С недавнего времени она стала замечать за собой эту непривычную для нее странность. По вечерам она долго не могла уснуть, и не потому, что ее мучила бессонница, а потому, что в такие часы чувствовала себя в каком-то новом состоянии, и это состояние ее души и тела всегда протекало спокойно и ровно.
Это было не так часто, но это было, и приходило такое состояние всегда неожиданно, даже в такие дни, когда казалось, что стоит упасть на кровать, как тут же забудешься до самого утра.
Сегодня она уже чувствовала, что к ней пришло именно то самое состояние, и невольно радовалась этому, так как было о чем подумать, поразмыслить, посоветоваться с собой. И не стоит спешить, поторапливать мысли, они сами придут, нужно только отдаться их воле, внимательно прислушиваться, запоминать.
Как она и ожидала, первые мысли напомнили ей о Саше, о ее последней материнской боли, самой трудной и незабываемой. Сашу она держала к сердцу ближе всех остальных, следила за каждым его шагом, берегла его тихое, ровное счастье. Она знала, что все остальные ее сыновья и дочери замечают это, но никто из них никогда еще не был на нее за это в обиде. Напротив, они уделяли Саше и свое внимание и переносили на него свою заботу.
Отдавать ли Сашу в детский сад или воспитывать дома? Этот вопрос обсуждался всей семьей. Как сейчас она помнит, собрались они в комнате - и Иван, и Мария, и Августа, которая работала уже в столовой и имела право участвовать в семейных советах. Только Леонид в ту пору был несамостоятельным, хотя уже пас корову, помогал матери на рынке.
В детский сад Сашу брали на полное государственное обеспечение, - такой детский сад чаще называли детдомом, да он наполовину таким и был, - и жизнь у Саши намечалась хорошая, сытная и теплая. Мать могла не послушать своих старших детей, и никто бы ее не упрекнул, но она дала право решить этот вопрос сообща.
- Да неужели мы не прокормим, не оденем, не обуем?! - заявили все в одни голос, и мать расплакалась, может быть, впервые после смерти мужа.
- Не понимаю, - сокрушалась заведующая детским садом. - Здесь ребенку будет хорошо: и сыт, и обут, и уход настоящий. - И в недоумении пожимала плечами. - Зачем вам нужна лишняя обуза в такое-то время?
Заведующая так и не поняла: ведь не зря же назвала ее глупой женщиной и сердито крикнула вслед:
- Опомнитесь, да поздно будет! Куда же вы?
Да, пришлось нелегко, но слава богу, кусок хлеба да кружка молока всегда были на столе, и Саша так и не узнал, что такое оладьи из мороженой картошки. И не ходил грязным и оборванным, одежду носил хоть не из магазина, а с плеч все тех же братьев и сестер, но зато чистенькую, глаженую, перешитую на его рост.
Не знал Саша и обид, не знал и того, чтоб кто-нибудь обошел его вниманием, не приласкал, не успокоил во время нечаянных мальчишеских ссор. Для него находились какие-то особые - душевные и ласковые - слова. Он слышал их чаще, чем все остальные, и, может быть, поэтому с раннего детства Саша рос с душой отзывчивой, на все легко откликался и любую боль воспринимал как свою.
И еще ей вспомнился один домашний совет, на котором уже на равных подавал свой голос и Леонид, - он уже работал и приносил матери свою получку. Саша только что окончил седьмой класс. К этому времени Иван был женат, вышла замуж и Августа, жили они отдельно, своими семьями. С матерью оставалась Мария, которая тоже побывала в замужестве, но неудачно: в шахте погиб ее муж, и она с детьми переехала к матери. Но они собрались все вместе и, как в тот раз, решали вопрос о Саше: учить ли его дальше в школе или отдать в горнопромышленное училище? И опять единогласно совпали их ответы с тем, что думала она: пусть учится в школе, поможем.
Так и вырос Саша при ней и сам как-то решительно и просто повернул свою судьбу, и опять - это мать хорошо заметила - никто из братьев и сестер не был на Сашу в обиде. Путь, избранный Сашей, был намечен ими и раньше, не был только подсказан, скорее всего за заботами и хлопотами не заметили, как пришел Сашин срок выбирать себе дорогу в жизни.
