Дядя Дима ходил зимой в кожаном пальто - и Сергей упросил отца купить ему такое же. Дядя Дима был коммунист и хорошо разбирался в политике, - Сергея потянуло на комсомольскую работу. Он устраивал экскурсии для пионеров, выступал с докладами о международном положении, проводил беседы о культурной революции. Неожиданно для самого себя он почувствовал отвращение к тихому кабинету отца и пыльным корешкам книг на стеллажах вдоль стен. Ему захотелось коня, - на улицах он всегда останавливался посмотреть на хороших лошадей. Однажды, когда дядя Дима был у них целое воскресенье и уснул в кабинете отца, повесив на спинку стула свою гимнастерку, Сергей тихо подошел, снял ее и отнес к себе. Он рассматривал эту гимнастерку с навинченным орденом боевого Красного Знамени, дышал ее запахом, и ему казалось, что до него доносится цокот подков, что он чувствует, как хлопают по лицу еловые ветки, слышит выстрелы.
Наконец он не выдержал и примерил дядину гимнастерку. Вид у него получился театральный. Сергей поспешил отнести гимнастерку на место.
И все-таки, окончив школу, он пошел не в вуз, а на комсомольскую работу в отдаленный район области. В районе не было электричества, ни одной автомашины - автомобильное нашествие докатилось до этих мест лишь к концу второй пятилетки, когда отечественные автомобили побежали по самым глухим дорогам страны.
Сергей хотел увидеть на практике, что такое классовая борьба. Он попал в сельский район в самое горячее время. Он ходил с представителями местной власти по кулацким домам, требуя спрятанный хлеб, помогал организации колхозов. Он научился ездить на коне, исхудал и загорел, и во время его приездов в город мать только ахала, вытряхивая из чемоданчика рваные остатки белья и носков и вкладывая туда чистую смену.
Все это Маша узнала от него в первый, второй, третий и четвертый вечера, а может быть и в дальнейшие, потому что вечеров, которые они проводили вместе, оказалось много. Сергей был откомандирован в город на трехмесячные курсы пропагандистов. Конечно, он не раскрыл ей душу сразу, первое время он держался немного загадочно, потому что рассказывать о дяде Диме не считал возможным, а без этих рассказов нельзя было по-настоящему понять и остального.
Не было ли это предательством по отношению к памяти Курта? Она рассказала Сергею о своем замужестве Он долго молчал, потом сказал: "Замечательный человек. А ты просто искала чего-нибудь трудного для себя, необыкновенного, вроде подвига. Если бы ты его любила, ты бы не могла ходить так сейчас со мной".
Маша расплакалась. Он смутился, стал утешать. А она бормотала сквозь слезы: "Да, я сама не понимаю, как это можно… Хорошо им, рассудочным умникам, всегда трезвым, им все так легко! Они, наверно, ничего не чувствуют. Лучше я пойду… Прощай".
Но Сергей не дал ей уйти. Сказал, что он не имеет морального права оставить ее сейчас, когда ей так худо. И что человеческие отношения очень сложны. А в жизни ничего не повторяется, ничего. Жизнь никогда не останавливается.
Поздним летним вечером они бродили однажды по улице Красных зорь. Миновав Пушкарскую, не спеша, двигались вперед, к Троицкому мосту.
Впереди, шагом усталых, много поработавших людей шли двое, и Маша сразу узнала одного из них: Киров! Конечно же это он. Сергей Миронович!
- Посмотри, твой тезка… Киров! - шепнула она Сергею. - Давай, обгоним его, а то он скоро дойдет до своей парадной и не увидим, как следует. Не бежать же за ним по лестнице.
Они прибавили шагу. Киров шел не торопясь - видно, устал к концу дня, находился вдоволь. Он разговаривал вполголоса со своим рослым спутником - тот шел без шапки, налегке.
Сергей взял Машу за руку, и они довольно невежливо обогнали Сергея Мироновича. Но они не поспешили вперед, а вместе, разом обернулись на него, чуть не вывихнув шеи. Обернулись и посмотрели такими довольными глазами, что Киров невольно рассмеялся. Он сначала было насупил брови - чего это бегут, потом рассмотрел, что молодой парнишка с девчонкой, и рассмеялся, - до того откровенно радостно таращились на него эти двое! И тогда Маша встретила его взгляд, отцовский, снисходительный, капельку насмешливый, а впрочем, довольный взгляд доброго простого человека.
