А вы припомните давнюю нашу встречу с вами в доме Ивана Максимовича, когда я неосторожным движением руки взял ваш локоток! - Лакричник всунул ногу в ботинок, поплевал на пальцы и стал сучить, скатывать размохнатившийся конец шнурка. - В этот именно день я имел счастливую беседу с Иваном Максимовичем, в результате которой он мне и признался в тяжелой вине своей. Затем догнал меня на крыльце и стал предлагать крупную сумму денег за молчание. - Он кончил зашнуровывать ботинок и взялся натягивать другой. - Вы же в это время, Клавдия Андреевна, вернулись с базара, приобретя там для себя черемшу, стояли в темном коридоре и вее слышали.
Ты чего говоришь? Чего говоришь? - отступила Клавдея. - Где я была? Ничего я не слышала. И встретились мы с тобой вовсе не в доме, а на улице.
Нет, вы все слышали, Клавдия Андреевна, и все было так, как я говорю, - настойчиво сказал Лакричник, - припомните. И если спросят меня, я это могу подтвердить под присягой. Впрочем, так же, как и вы. Поджигатель - действительно сам господин Василев.
Отстань ты от меня, - даже отмахнулась рукой Клавдея, - ничего я не знаю! Может, и вправду поджег Иван Максимович, а только ничего я не знаю и не слышала ваших никаких разговоров.
Лакричник неторопливо зашнуровал второй ботинок, взял со стола осколок зеркальца, посмотрелся в него, погладил встопорщившуюся прядку волос. Сделал несколько шагов по комнате и остановился против Клавдеи.
Но тогда ведь в тюрьму посадят зятя вашего, Порфирия Гавриловича, - с сожалением сказал он.
Да за что же? - только и смогла выговорить Клавдея. И отчетливо поняла, что ей вовсе не безразлично, какая судьба ожидает Порфирия. - Его и в городе тогда не было.
О том, что истинный поджигатель господин Василев, - спокойно объяснил ей Лакричник, - знаем только мы с вами, Клавдия Андреевна, только мы с вами слышали личные его в этом признания, а все остальные улики - увы! - против и против Порфирия Гавриловича. Конечно, если вы исполнены желания, вопреки фактам и очевидной истине, погубить достойную будущность зятя вашего, вы, Клавдия Андреевна, не видели ничего и ничего не слышали, вы вернулись с базара, свершив покупки свои, когда меня в доме вашем уже не было. И Порфирий Гаврилович окажется в заточении, а истинный преступник, Иван Максимович Василев, - на свободе и будет пребывать в веселии и радости.
Клавдея нащупала рукой скамейку, села на нее. Господи, опять беда! Вот и решай тут…
Вслед за сим я буду просить вас, - продолжал Лакричник, - передать Ивану Максимовичу искренний мой привет и почтение и заверения в том, что я через самое короткое время буду у него, дабы успокоить его волнения и подтвердить, что свидетелей нашего с ним разговора не было.
Да как же Порфирий тогда? - вырвалось вдруг у Клавдеи.
Лакричник пожал плечами.
Не меня спрашивайте. Спросите себя, Клавдия Андреевна. Движимый благородным побуждением заставить восторжествовать истину, я указал вам пути, но ваше сердце, как сердце всякой женщины, жестокое. Dixi! - что означает: я все сказал, и больше сказать мне нечего.
- Замолчи ты! Ты дай мне подумать… Лакричник взглянул на часы.
В самом непродолжительном времени я буду у господина Василева, Клавдия Андреевна, и вы, смею надеяться, к нашей с ним знаменательнейшей встрече вспомните уже, слышали вы наш разговор с Иваном Максимовичем или не слышали.
Проводив Клавдею, Лакричник удовлетворенно потер руки. Ему было ясно: Клавдея согласится. С Ивана Максимовича так и так не возьмешь ничего. Где уж тут брать? Не до жиру, быть бы живу. Но зато и никакими путями теперь не обвинишь его, Лакричника. Свидетель - это сила.
21
Розыски Лизы Порфирий решил начать с бабки Аксенчихи.
Он застал ее дома одну. Григория старуха отправила на все лето на покос. Дуньча вместе с ребенком убежала к соседям. Дома она не любила засиживаться - мать обязательно ей находила работу.