И тотчас память подсказала матери день отъезда Саши в Москву. Даже сейчас она почувствовала, как пахнул на нее ветер, не по-летнему холодный, но принесший с собой душисто-пряный аромат с полей, окружающих аэродром, как пронзительный звук самолета повис над зданием аэропорта. Увидела себя, растерянную и одновременно взволнованную тем, что Саша - первый раз в жизни - так надолго покидает свой дом. Увидела и Сашу, тоже растерянного и взволнованного, пытающегося улыбаться, шутить. Опять смогла - спасибо памяти - вспомнить до мелочей каждый шаг его, каждое слово. И как бы заново пережила сейчас ушедшие минуты расставания.
Вот он, Саша, встает, тихо говорит:
- Пора, мама, - и идет вслед за людьми к железной перегородке.
Она идет рядом с ним, и невольные слезы застилают глаза, мешают говорить. Она пересиливает себя, сдерживает, чтоб совсем не расплакаться, чтоб не волновать понапрасну Сашу.
- До свидания, мама, - как бы издалека шепчет Саша, и она наклоняет его голову, трижды целует в губы, находит силы, чтоб сказать на прощанье:
- Иди, опоздаешь.
- Да, да, - снова шепчет Саша, машет рукой, отступает от нее, удаляется все дальше и дальше, сливается с людьми, которые уже чувствуют себя пассажирами.
Вцепившись руками в перегородку, она смотрит на сына и ждет, когда он обернется, махнет рукой. И вот он оборачивается и машет ей свободной рукой, и она тоже усиленно начинает махать руками и даже пытается что-то кричать. Кажется, она не выдержит, побежит вслед за ним. Она уже плохо видит его, путает то с одним пассажиром, то с другим, и ей становится так обидно, что она не выдерживает, плачет, но рядом слышится чей-то голос: "Ну вот, поехали", - и она, вытерев слезы, не отрываясь смотрит на самолет, который, освободившись от лестницы, медленно разворачивается и катится по бетонной дорожке в конец аэродрома. А голос рядом как бы продолжает услужливо объяснять то, что должно произойти там, на взлетной полосе. "Сейчас полетит", - сообщает он, и она видит самолет, на мгновение застывший и воющий так, что больно ушам. И вдруг он сорвался с места и быстро-быстро помчался, и она не заметила, как он оторвался от земли и взлетел. "Ну вот, полетели", - сказал все тот же голос, и она шепотом повторила: "Ну вот, полетел", - думая о сыне. Через минуту самолет скрылся, растаял в синеве высокого неба, но она еще стояла и ждала, не блеснет ли на прощанье серебристое крыло самолета. Нет, не блеснуло, все тихо и чисто, тихо и чисто все в ней, будто это уже не она, а кто-то другой, на кого она смотрит с состраданием и жалостью.
И сегодня она легко отпустила Сашу и даже сама удивилась, почему не возразила, а просто сказала:
- Поезжай, Саша, - хотя ей не хотелось его отпускать. Три дня уже прошло, а рядком так и не посидела, ладком не поговорила, а разве каникулы велики - вздохнуть не вздохнешь, от книг голову не остудишь...
- Саша, - тихо шепнула она, но, видно, шепнула вслух, так как Тамара тотчас же спросила:
- Ты чё, мама?
- Что? - вздрогнула мать. Она не думала, что Тамара не спит и тоже думает. - Нет, ничего, - торопливо сказала она. - Спи.
- Поди, уже доехали? - помолчав, сказала Тамара.
- Должны.
- Хоть бы все хорошо было.
- Все будет хорошо. Спи.
- Дай бог, - шепнула Тамара, повторила: - Дай бог.
Мать усмехнулась: "Зачем в это дело бога встревать? Ведь и верить не верит, а все вокруг бога вертит".
Вот и Леонид такой. В шахте этого бога так поминает, что жуть берет, поди, самого, а тоже чуть что: "Дай бог". Даже обидно становится: зачем? И вообще Леонид часто ее обижал.