Эта случайная встреча на улице Красных зорь породнила Сергея и Машу. Киров улыбнулся им обоим вместе, словно напутствовал так и идти дальше по жизни, вперед.
Забудем ли мы дни юности и ее неповторимые нежные вечера? Ежедневный труд, забота о семье, новые привязанности, - разве не заслонят они воспоминаний о днях далеких, затуманенных временем? И надо ли, чтобы человек жил давно прошедшим, жил воспоминаниями?
Пусть так. Но ступи на те камни, по которым ты шел с милой подругой в далекие ранние вечера. Выйди на ту набережную, коснись той садовой решетки, к которой ты невольно прислонил свою подружку, целуя ее, забывая о прохожих. Войди в тот старый парк, где она убегала от тебя прямо по траве, вопреки всем правилам, выписанным на деревянной табличке у входа. Взгляни, наконец, на золотой шпиль старой крепости, пронзивший зеленоватое ночное майское небо, - и все заговорит в твоей душе, и проснутся воспоминания. И тогда ты поймешь, почему тебе дорого это зеленое небо, эти камни и парк, и его заржавевшая решетка. Здесь осталась частица твоей души, твоей юности, которая не может вернуться.
Сергей водил ее по таким местам города, где она никогда еще не была, о которых и не подозревала. Она доверилась ему легко и охотно. В первый раз он поцеловал ее на улице, возле ворот, - окунул обе руки в ее кудлатые светлые волосы, запрокинул голову и поцеловал в губы. Это был отчаянный поступок, Сергей всегда мучительно переживал свою робость и стеснительность.
Женщины и девушки явно замечали его, а в селе, где он жил, одна пропащая девчонка каждый вечер приходила с подругами под его окно, выманивая его на улицу частушками. Особенно она любила затянуть:
Мой миленочек партейный,
А я беспартейная,
Оттого любовь у нас
Такая канительная!
Сергей маскировал свою стеснительность нарочитой грубоватостью. Ему казалось, что интеллигентское его происхождение бросается всем в глаза, и он нарочито посылал кого-нибудь к черту, вытирал нос указательным пальцем, научился курить. По существу же оставался таким, каким был.
Маша тоже не отличалась развязностью. Гуляя с ним по улицам, она держалась свободно и часто напевала что-нибудь, но когда он привел ее домой и попросил спеть что-то при его друзьях, она опозорилась. Уже приятель Сергея сыграл на пианино первый куплет романса "Жаворонок", ожидая, что стоящая рядом Маша запоет, уже он начал второй куплет, а она, красная от стыда, стояла с сомкнутым ртом и не могла запеть. Так и не запела. Все переглядывались, словно говорили друг другу: "бывает", а ока так и не запела…
Сергей познакомил Машу со своими родителями. Машу пригласили пить чай. Она сидела за столом рядом с ним, пунцовая и молчаливая, и ей казалось, что ее внимательно рассматривают. Все - и этот лысый, с мясистым лицом человек в коричневой мягкой домашней куртке, его отец, и маленькая, с крошечными рубиновыми сережками в ушах завитая женщина, его мать, и, наконец, шестилетний мальчишка с хитроватыми глазами, в матросском шерстяном костюме, его брат. Мать Сергея то и дело пододвигала поближе к Маше какие-то вазочки с вареньем и печеньем, что-то рассказывала, приветливо улыбалась, но Маше не становилось от этого легче. Чай ей налили в стакан, янтарный горячий чай, и Маша обжигала пальцы, пытаясь отпить. Варенья она не брала, боясь, что капнет на скатерть. И вообще под обстрелом стольких внимательных глаз она вдруг разучилась есть и сидела, сгорая от смущения.
Ничего этого Сергей не заметил, потому что следил за родителями - как они отнесутся к Маше. Они отнеслись благосклонно.
Вскоре Сергей уехал к себе в район. Письма его Маша вскрывала с трепетом. Почерк его неожиданно оказался сухим, остроугольным, без нажима. Он любил писать "наше поколение", "люди тридцатых годов", он все время подчеркивал суровость своей жизни, а о себе иногда говорил, что по характеру он "человек военного коммунизма". Машу он звал "девчонка" и так и начинал свои письма: "Здравствуй, девчонка!"
Может, Сергей был наивен и прямолинеен, но в одном Маша не сомневалась: он был идейный человек. Это сближало их вопреки всем другим различиям.
* * *
Наступила осень. Второй год учебы в фабзавуче требовал полной отдачи сил. Иногда практические занятия проходили во вторую смену.