Аксенчиха перекрестилась, увидя вошедшего к ней в избу Порфирия.
Откуда это ты? Которые так тебя уже и схоронили.
Нет, бабка, жив я. И хоронить себя не дамся.
Чего говорить, живуч. Помню, оглоблей тебе голову проломили. Срослось?
Вот она, метка, - Порфирий показал ей глубокий шрам.
Ужасти! - вздохнула старуха. - Где же ты был, шалый?
Далеко был я, бабка. Ты дай мне поесть чего-нибудь. Забыл я, когда ел.
Ох ты господи! - засуетилась Аксенчиха. - И верно, гляжу я, тень одна от тебя стала.
Порфирий сидел, привалясь спиной к печке, смотрел, как достает старуха с полки посуду, наливает из высокой, широкогорлой кринки в глиняную чашку густое, неснятое молоко, как, переводя дыхание, режет большую ковригу хлеба па тонкие длинные ломти. Ему хотелось отобрать у нее нож и скорее развалить ковригу на два-три куска - только бы было во что вцепиться зубами, - но отчаянным усилием воли он сдерживал себя. Терпеливо выждал, когда старуха его кликнет к столу, и, взяв в руки ложку, ощутил, как рот у него наполнился жгучей слюной.
Тебе, может, вина налить? - спросила Аксенчиха. - Держит Григорий. Как и ты, все прикладывается. Хочешь, так налью.
Не надо мне вина, - сдержанно сказал Порфирий и, дрогнув ноздрями, хлебнул с ложки глоток прохладного молока. Он откусил несколько раз от горбушки, пожевал, и челюсти у него сразу устали, заныли. - Расскажи мне, бабка, не знаешь ли ты чего про… - Порфирий не сразу нашел, как ему называть Лизу для посторонних, - про жену мою… Елизавету Ильинишну. Где она? Куда из своего дома ушла?
Как не знать, все знаю.
Аксенчиха села на лавку к окну. Трудно было начинать свой рассказ. Полюбилась ей Лиза. И Порфирий всегда чем-то нравился. И диковат, и пропойца, а честный, открытый человек. Два года и слыхом не слыхать его было, а вот вернулся опять, - значит, к дому его потянуло, значит, ищет человек семью свою… Сказать ему сразу, ошеломить, ударить?..
Аксенчиха начала издалека. Напомнила Порфирию, как его занесли к ней в избу, как он очнулся и пошел домой шатаясь. Она, Аксенчиха, тогда забеспокоилась, не упал бы Порфирий дорогой, и как только Дуньча вернулась с погляденок на свадьбу Ивана Максимовича, послала ее проверить, добрался ли Порфирий до дому. Дуньча дошла, глянула, а там все в щепы разбито, изрублено, Лиза стоит посередь избы на коленях, и лицо у нее белешенько, от страха губы трясутся…
Лиза… там в то утро была? - откладывая ложку в сторону, спросил Порфирий.
Почему ж ей не быть? - удивилась Аксенчиха. - Ты не виделся тогда с ней, что ли?
Рассказывай, бабка, - вяло сказал Порфирий и снова взялся за ложку.
Видит Дуньча - дрожит бабенка, бормочет: "Убьет он, убьет меня!.." Как ее одну там оставишь? Взяла и к нам в дом привела…
У тебя и сейчас она? - Порфирий рывком повернулся к Аксенчихе.
- Нету… нет… Погоди, дай все я тебе по порядку. Порфирий стал опять жевать хлеб. Аксенчиха, чтобы
затянуть свой невеселый рассказ, углубилась в мелкие, нестоящие подробности. Дотошно расписала, в чем Лиза была одета, какая обувь была у нее на ногах, где спала она у Аксенчихи, какую работу делала.
Уж до того-то она прилежная и скромница была, - нахваливала Аксенчиха Лизу, - на радость каждому бы такой человек. Матери - дочка такая, мужу - жена.
Не тяни ты душу мне! - закричал Порфирий. - Ты скажи, жива она?
Жива, - потупясь, проговорила Аксенчиха, - да я все тебе расскажу.
Так говори, что ли!
Ну вот, а Дуньче моей и Григорию поперек горла стала она. Сам знаешь характер мой: никому не спущу. Уж я Дуньчу с Григорием и словами увещевала и чересседельником, бывало… Так они тогда еще хуже к ней. Исподтишка поедом стали есть. Не углядишь за каждым разом. А Лизавета твоя кроткая, не огрызнется, не отлается, обиду, горечь на душу себе складывала, а потом взяла и ушла.
