что он отведет Шора домой. Но Шор снова рассердился: "Вы вот идите скорей к американцам! А меня оставьте. Сам дойду. Я, кажется, еще не умираю!"
Соловьев знал, что Шор упрям, и не стал настаивать.
Шор стоял, как прежде, расставив ноги. Под ногами скрипел уголь. Мимо него прошел Колька. Шор его остановил: "Ну, как твой кран?" Колька успел позабыть о своем изобретении. Он ответил: "Хорошо". Шор усмехнулся: "Что же, скоро будем клепать кауперы для четвертой?" Колька сказал: "Скоро". Тогда Шор схватился рукой за грудь. Колька перепугался: "Позвать кого?.." Шор слабо проговорил: "Не нужно. Со мной это часто бывает. Ты меня доведи до дому. Да не так - ходить я и сам могу. Просто вместе пойдем - веселей…" Шор ни за что не хотел сдаться. Он не оперся на руку Кольки. Он старался бодро шагать. Он даже улыбался. Только глаза у него были мутные и больные.
Шор жил неподалеку от доменного цеха. Они быстро дошли до дому. По дороге Шор иногда спрашивал: "Как с рудным краном?.. Я вот не знаю бетонщиков на четвертой. Там теперь Ногайцев, он что же - толковый?" Колька подробно отвечал. Потом Колька сказал: "Теперь вы отдыхайте!" Он хотел уйти, но Шор его удержал. Это было неожиданной для самого Шора слабостью: он побоялся остаться один. Он сказал Кольке: "Ты подымись. Я тебе книжку покажу о подъемных кранах". Они вошли в комнату Шора, но Шор забыл о книжке. Он сразу скинул и меховую куртку и пиджак. Он расстегнул ворот рубашки. Колька, не вытерпев, сказал: "Я лучше доктору позвоню". Шор прикрикнул: "Никаких докторов! Я сам знаю, что со мной. Я вот лягу, а ты посиди. Поговорим. Ты, значит, в Томск едешь?.."
Шор лег. На минуту ему стало легче. Он сказал: "Паникер я. Вроде Иванникова. Еще четвертую пущу - вот что…" Он поправил подушку. "Ко мне американец приставал: где у нас квалифицированные рабочие? Ему бы тебя показать. У них на заводах - "бюро изобретений". Долларами соблазняют. Нет того, что у нас… А теперь ты мне расскажи про этого Ногайцева. Как они - управятся с фундаментом?" Колька ответил: "Я вам уже говорил". - "Ну, еще раз скажи, я прослушал". Колька начал рассказывать о бригаде Ногайцева. Вдруг он заметил, что Шор его не слушает. Глаза Шора стали еще мутней. Он с трудом дышал. Колька подошел к кровати и сказал: "Может, воды дать?" Шор ответил не сразу. Кольке показалось, что из груди Шора идет свист. Наконец он прошептал: "Дай лекарство… вот там, в шкафу… отсчитай - двадцать капель…"
Шор теперь лежал тихо и глядел на стену. Перед ним была все та же старая акварель: крыши и бледное небо. Когда Колька поднес ему чашку, он сказал: "Не нужно". Потом он напрягся и внимательно посмотрел на Кольку. Он спросил: "Как тебя зовут?.. вот по имени не помню… Колька? Ну, прощай, Колька! Ты не волнуйся. Это дело конченое. Чувствую - крышка… А ты того… Ну как это?.. Бетонщиков подгони! Дышать не могу… Ты иди! Зачем тебе это?.."
Колька побежал к телефону. Он кричал: "Скорей доктора!" Когда он вернулся к кровати, Шор лежал не двигаясь. Колька нагнулся, но сердце Шора теперь молчало. Тогда Колька сел на пол возле кровати и закрыл голову руками. Он вспомнил, как умирала его мать. Поп что-то бормотал… Она крестилась… А "старик" про бетонщиков спрашивал!.. Колька не выдержал и заплакал.
На следующее утро газета сообщила о скоропостижной кончине товарища Шора. Рядом с черной каемкой стояли цифры: домна № 3 - 382 тонны.
21
Весна в тот год была необычно ранняя: с середины марта зима стала поддаваться. Стояли теплые пасмурные дни. Снег набухал водой и темнел. Шорцы, которые работали на рудниках в Тельбессе, нюхали воздух и пели свои непонятные песни. Руда шла в Кузнецк через Монды-Баш. В Монды-Баше строили обогатительную фабрику. Поликарпов злобно глядел на серый болезненный снег. Жена ему сказала: "Вот, Федя, и весна! Дождались!.." Она стосковалась по теплу: это была молодая смуглая армянка. Поликарпов раздраженно ей ответил: "Ты лучше подумай о котлованах. Как хлынет эта водица, все пойдет к черту". Он еще почертыхался, а потом побежал на стройку: надо было обносить котлованы земляной насыпью.
Торопились люди, торопилась и весна. Снег не выдержал. Все покрыла вода. Она бежала, шумела и кружилась.
Старый шорец сказал Маслову: "Мы из толокна абырху варим. Выпьешь - и веселей". Маслов замахал руками: "Вот черт, надоумил!" Маслов сразу понял, что тоска у него от весны, что он не может забыть Сокольники и Наташу, что надо поскорей достать водки, тогда-то он развеселится. Он побежал к Чюмину, но Чюмин сказал, что с плотиной плохо, надо сейчас же ехать. Маслов забыл и про весну, и про печаль. "Ты набери ребят, мы это мигом уладим!"