Она помнит, как ходила к начальнику цеха рудоремонтного завода, просила принять на работу Леонида.
- Тяжело нам, Павел Романович, примите его, все-то полегче будет. Парень он справный. Что худющий - ничего, в деле он горяч.
- Не могу, матушка, не по закону получается, шестнадцати твоему парню нет, а по виду и четырнадцать не дашь. Не могу.
Уговорила все же, взял Леонида на работу, место хорошее определил - учеником токаря сделал. А Леонид поработал с полгода - ушел, не захотел за учителем стружки убирать, бегать за папиросами в буфет. Самостоятельным сразу решил быть, а годами для своей самостоятельности еще не вышел.
И женился он как-то несуразно, не по-людски. Привел Тамару,сказал:
- Вот, мама, принимай, жена моя.
Пришлось второпях что-то вроде свадебной вечеринки устроить, обойтись без родственников. Не прошло и двух лет, а Леонид приготовил матери новую обиду - с двумя детьми да женой съехал на частную квартиру. И ведь никто не обижал его, слова худого не сказал: просто опять решил пожить самостоятельно. "Себя как семьянина, человека женатого, испытать хочу", - сказал он.
- А люди? Что люди подумают? - вспомнила мать.
Леонид рукой махнул:
- А чё мне люди, я сам человек.
Так и жил на частной, пока квартиру не дали.
- Шалопутный ты, Леонид, - повторял насмешливо Иван. - Все чудишь, никак без этого не можешь.
- Какой уж есть, - дерзко отвечал Леонид.
В последние годы, слава богу, приутих, видать, прижился, но иногда что-нибудь да выказывал. То охотой вздумал заниматься, целыми днями на озерах пропадал, сколько ночей из-за него не спала, перемучилась вместе с Тамарой. А тут пошел учиться. Понабрал учебников, тетрадками обложился, да терпения не хватило, месяца через два и ушел из школы. И опять же учителя - все свои, знакомые - останавливали ее, за сына выговаривали. Вроде шутили, а в то же время строгость проявляли: "Возьмите вы ремешок да ремешком его, ремешком..." Она приходила к Леониду, говорила с обидой:
- Ты чё срамишь меня? Учиться так учись, а людей нечего смешить!..,
- Ну? - удивлялся Леонид. - А ты тут при чем? Я ведь не маленький.
- Хуже маленького, - сердилась она.
Вот и теперь - машиной обзаведется, опять думай, как бы чего не выкинул. И так уже много греха из-за нее вышло, а что еще будет? Этот Петро Августу поедом ест.
Как только подумала об Августе, так сразу же представила вчерашний день, увидела плачущее лицо дочери, вспомнила слова ее: "Богом я обиженная". Пожалела ее, но тут же и упрекнула: "Сама виновата. Никто не просил тебя замуж за этого Петра выходить".
Работала в ту пору Августа в столовой, числилась на хорошем счету, были довольны ею и повара, и посетители. Вот и прилепился один такой посетитель - Петро Стариков. В день по два раза наведывался, занимал крайний столик и все высматривал. Было на что поглядеть: Августа ростом вышла удачная, телом стройная, с тугими, полными, как яблоки, щеками. Семнадцати не было, а выглядела совсем невестой и в разговоре детскость свою ничуть не проявляла. Говорила вежливо, но строго, лишними словами не разбрасывалась.
Может быть, поэтому ее нареченный жених Миша Лаптев вел себя несмело, часто терялся, краснел. Любил он Августу молча, терпеливо, душу свою не выказывал. "Да будь же ты посмелее, Миша, не робей уж больно!" - говорила мать. А дочери напоминала: "Ты у меня шибко-то хвостом не крути, не мучай парня, обласкай. Справный он, ладный". - "Да молчит он все, мама, как сядет, так и молчит", - смеялась Августа. "Вот и хорошо, лишнего не болтает".