Ушла? Куда ушла?
На железной дороге, на постройке, потом она объявилась. - Аксенчиха подумала. - У немца какого-то в прислугах, что ли, жила.
На постройке? У немца? - Порфирий торопливо дожевывал хлеб. Глаза у него заблестели. - Так я найду ее, возьму домой. Кто он такой, немец этот?
Да, вишь ты… - старуха замялась.
Чего?
В прошлую пятницу Лизавету вроде как в Иркутск… увели.
Увели? Кто увел? Почему увели? - Порфирий вскочил, едва не опрокинув стол. Ложка упала на пол. - Почему ты не говоришь мне правду, бабка?
- Правду говорю. Увели. Вместе с кандальниками. Порфирий обхватил голову руками, приник к столу.
Аксенчиха молчала. Знала: горе мужское не словами лечат, а молчанием. Она отошла подальше, за печку, чтобы Порфирий понял, что он остался один: так ему будет легче. Поплачет - сухих слез мужских никто не увидит.
Но ворвалась Дуньча, шумная, оживленная. Сунула ребенка на кровать, увидела на столе нарезанный хлеб, схватила ломоть.
Мама, кто это тут спит у тебя за столом?
Потише! - остановила ее Аксенчиха. - Выйди в сени.
За что ее увели? - поднимая голову, спросил Порфирий. Он не слышал, как в избу вбежала Дуньча, не слышал, о чем она перемолвилась с матерью.
Убиться! - закричала Дуньча. - Да это же сам Порфирий!
Уйди ты! - потащила ее за плечо Аксенчиха. - Дай одуматься человеку.
Да ведь он же про Лизку свою спрашивает, - вывертываясь из цепких рук матери, сказала Дуньча, - ну, а я все про нее знаю…
Уйди, Дуньча! - грозно крикнула Аксенчиха.
Что ты знаешь? - потянулся к Дуньче Порфирий.
Все знаю. Варначина она оказалась, в каторгу ее повели…
Аксенчиха дала Дуньче такой подзатыльник, что та захлебнулась словами, и вслед за тем вытолкала ее в сени. Однако прежде чем захлопнулась дверь, Дуньча успела еще прокричать:
Ребенка своего задушила она и против царя всякие книжки читала!
Аксенчиха закрыла дверь на крючок. Еще дрожа от гнева, подошла к Порфирию.
Может, зря это все люди болтают. Никто толком не знает.
Порфирий отодвинул Аксенчиху рукой.
Пойду я.
Куда? Лица на тебе нет. Воды хоть попей.
Не надо. Тяжко мне.
Он откинул с двери крючок, спустился с крыльца, пересек двор и вышел за ворота. Посмотрел направо, налево.
Сходи к Василевым, - услышал за спиной Порфирий.
Кто это сказал? Он оглянулся.
Из калитка высунулась Дуньча, торопливо выкрикнула:
Теща твоя там в няньках живет. Может, она тебе больше расскажет.
И прихлопнула за собой калитку. Звонко брякнула щеколда., Порфирий потер лоб рукой:
"Узнать всю правду о Лизе и тогда решать. Тогда решать, уж в самый последний раз…"
Дом Василевых отсюда налево? Порфирий повернул налево…
Вот и новый дом Василева. Порфирий остановился, окинул его посуровевшим взглядом. Крепко построен дом. Из окантованных бревен в лапу, крыша железная с узорчато выстриженными поверху водосточными трубами. На дымовых трубах словно беседки из жести построены, и в самом верху, на шпилях, флюгера - узнавать, откуда дует ветер. Порфирий усмехнулся. Своими руками в тайге готовил он этот лес. А живет здесь другой… за его здоровье…
Все было прочно сделано в этом доме. Прокованные железом двойные ворота; в шпунт сбитые заборы, такие плотные, что казалось - налей во двор, как в бочку, воды, и ни одна ее капля не вытечет наружу. На калитке висит витое железное кольцо. Порфирий попробовал повернуть его. Нет, щеколда чем-то придавлена. Справа от парадной двери на медной сияющей пластинке кнопка электрического звонка. Нажать ее? Выйдут и обругают. Или откроют дверь на цепочку, глянут и снова захлопнут. Мало ли шляется нищих и попрошаек! Порфирий сдвинул брови. Он в этот дом - нет, дом ему не нужен, - в этот двор он войдет в распахнутую настежь калитку или совсем не войдет. Сквозь щелку он не станет разговаривать!
