Но, может быть, эти части и были небольшевистскими. По крайней мере, броневик, посланный против волынцев, имел шоферами совсем не большевиков. Волынцы и преображенцы разошлись. Волынцы перед уходом взорвали казармы. Хвост старой армии был ликвидирован.
Начали создавать Красную Армию, одновременно разоружая Красную гвардию. Организация решила вливать в Красную Армию своих людей; людей решили посылать двух родов: крепких и бойких, которые должны были быть у начальства на хорошем счету, а среди товарищей пользоваться авторитетом, и плакс, которые должны были деморализовать части своими жалобами.
Очень хитро придумали.
Но посылать было, кажется, некого.
Удалось занять главным образом штабные места.
Таким образом знали, что делается в Красной Армии, но, пожалуй, больше ничего не могли сделать. Была, правда, одна своя артиллерийская часть. Впрочем, я связей не знал, занятый броневиками. Мы ждали выступления, оно назначалось неоднократно, помню один из сроков – 1 мая 1918 года, потом еще один срок: предполагаемая забастовка, организованная совещанием уполномоченных.
Забастовка сорвалась.
А мы собирались в ночи, назначенные на выступление, по квартирам, пили чай, смотрели свои револьверы и посылали вестовых в гаражи.
Я думаю, женщине легче было бы родить до половины и потом не родить, чем нам это делать.
Страшно трудно сохранять людей при таком напряжении, они портятся, загнивают.
Сроки проходили.
Я думаю, что у организации в это время почти не было сил, боевиков было человек двадцать. Имелись части, которые должны были присоединиться, но все знали, – кроме тех минут, когда не хотели знать, – что это страшно ненадежно.
Работа в заговоре – скверная, черная, подземная, грязная работа: в подполье встречаются люди и в темноте не знают, с кем встречаются.
Нужно отметить, что мы не были связаны с савинковцами.
Мы наталкивались за это время то на разные безымянные организации, "признающие Учредительное собрание", то на командиров отдельных частей, которые говорили, что их люди пойдут против большевиков. Так встретились мы с минным дивизионом, который находился в "матросской" оппозиции к большевикам.
Эти люди были связаны между собой судовой организацией, а с нами связались, кажется, через рабочих завода, перед которым они стояли. Конечно, они могли выступить так же, как и броневики, но большевикам удалось их разоружить. При разоружении оказалось, что присланная команда не может вынуть затвора из пушек, не умеет: они начали колотить казенную часть орудия кувалдами. Значит, это не были матросы-специалисты; большевики не нашли их достаточно надежными для посылки. Они были тоже очень слабы, но крен был в их сторону.
Большевики были сильны определенностью и простотой своей задачи.
Красной Армии еще почти не было, но быт новой армии уже слагался.
Это было время следующее после того, когда в армии совсем не было дисциплины. Набрали вольнонаемных людей.
Кажется, тогда части приписывались прямо к соседнему Совету.
Вообще, это было время власти на местах и террора на местах.
Каждого убивали на месте.
На Петроградской стороне в части украл мальчик-красноармеец у товарища сапоги.
Его поймали и присудили к расстрелу.
Он не поверил. Волновался, плакал, но не очень. Больше из приличия. Думал, что пугают, и хотел угодить.
Его отвели в сад лицея и пристрелили.
Потом посадили труп на извозчика, дали красноармейца в провожатые – как пьяному – и отправили в покойницкую Петропавловской больницы.
Люди, которые это сделали без всякого озлобления, были страшны и своевременны для России.
Они продолжали линию самосудов, тех самосудов, когда бросали в Фонтанку воров.
Мне рассказывал про самосуд один солдат.
– Тогда покойник и говорит, – рассказывал он.
– Как это покойник говорит?
– А тот, значит, которого убьют сейчас, говорит.
Видите, как бесповоротно.
В это время меня вызвали в Чека, потому что ко мне зашел Филоненко.
Филоненко я сейчас не люблю и тогда не любил, но помню, как на фронте спал в автомобиле, опершись на него. Этот нервный, неприятный и ненадежный человек жил в Петербурге под чужой фамилией или под несколькими чужими фамилиями.
Его выследили, и за ним ходили по пятам.
Он зашел ко мне, ел у меня, пил кофе, а на другой день у моего дома стояло штук восемь чекистов.
Я раскланивался с ними, проходя мимо них. Они отвечали.
Меня вызвали в Чека, допрашивал Отто.
Спросили: знаю ли я Филоненко? Я ответил, что знаю, и признал, что он ко мне заходил.