А Петро все в столовую наведывался, на рожон не лез, будто чуял, что выждать надо, уловить удобный момент, а потом уж действовать. И откуда такая ухватка в нем, двадцатитрехлетнем, объявилась? Так поговаривали: пошел в отца. Тот только потому и жил сытно да вольно, что провести его не каждому удавалось, все, что задумывал, выполнял раньше срока. Где нужно, делом брал, где - терпением и хитростью. В общем к жизни своей относился по-хозяйски, расчетливо. В него и сынок пошел. На лицо Петро был не слишком пригож: волос реденький, рыжий, широкие скулы, узкие, с татарским разрезом, глаза спрятаны в глубоких впадинах, выступ лба большой, почти квадратный. Знал поговорку "С лица воды не пить" и смысл ее понимал по-своему.
Вот и дождался своего часа Петро Стариков. Заговорила с ним Августа. Тут уж он не сробел, ответил, а через день-другой напросился проводить, - в его действиях уже наметились черты твердости и решимости.
Мать не сразу приметила, по Мише догадалась, а однажды наткнулась на дочь с Петром, высмотрела его, и жалко ей стало Мишу Лаптева, скромного, тихого парня; теперь уже поздно что изменить!
Так и вышло, женился Петро на Августе, увез ее в свой дом, приземистый, с двумя маленькими комнатами, доставшийся по наследству от отца. "Ничего, - успокоил жену и тещу, - через пять лет новый дом выстроим". Пяти лет не миновало - переехали в пятистенку, свое хозяйство наладил Петро.
Не часто навещала мать дом своей дочери, чувствовала себя в нем неуютно, по-чужому, больше двух дней не гостила.
Тот день она хорошо помнит. Сидела с дочерью за столом, щипала к ужину пельмени, как бы нехотя, через силу перебирала пустяковые новости. Тут возьми да вспомни о Мише Лаптеве. О нем не собиралась говорить, утаить хотела, да не выдержала, сказала. Сказала, что видела его днем в городе, на автобусной остановке, с двумя детьми и женой. Сидели они на скамейке, чистые, нарядные. Дети ели мороженое, мать что-то им говорила, а Миша как бы со стороны поглядывал. Пройти мимо не решилась, окликнула. Он вскинулся, подбежал к ней, долго держал ее ладони в своих, все расспрашивал, как и что, о себе коротко сказал: "Вот жена, дети, живем в Карабаше".
- О тебе спросил. Как живешь-можешь. Не забыл. Видать, любит еще. Ты чё?
Августа уронила голову на белые, мучные руки, зашлась в глухом, надрывном плаче.
- За что, господи, за что?! Разве я не вижу? Все вижу, потому и терплю, что все вижу. Не жалеешь ты меня, мама, чужая тебе стала... Да и всю жизнь была чужая... Ничуть не жалела. Спины не разгибала, а ласки так и не слышала... Вроде меня подбросили, как щенка заблудшего...
- Чё ты мелешь?! - всплеснула руками мать.
- Да разве не так? Все вы сторонитесь, за родню не принимаете. А что я плохого сделала? Почему не уважите? И ты, мама, ты тоже... А может, я в ласке-то больше остальных нуждаюсь, сочувствия твоего желаю... Господи, за что же так, за муки какие?!
Видать, долго терпела, копила в душе своей горечь - и вот достигло предела, вырвалось наружу, - очищалась от нее, как могла: и словами, и плачем, и взглядом...
"Сама породила свое счастье, - подумала она еще раз об Августе и самой же себе ответила: - Кого же теперь, доченька, винить?.."
А потом подумала, что, наверно, как и она, в эту ночь не спят и Мария, и Иван.
О них она думала всегда вместе и обычно недолго, а вскользь, как бы уточняя, что кроме остальных детей есть у нее еще и эти два первенца. Она так и считала их про себя: два первенца. Один - от Степана, другой - от Василия.
Со Степаном она прожила всего год. Она не сама его выбрала, а нашли ее родители и рассудили так: привыкнешь. Не успела привыкнуть, он умер неожиданно весной, простудившись. И в памяти так и остался, как в тумане: что-то видится, а разглядеть нельзя.
За Василия вышла замуж по любви и жила с ним четверть века, как один день, длинный и счастливый.