Он взялся за витое кольцо и застучал им, резко, решительно. Где-то в глубине двора залаяла собака. Зло, остервенело. Порфирий застучал сильнее. Послышались неторопливые шаги.
Эй, кто там? - окликнул его строгий мужской голос- Кого тебе надо?
Открой. Мне надо Клавдею.
Щелкнул засов, приподнялась щеколда, и повернулось кольцо. Калитка распахнулась, Порфирий вошел.
Ты дворник здесь, что ли? - спросил он, оглядывая открывшего ему калитку мужика с забинтованной по локоть правой рукой.
Ну, дворник, - неприветливо ответил тот. - Думал, кто тут стучит… Тебе зачем Клавдею надо?
Позови мне ее, - сказал Порфирий. - Скажи: зять пришел.
Зять? Фью! - свистнул дворник. - Бона, не знал, - и потряс больной рукой, - разломило всю, язви ее.
А с чего?
Кобель с цепи сорвался, на улицу выскочил, бросился на людей. Я стал отымать, а он и меня с азарту цапнул. Вишь, тварюга, почуял тебя, расходился! - Собака лаяла все сильнее' и злее, мешая им говорить. - Клавдею тебе, говоришь? Нет ее. Хозяин по делу услал.
На веранде показалась Елена Александровна. Прикладывая руки к вискам, она неодобрительно сказала дворнику:
Арефий, да уйми ты, бога ради, Нормана! В квартире сидеть невозможно.
Арефий побежал во внутренний двор.
Ну, а ты, мужик, чего? - брезгливо опуская углы губ, спросила Порфирия Елена Александровна. - Побираешься?
Нет.
Ищешь работу?
Нет.
Норман взвизгнул и успокоился. Елена Александровна облегченно вздохнула.
- Попрошайничаешь, говорю? - снова спросила она. Порфирий нахмурился. Молча отрицательно качнул
головой.
Ну, пройди тогда в садик и посыпь свежего песку на дорожки, - распорядилась Елена Александровна. - Сколько раз говорила Арефию! Все тянул, а теперь с рукой своей нянчится. Я тебя, мужик, покормить
велю.
Чувство гордой независимости всегда владело Порфирием. Оно не давало ему мириться с несправедливостью, не позволяло кланяться, унижаться перед хозяевами. Вот на высокой веранде, над ним, стоит полная, изнемогающая от безделья женщина; белые, словно перетянутые нитками у кистей, холеные ее руки никогда, наверно, не прикоснулись ни к чему, где можно бы им запачкаться. И она ему так пренебрежительно приказывает, заставляет перед нею согнуться и сыпать ей под ноги песок… У Порфирия в глазах потемнело. Он трудно перевел дыхание.
Что же ты стоишь? - нетерпеливо спросила Елена Александровна. - Тебе ведь за это поесть дадут.
Не нужно мне, - вдруг хрипло вырвалось у Порфирия. - Не нужно… И песок… тебе… я сыпать не стану!
Лицо Елены Александровны передернулось злой судорогой.
А! Чего же тогда тебе надо? - гневно спросила она. - Спустить на тебя Нормана? Да? Сейчас же, бродяга, вон со двора!.. Арефий!
Уйду я сам, - сказал Порфирий, сдерживаясь, но угроза прозвучала в его словах, - и дай тебе бог, чтобы нам никогда больше не встретиться.
Он медленно повернулся и, высоко неся голову, вышел за ворота, на улицу.
22
Лонк де Лоббель занимал всегда самый лучший номер в гостинице. Это для него было таким же правилом, как одеваться по последней моде, носить крахмальные манишки, лаковые туфли и душить носовые платки самыми лучшими, дорогими - подлинно французскими - духами.
Шиверские деятели, мало и поверхностно знавшие Лонк де Лоббеля, считали его расточительно богатым и чуть оригинальничающим, Маннберг, Василев и Киреев определяли как человека среднего достатка, а Баранов после первой же встречи с маленьким французом решительно заявил:
- В одном кармане у него блоха на аркане, а в другом вошь на цепи. Ха-ха! Ходит в красивых штанах только потому, что без штанов Америку за Америку не выдашь.