Меня спросили – зачем? Я ответил, что для справки о знаках зодиака. Как это ни странно, но это была правда.
Филоненко увлекался астрологией.
Следователь предложил мне дать показание о себе.
Я рассказал ему о Персии. Он слушал, слушал конвойный и даже другой арестованный, приведенный для допроса.
Меня отпустили. Я профессиональный рассказчик.
Арестовали моего отца и тоже скоро отпустили его. Кажется, всего держали два месяца.
Между тем положение переменилось. Сперва революция была чудесно самоуверенная. Потом удар Брестского мира.
Не раз я ждал чуда. Ведь большевики имеют веру в чудо.
Они делают чудеса, но чудеса плохо делаются.
Вы помните, как в сказке черт перековывал старого на молодого: сперва сжигает человека, а потом восстанавливает его помолодевшим.
Потом чудо берется проделать наученный дьяволом ученик: он умеет сжечь, но не может обновить.
Но, когда большевики открыли фронт и не подписали мира, они верили в чудо долго, но сожженный не воскрес.
И в открытый фронт вошли немцы.
Перед подписанием Брестского мира большевики снеслись телеграфно со всеми крупными Советами с вопросом, заключать ли мир.
Все ответили не заключать. Особенно решителен был Владивосток. Это выглядело иронией.
Мир был подписан.
Очевидно – звонили из любопытства.
Чудо не вышло, и это уже знали.
Интересно отметить, что на одном митинге в Народном доме, когда немцы уже наступали на разоруженную Россию, Зиновьев умолял остатки нескольких неразоруженных полков старой армии выступить "за отечество", не прибавляя даже "за социалистическое".
Они наивны, большевики, они переоценивают силу старого, они верили в "гвардию". Они думали, что люди любят "матушку Родину".
А ее не было.
И сейчас, когда они дают концессии и множат купцов, они только переменили объект веры, а все еще верят в чудо.
И если сегодня вы выйдете на Невский, на улицы сегодняшнего прекрасного, синенебого Петрограда, на улицы Петрограда, где так зелена трава, когда вы увидите этих людей, новых людей, которых позвали, чтобы они создали чудо, то вы увидите также, что они сумели только открыть кафе.
Только простреленным на углу Гребецкой и Пушкарской остался трамвайный столб.
Если вы не верите, что революция была, то пойдите и вложите руку в рану. Она широка, столб пробит трехдюймовым снарядом.
И все же, если от всей России останутся одни рубежи, если станет она понятием только пространственным, если от России не останется ничего, все же я знаю – нет вины, нет виновных.
И я виновен в том, что не умею пропускать мимо жизнь, как погоду, виновен и в том, что слишком мало верил в чудо, – среди нас есть люди, хотевшие закончить революцию, на второй день революции.
Мы не верили в чудо.
Чудес же нет, и вера их не производит.
И замкнутым кругом все вернулось на свои места.
А "местов"-то и не оказалось!
Мои товарищи шоферы хотели драться с немцами в Петербурге на Невском.
Положение изменилось.
Совет Народных Комиссаров переехал в Москву. Считалось, что центр тяжести работы должен быть перенесен туда же или на Поволжье.
Но я на Волгу ехать не мог, так как моя организация была неперевозима.
К этому времени я связался еще с броневиками.
В работе пришлось встретиться мне с одним офицером, я не знаю, где он сейчас.
У него были чудные, какие-то вымытые глаза.
Изранен он был страшно: у него не было куска черепа, были изранены и плохо срослись ноги и руки.
В бою (кажется, 1916 года) ему как-то пришлось с пушечной броневой машиной погнаться за броневым поездом, что является неправильным, так как бронированный поезд "в общем и целом", как говорят большевики, сильнее автомобиля. Броневой поезд начал убегать, что тоже неправильно.
Автомобиль в погоне въехал на платформу вокзала, но здесь был взят под огонь батарей; тогда шофер проломил тяжелой машиной широкие двери вокзального буфета, проехал по столикам, проломил вторые двери, съехал по лестнице и ушел через площадь, обстреляв отряд кавалерии.
Образование у него было военное, но он умел очень много понимать и, между прочим, превосходно оценивал предметы искусства, то есть знал, хороша ли вещь.
Я сблизился с ним – это был очень хороший и честный человек.
В одном помещении, хранителем которого он был, у него оказался остов пушечного броневика "гарфорд", брошенный как лом. Тогда мы сняли в нескольких гаражах части сломанных броневиков и отремонтировали свои.
Шоферы утащили у неприятеля даже трехдюймовую пушку с затвором, два пулемета, снаряды и ленты. Это очень трудно, так как снаряды тяжелые, носить их нужно на себе под пальто или шубой по два за раз и смотреть, чтобы они не бились друг о друга и не звенели.