Ариша Колобова писала мужу в Кузнецк: "Дорогой Ваня! Я хочу тебе сказать, что мы с Глашкой не управимся, и ты приезжай скорей, а то у нас весна, и я не знаю, кто будет работать". Колобов прочел письмо, задумчиво свистнул и пошел на работу. По дороге он вспомнил, как пахнет вспаханная земля, как хорошо весной в Ивановке, какая Ариша теплая и ласковая. Он еще раз свистнул и повернул назад. Вечером он уехал к себе, в деревню.
Ройзман морщил лоб. Он спросил Соловьева: "Ну как их удержишь?" Соловьев ответил: "Говорят, на Березняках - ударникам в качестве премиальных давали дубовые стулья. Думали - пожалеют бросить. А они, черти, все равно смылись". Тогда Ройзман махнул рукой: "Аграрная страна! Шут с ними! Вылезем и так…"
Дрыгин погиб во время несчастного случая на электрической станции: он зазевался, и через него прошел ток. Дрыгина хоронили с музыкой. Четыре комсомольца несли раскрытый гроб. Дрыгин лежал, покрытый красным кумачом. На его лице осталась гримаса, но в светлый весенний день эта гримаса казалась улыбкой. Семка Хомутов изо всех сил дул в трубу. Маня ему сказала: "Здорово вы заяриваете!" Семка весело посмотрел на Маню и, оторвавшись от трубы, сказал: "Потому боевой гимн". Им было весело, и они не думали о Дрыгине.
Немец Шрейдер обсуждал с Броницким проект моста. Броницкий говорил, что мост надо сделать из бетона. Шрейдер спорил: "Бетонный мост - это на пять лет…" Броницкий усмехнулся: "Зато его можно сделать сразу. А металлический останется на бумаге. Пять лет для нас большой срок. Через пять лет мы построим другой, настоящий…" Тогда Шрейдер, отложив чертежи, сказал: "Я здесь ровно ничего не понимаю. Я привык рассуждать логически. Когда я приехал в Москву, мне показалось, что я сошел с ума. Штейнберг повел меня в ресторан. Я спрашиваю, что это такое? Официант отвечает: "Петушиные гребешки". У нас даже Крупп этого себе не позволит. Потом прихожу к тому же Штейнбергу. Жена его месит глину. Она очень культурная женщина, она меня спрашивала о театре Рейнгардта. Я заинтересовался, что она делает - мне показалось, что она занимается скульптурой. Оказалось, что она приготовляет мыло из мыльного порошка для бритья. Вы это, например, понимаете? Возле моего отеля был почтовый ящик. Я поглядел, когда вынимают письма. Написано: "12 часов 29 минут". А когда я ехал сюда, наш поезд запоздал чуть ли не на сутки. Проводник говорил: "Может, завтра к вечеру и доедем". Но ведь это абсурд! Почему не привести все к одному знаменателю?" Броницкий, смеясь, сказал: "Петушиные гребешки, должно быть, из распределителей - срезают, это результат коллективизма. А проводник - это результат отсталости. Но вы не отчаивайтесь! Это не так трудно понять. Просто у нас другой подход: мы должны торопиться". Немец вспомнил, как утром он чуть было не потонул в весенних лужах. Со страхом поглядел он в окно: ручьи неслись отовсюду, бесстыдные и крикливые. Он сказал: "У вас и природа какая-то нетерпеливая. Ну, давайте посмотрим проект…"
В одну из землянок возле Верхней колонии, кряхтя, вошел землекоп Алтынов. Он принес с собой все пожитки. Девочка лет четырех, увидав его, заплакала. Алтынов сказал: "Не плачь, девочка! Скажи, как тебя звать? Я тебе конфету дам". Девочка продолжала всхлипывать. Алтынов, осмотрев по-хозяйски землянку, начал расставлять козлы. Он постелил одеяло. Потом он сказал девочке: "Я теперь здесь жить буду. С мамкой. Вот мамка скоро придет, спечет оладьи. У меня масло в бутылке. Ну что же ты разрюмилась? Девочка? А девочка?"
Люба говорила Егоровой: "Боря, значит, и сказал: "Буржуазка ты, а не комсомолка. Понятья у тебя отсталые". А я скажу прямо: страшно! Он со сколькими гулял! Как с гуся вода. А мне потом расхлебывать. Я не об алиментах говорю. Но что же это, если ребенок без отца! Сразу вроде сироты. Ты мне скажи, Маша, что мне теперь делать?" Егорова ответила решительно: "Отшей!" Вечером Боря поджидал Любу возле столовки. Ухмыльнувшись, он сказал: "Айда!" Люба грустно вздохнула, но тотчас же пошла за ним.
Болтис допрашивал Степку Жукова: "Вы признаете, что вы с ней сожительствовали?" Степка насмешливо улыбался: "Сожительствовать не сожительствовал, а за речку, конечно, ходили". Болтис рассердился: "Шутки вы оставьте! Дело касается алиментов". Степка фыркнул и, выпятив свою широкую грудь, сказал: "Десяток у меня - наработал. Откуда же я столько денег выгоню? Они гуляют, значит, это ихнее дело - должны за собой следить".