Машин станок стоял у окна. Работая, она любила замечать, как далеко, где-то над темными крышами домов, рождается первая зеленая звезда. Еще слабая, бледная, она неуверенно мерцает вдали, за сеткой развесистых березовых ветвей. Минуты идут - и звезда наливается силой и светом, становится ярче, и вслед за нею, самой первой и смелой, загораются другие, множество ярких, горячих звезд. Небо уже загустело, оно больше не голубое, а темно-синее.
Станок тихонько гудит, суппорт медленно движется, и вдруг Маша замечает: все зажгли уже лампы, только она склонилась над станком в темноте. Замечталась…
Сергей считает, что у нее слишком мягкий, интеллигентский характер… Он часто спорит с ней, нападает, и, наверно, ждет контратаки, - а она нередко умолкает, соглашается… "Девушки не способны на обобщения, у них не аналитический ум", - сказал он как-то. Маша не согласилась, вспыхнула, но сказать что-нибудь веское не нашлась. Так бывает нередко. Сергей сильнее в споре, он больше читал всяких умных книг, он бьет своими доказательствами, он всегда нападает, а не защищается. "Ты совершенное дитя, ты не умеешь закусывать губы и рассчитывать свои силы, ты слишком открыта", - говорил он Маше. А она удивлялась: а почему надо быть не, открытой, почему надо хитрить и притворяться?
Ну хорошо, интеллигентский характер, - но в чем? У тех, в буржуазном обществе, характеры были, как правило, не мягкие, напротив. Они грызлись насмерть, но не за общее дело, а за свой кусок, чтоб он был пожирнее и побольше. И женщины - как вели себя их женщины? По-своему воинственно. Девицы разыскивали женихов побогаче, заманивали их в свои сети, хитрили, притворялись, спекулировали на своей красоте. Они тоже были дельцы, эти барышни, и всюду у них на первое место ставился расчет, выгода. Свои чувства они благоразумно скрывали или вовсе теряли к ним способность. Так что же, не у них ли учиться теперь, на пятнадцатом году революции?
Станок тихонько жужжит, а мысли бегут, бегут. Сегодня весь вечер Маше точить ниппеля для парового отопления, целую партию. Работа однообразная, не тяжелая, А мысли бегут…
Кое-что и она читала, конечно. Когда Сергей заговорил о книжке Энгельса "Происхождение семьи, частной собственности и государства", Маша не оказалась профаном. Книжку эту она нашла дома в библиотеке отца и прочитала ее с карандашом, внимательно. Как ясно все становится после такой книжки! Но "ясно" - вовсе не значит "легко". Когда Маша задумалась о нежных словах, ей стало не по себе. Что такое мы говорим друг другу? "Дорогой…" Но "дорогой" связано с понятием - цена, деньги. Дорогой… Хороший, потому что стоит дорого… Во все поры, во все влезло это проклятое прошлое, даже в язык, в нежные слова. "Ты стоишь мне бессонных ночей", "я богат твоей любовью"… Бред, чертовщина! Следы прошлого. Можно не задумываться, не обращать на них внимания, наделять их новым, своим смыслом, но след остается следом…
Маша рассуждала просто: те, в буржуазном обществе, строили все на личной выгоде, - она будет презирать эту выгоду, будет действовать вопреки ей. Маша была последовательна и постоянно совершала такие поступки, которые со стороны казались неосторожностью. То покритикует завуча или преподавателя, от которого зависят отметки, то возьмет и скажет любимому человеку какую-нибудь горькую правду… Перед Сергеем она то робела, то набиралась такой смелости, что он кривился от обиды.
Сергей не только писал письма, он и приезжал иногда. Он звонил ей, и она прибегала либо к Ботаническому саду, либо к памятнику "Стерегущему". Прибегала счастливая, и он целовал ее сразу, тут же на улице, на глазах у нянь с маленькими детьми и смешливых девушек в пестрых беретиках. Потом они шли куда-нибудь, разговаривая без остановки. Спор начинался со второй фразы…
Сергей бывал в городе редко, но он успевал сводить Машу и в кино, и на концерт известного скрипача. Он читал ей стихи Багрицкого, и особенно часто "ТВС":
А век поджидает на мостовой,
Сосредоточен, как часовой…
О мать-революция! Нелегка
Трехгранная откровенность штыка…
А от Багрицкого Сергей переходил к Блоку, к каким-то оставшимся в памяти строчкам неизвестно откуда. Он приносил Маше рассказы Александра Грина и опубликованные в журнале воспоминания о Феликсе Дзержинском. Кружили по городу, по старым паркам, по набережным, а в конце концов, остановившись у ворот ее дома, он снова брал обеими руками ее голову и целовал, не замечая прохожих и дворника с метлой. Усталая от споров и прогулки, Маша доверчиво подчинялась его движениям и никогда не оглядывалась вокруг.