Затвор принесли мне так. Пришел низкорослый шофер. Достал из кармана вилку (не знаю ее технического названия), которая вынимает из ствола пушки гильзу после выстрела, подал мне и спрашивает: "Виктор, это затвор?" – "Нет", – говорю. "Ну а это?" – Он вобрал в себя живот и из-за поясного ремня вынул тяжеленную громадную штуку. Это был затвор. Как он смог вобрать его в себя – непонятно.
Броневик собрали и даже катались на нем по двору, но в ход его так и не пустили, хотя с ним взятие любого гаража при опытности нашей команды было дело совершенно верное.
Ремонтировали машину открыто, среди бела дня, и оттого, конечно, не попались.
Значит – я уехать не мог.
В это время произошел провал. Организация не может существовать годами и со временем, конечно, проваливается.
А мы были так неосторожны, что даже устраивали собрания всей организации, с речами, с прениями.
Попалась "красноармейская часть" организации при аресте на Николаевской улице. В оттоманке нашли фальшивые бланки.
К этому времени Семенов уже уехал на Волгу.
Арестован был Леппер, в записной книжке которого нашли все адреса и фамилии, записанные шифром, который был прочитан Чекой через два часа.
Был арестован на службе (в Красной Армии) мой брат.
Я убежал и поселился на окраине города, не в комнате, а в углу.
Паспорт мне выдали в комиссариате по бланку одной части.
К этому времени в организации появилось более правое течение; мы сблизились с н. с, в частности, большую роль играл В. Игнатьев.
Организация распадалась: одни уехали в Архангельск через Вологду, другие на Волгу.
Я предлагал взять тюрьму – говорили, что это невозможно.
Я жил на Черной речке в квартире одного садовника.
Это было время голода. Сам я ел очень плохо, но не было времени думать об этом.
Семья садовника питалась липовым листом и ботвой овощей; в отдельной маленькой комнатке этой же квартиры жила старая учительница. Я узнал о ее существовании только тогда, когда приехали увозить ее тело. Она умерла от голода.
В это время от голода умирали многие. Не нужно думать, что это происходит внезапно.
Человек умеет находить в своем положении много оттенков.
Я помню, как удивлялся в Персии, что курды, лишенные своих домов, живут в городе около стен его, выбирая места, где в стене есть хоть маленькая впадина, хоть на четверть аршина.
Очевидно, им казалось, что так теплей.
И голодая, человек живет так: все суетится, думает, что вкусней, вареная ботва или липовый лист, даже волнуется от этих вопросов, и так, тихонечко погруженный в оттенки, умирает.
В это время в Питере была холера, но людей еще не ели.
Правда, говорили о каком-то почтальоне, который съел свою жену, но не знаю, была ли это правда.
Было тихо, солнечно и голодно, очень голодно.
Утром пили кофе из ржи. Сахар продавали на улице, кусок 75 копеек.
Можно было выпить стакан кофе или без молока или без сахара: на то и другое сразу не хватало денег.
На улице же продавали ржаные лепешки. Ели овсяную похлебку. Овес парили в горшке, потом пропускали через мясорубку – "через машинку", как тогда говорили, – несколько раз, – это трудная работа, – затем протирали через сито – получалась похлебка из овсяной муки. Когда ее варят, за ней нужно смотреть, а не то она убежит, как молоко.
Перед тем как молоть овес, из него нужно выбрать "черненькие" – я не знаю, что это, очевидно, зерна какой-то сорной травы.
Для этого рассыпают по столу овес, и вся семья выбирает из него мусор. Так около овса и возятся целый день.
Из картофельной шелухи делали очень невкусные, тонкие, как персидский лаваш, коржики. Хлеб выдавали по ⅛, иногда ¼ в день. Выдавали иногда сельдей.
Выдавали и таких сельдей, от которых, по словам официального объявления, нужно было до еды отрезать конечности – голову и хвост – они уже загнили.
Сроков мы уже не назначали; где-то на востоке наступали чехи, гремело ярославское восстание; у нас было тихо.
Я еще не распустил своих друзей.
Да, нам было легко держаться вместе, так как все мы распадались на пять-шесть компаний, человек по 5 – 10, связанных старой дружбой и родством. Дела не было.
Помню, раз просили меня достать крытый автомобиль, очевидно, для экспроприации. Просил Семенов.
Я сказал об этом одному шоферу.
Он пошел в соседний незнакомый гараж, выбрал машину, завел, сел на нее и уехал.