За Марию да Ивана мать была спокойна. Жизнь у них шла ровная, и она не чувствовала, что с ними ей когда-нибудь будет тяжело. Даже когда у Марии погиб на шахте муж и дочь переехала с двумя детьми к ней в дом, мать знала: помощь ее дочери не потребуется, Мария сама все перенесет. Так и вышло. Мария, принимая утешения матери, ни разу не падала пластом на кровать, не билась в рыдании, не висела на руках. Утрату свою переживала молча, терпеливо. Продолжала работать на том же участке, на котором была вместе с мужем. Там тоже удивлялись, как просто и мужественно Мария переносит свое горе.
Нет, первенцы ее не беспокоили, за них она была уверена, как за самое себя. Поди, сейчас они не спят, а если и спят, то слишком чутко и настороженно, так, что и сном такие часы навряд ли назовешь.
"Хоть бы завтра вечером вернулись живы и здоровы", - уже в который раз подумала она, и теперь знала, что не успокоится, пока ее сыновья - Саша и Леонид - не переступят порог дома.
6
Весь день прошел в ожидании. Скрипнет лестница, послышится голос в коридоре, все кажется, что они идут, До того слух привык к постороннему звуку, что слышала, как шебуршит за печкой мышь, осторожно, настойчиво.
Время шло как будто медленно, но стоило взглянуть на часы, как тут же мать с тревогой замечала, что прошел уже час, и сразу же видела, что день за окном, который только что разгорелся ярко и быстро, как лучина, уже угасает, идет на убыль, и дальние постройки сливаются в один сплошной ряд.
Все делала она как будто нехотя, через силу, но и не сидела на месте, находила себе работу. Тамара же скисла с утра, то и дело подбегала к окну, которое выходило на дорогу, хотя было ясно, что ждать их надо к вечеру, не раньше.
После обеда пришла Мария, следом за ней появился Иван. Оба только что вернулись с работы, даже домой не зашли, еще утром предупредив, что будут у Леонида.
Разговор был только об одном. Скорее всего даже не разговор, а размышления вслух.
- А может, на утро не достали билетов?
- А может, в магазине вышла заминка?
- А может, в Москве на аэродроме сидят, посадку ждут, а ее задерживают ввиду нелетной погоды?
Иван конечно же опять не мог обойтись без шутки:
- На радостях, поди, в ресторан закатили, коньяком балуются.
- Типун тебе на язык! - махнула рукой Мария.
Иван обнял Тамару за плечи.
- Ты не пужайся. Это я так, ради шутки.
- Пора бы уж... - вздохнула мать.
- А может, погода нелетная. Всякое бывает.
- Не, самолеты видала, - сказала Тамара. - Прежде внимания не обращала, а тут и по звуку определяла. Летали тут разные.
Кажется, все перебрали, что помешало бы, и выходило так: должны заявиться с минуты на минуту. И как только это уяснили друг для друга, так и примолкли, вздрагивали при каждом постороннем звуке, в окно высматривали: не идут ли?
- А вон и Петро, - сообщила Мария, прочно занявшая для наблюдения правую сторону окна, выходившего на дорогу.
Подскочила Тамара, на минуту отвлекшись на то, чтоб уголь подбросить в печь. Ей хотелось первой заметить мужа и Сашу, и она не упускала из виду ни одного человека, который появлялся со стороны шоссе, а Петро как раз оттуда вышел.
- Один или с Августой? - спросила мать из кухни.
- Кажись, один.
- Ну?! - воскликнул Иван.
После той ссоры Петро приходил только с Августой, чтоб всем было понятно: пришел не ради себя, а только потому, что жена упросила. Если б не жена, он, конечно, не пришел бы, не такой он, Петро Стариков, чтоб обиду забыть, свое все равно возьмет, не рано, так поздно.
Петро вошел, поздоровался и, хотя было видно, что нет еще Леонида и Саши, спросил:
- Не вернулись?
- Нет еще. Ждем.
- Н-да... - протянул Петро и потоптался у порога.
- Раздевайся, проходи, - пригласила Тамара и снова отошла от окна, чтоб показаться гостю, и в этот самый момент Мария вскричала:
- Наши идут! Идут!
Все заспешили к окну; последним, скинув ботинки, в одних шерстяных носках, прошел Петро.