А потом он уезжал снова.
Всякому возрасту - свое. В тридцать лет редко рассуждают о любви, в сорок - не рассуждают вовсе, - уже все определилось, устоялось, люди узнали себя, выработали свои принципы.
Но лет в двадцать или около того человек впервые познает новую для него, еще непонятную и потому страшноватую сторону человеческой жизни, он невольно задумывается, стараясь решить неразрешимый вопрос: что же такое любовь?
- Любовь - это узнавание, - говорил Сергей, прохаживаясь с Машей вдоль берега Невы у Ботанического сада. - Все мы немножко завидуем испанцу Колумбу, открывшему огромный новый материк… Любовь питается узнаванием, она - непрерывные открытия. И если открытий нет - любовь умирает.
- А как же брак? Если люди живут вместе, они в конце концов узнают друг в друге все что ни есть. А потом что - охладеют?
- Ты не понимаешь. Охладеть можно к застывшему, неподвижному явлению. Но ведь человек движется всегда, то есть может двигаться, расти, развиваться. В этом весь секрет. Вот, скажем, ты полюбила человека. Каждый, день и каждый час ты узнаешь в нем все новое и новое, каждая встреча, каждый разговор - это открытие. Потом вы поженились. Новые открытия, их тоже хватит надолго, если люди сошлись не по ошибке. Ну ладно, а дальше? Что же открывать дальше? Думаешь, нечего? А на самом деле есть, что открывать, если - я подчеркиваю - если эти люди не стоячее болото; если они непрерывно живут, то есть двигаются, развиваются, богатеют духовно. Это же интересно - видеть, как любимое твое существо умнеет, становится сильнее, зрелее… Эх, черт побери!
Маша слушала зачарованно. Какой Сережа умный! Но все ли он сказал? Узнавать - да, от этого задыхаешься, как будто вышел на гребень горы, но узнавать - пассивное состояние. А делать? Самой делать что-нибудь, творить?
- А еще любовь это творчество. Мы же не только узнаем друг друга, мы влияем друг на друга, творим человека. Так мне больше нравится.
Сергей рассмеялся:
- Интересно, кто кого творит у нас, ты меня или я тебя?
- Тебя сотворишь, как же… Глина - это женщина, а вы все, представители сильного пола, воображаете только себя творцами, главными фигурами… А на самом деле…
Она не договорила и густо покраснела. Договорить было нельзя, - она подумала о том, что она была уже замужем, она опытнее его, хотя он и любит говорить о "других девушках". Но сказать это не было никакой возможности.
- Сильный пол, слабый пол - чепуха, - сказал Сережа серьезно. - Я, например, очень рад, что земля не заселена вся мужчинами, и не потому, что мне приятно видеть слабых. В наше время женщины не имеют права быть слабыми. В борьбе достается одинаково всем, и женщинам и мужчинам. Мы, комсомольцы, должны быть готовы в любой момент отдать свою жизнь за коммунизм, причем тут - слабые?
- Никто сейчас наших жизней не требует. Время же мирное.
- Ну и что ж! А ты готова к этому? Надо себя воспитать, проверить, приготовить.
Он помолчал, а потом сказал ей, почти по секрету:
- Помнишь, мы сидели в оперном, на галерке. Представь, если внизу торчали бы острые пики - и вдруг обком комсомола постановил: Сергею Жаворонкову броситься вниз, на эти пики… Мучительная смерть. Я должен был ответить себе, смогу ли. Я не сразу ответил. Это же страшно и больно. Но потом я решился… А ты решилась бы?
Маша испуганно взглянула на Сергея:
- Но такого же никто не постановит.
- Неважно. Конечно, такого не потребуется. Вопрос стоит принципиально. Ты решилась бы?
- Да, - ответила она шепотом, холодея от мысли об ужасном мучении. И добавила тихо: - Если можно, с тобой вместе.
Маша рассказывала Сергею обо всех своих тревогах и делах. Если Сергея не было в городе - Маша писала ему. Он помогал ей иногда понять такие вещи, которые поначалу казались и вовсе необъяснимыми.