И Баранов был прав. Лонк де Лоббель находился в очень стесненных житейских обстоятельствах. Американский железнодорожный синдикат, неофициальным представителем которого он до сих пор еще являлся, принимал на себя, по специальному контракту, любые расходы по-найму помещения и по личной его, Лонк де Лоббеля, экипировке, но во всем остальном жестко его ограничивал. Правда, в основном пункте контракта были записаны достаточно крупные суммы, но их синдикат обязывался выплатить Лонк де Лоббелю только в случае удачной защиты в соответствующих русских инстанциях проекта магистрали Канск - Аляска. Но как ни настойчиво стремился Лонк де Лоббель подготовить своему проекту дорогу к высоким инстанциям, быстрого успеха достичь он не мог. Неожиданные возникали препятствия: кто-либо вмешивался, посылал проект на заключения, согласования, консультации, потом он куда-то пропадал на целые месяцы и вдруг, как бумеранг, снова возвращался к нему в руки.
Лонк де Лоббель отлично понимал: идет борьба. Но не за проект и не против проекта как такового. Идет борьба против политики, которую он здесь проводит, тщательно это скрывая. Таковы инструкции синдиката: согласно им проект только инженерный, и политических целей в нем нет никаких. Но не всегда удается сделать это невидимым. Тот же Баранов при встрече с Лонк де Лоббелем, выслушав главные положения его проекта, откровенно спросил:
Ты только вот что скажи мне, милочок: на кой… вам на нашу землю с этой дорогой лезть?
О, - не теряясь, сказал тогда Лонк де Лоббель, - прогрессивные технические идеи должны стать достоянием всего человечества. Америка не настолько скупа, чтобы отказать в этом России.
Угу! - понимающе кивнул головой Баранов. - На-
сколько я зпаю, вы индейцам и неграм вашим прогрессив-
ные идеи свои уже здорово показали!
А Баранов имел большой вес в Иркутске, у генерал-губернатора.
Так отзывались о проекте многие. И не только в каком-нибудь Шивероке, но и в Иркутске, и в полуофициальных кругах Петербурга. При этих условиях пойти сразу ва-банк, добиться рассмотрения проекта правительством непосредственно значило в случае отказа - и весьма вероятного! - провалиться окончательно и бесповоротно. Лонк де Лоббель изложил свои соображения владельцам синдиката. Надо вести неторопливую, но основательную работу с промышленниками, финансистами, инженерами, общественными деятелями - и прежде всего тех мест, где предположительно должна пройти железная дорога. Если перед русским правительством проект поддержат русские же деятели, успех будет обеспечен. И подниматься к высшим инстанциям надо последовательно, по ступеням, без резких скачков и толчков…
"Так, как в России пекут пасхальные куличи, боясь стряхнуть сдобное тесто, - образно писал в своем докладе владельцам синдиката Лонк де Лоббель. - Неосторожный толчок - и вместо пышного, вкусного хлеба - комок мокрой замазки. Потерянного времени жалеть нечего - оно окупится собираемыми сейчас экономическими сведениями о Сибири".
С ним согласились. Это влекло за собой лишние издержки для синдиката, и это отдаляло для Лонк де Лоб-беля счастливую минуту получения крупной суммы по контракту, но это надежно вело к цели. И с этим мирились все - и владельцы синдиката, обитающие в пышных виллах за океаном, и Лонк де Лоббель, снимающий лучший номер шиверской гостипицы. К слову сказать, лучший, но далеко не такой уж хороший.
Лонк де Лоббель только что закончил свой завтрак из двух сырых яиц, сбитых с молоком и посыпанных сахарным песком, как в номер к нему постучался Маннберг. Француз торопливо прикрыл салфеткой столовый прибор, встряхнул носовой платок, так что тонкий аромат духов сразу разлился по всей комнате, и крикнул:
Прошу вас! Войдите!
Он ожидал Маняберга, но не думал, что тот явится так рано.
У меня ужасный беспорядок в номере, - извинялся он, тепло пожимая руку Маннберга. - Ах, эта вечная неустроенная жизнь путешественника!