Но экспроприация не была произведена.
Странна судьба этого шофера. Он жил в квартире, где хозяйкой была одна старая, совершенно отцветшая женщина. Она берегла его и кормила компотом. В результате он на ней женился.
Брак на старой женщине – судьба многих авантюристически живущих людей, я видал десятки примеров.
Мне было всегда от них грустно. Мы даже знали это и предупреждали друг друга – "не есть компота".
В этом – какая-то усталость или жажда покоя.
Вообще авантюризм кончается гниением.
Я помню, как после приезда из Персии встретился с одним своим учеником.
"Чем занимаетесь?"
"Налетами, господин инструктор, не хотите ли указать квартиру – 10%!"
Строго деловое предложение.
Его потом расстреляли.
Был шофер как шофер.
На такую же штуку, как реквизиция спирта, то есть вообще на полуграбеж, готовы были почти все. Законы были отменены, и все пересматривалось.
Конечно, не все увлекались этим.
Я знал шоферов, которые так и остались на своих машинах, не брали ничего, кроме керосина со своей машины, и очень любили Россию, не спали ночи от мыслей о ней.
Такие люди обычно были женаты на молодых и имели детей.
Разложение было, конечно, не среди одних шоферов.
Как-то зашел к другу К.
Он мне рассказал: "Знаешь, сейчас ко мне приехала компания знакомых. Спрашивали лом. Я говорю: "Вам длинный?" Показывают руками: "Нет, нам такой". – "Так вам фомку нужно, так и скажите: фомку. А зачем?" – "Шкаф ломать!"".
И вот одни ломали шкафы, другие ушли на восток к Врангелю и Деникину, третьи были расстреляны, четвертые ненавидели большевиков соленой ненавистью и оттого не гнили.
К большевикам ушло довольно много народу.
Я говорю о революционной толпе, о тех людях, которые в общем исполняют приказания, а не приказывают.
А я сидел на Черной речке и писал работу на тему "Связь приемов сюжетосложения с общими приемами стиля". Писал на маленьком круглом столике. Книги для справок держал на коленях.
Прислали за мной и сказали, чтобы я ехал в Саратов, дали билет.
В Питере можно было оставаться только на гибель. Меня искали. Я уехал.
За себя я оставил К. и того человека, который прежде руководил дивизионом. К. не был арестован, и потом, когда броневик был обнаружен у него, благополучно уехал на Юг.
Он говорил, что необходимо добиться национализации копей в Донецком бассейне. Но все же офицерство привело его в белую армию.
Не знаю, как приняли его у Деникина в Добровольческой армии.
Я уехал.
Шоферы разошлись. Впоследствии я потерял их из виду.
Арестованные товарищи были расстреляны. Расстрелян был мой брат. Он не был правым. Он в тысячу раз больше любил революцию, чем три четверти "красных командиров".
Он только не верил, что большевики воскресят сожженную Россию. У него осталось двое детей. Добровольческая армия была для него неприемлема, как стремящаяся вернуть Россию назад.
Почему он боролся?
Я не сказал самого главного.
У нас были герои.
И мы, и вы – люди. Вот я и пишу, какие мы были люди.
Брата убили после убийства Урицкого.
Его расстреляли на полигоне у Охты.
Расстреливали его солдаты его же полка. Мне рассказал это офицер, который его убивал.
Позднее убивали специальные люди.
Полк оказался дежурным.
Брат был внешне спокоен. Умер он храбро.
Имя его Николай, было ему 27 лет.
В расстреле самое страшное, что с убитого снимают сапоги и куртку. То есть заставляют снять, до смерти.
20 мая 1922 года.
Продолжаю писать.
Давно не писал так много, как будто собираюсь умереть. Тоска и красное солнце. Вечер.
Приехал в Москву. Явка была на Сыромятниках. Она скоро провалилась.
В Москве видал Лидию Коноплеву, это блондинка с розовыми щеками. Говор – вологодский. Она уже и тогда левела. Кстати. Говорила, что в деревне, где она сельская учительница, крестьяне признают большевиков.
Об убийстве Володарского ничего не знаю, оно было организовано Семеновым отдельно. Узнал о том, кто убил Володарского, только в марте 1922 года из показаний Семенова.
Поехал в Саратов. С подложным документом. По документам этого типа было уже много провалов.
Организация в Саратове была партийная, эсеровская.
Главным образом занималась она переотправкой людей в Самару.
Но были, очевидно, и планы местного восстания.
Я попал в Саратов и закрутился в нескольких чрезвычайно сложных явках, изменяемых со днями недели.