В семье было пять человек - трое остались на отнятой у них земле, скосила болезнь, мертвым нашлось по три аршина земли; оставшиеся двое - муж и жена - пошли искать счастливую землю, свою землю.
То вдвоем только, то смешиваясь с потоком переселенцев, пострадавших от безземелья и недородов, они упрямо двигались на восток. Брели среди лоскутных крестьянских полей, где каждое, разбежавшись, можно было перепрыгнуть, и знали: у каждого лоскутка есть хозяин, и лишнему человеку на нем устроиться негде. Шли, пересекая помещичьи пашни, привольно раскинувшиеся на самых лучших угодьях, и знали: земли свободной здесь очень много, но им, Еремею и Дарье, места здесь нет. На севере, на юге, на востоке, на западе - куда ни пойди, везде чужая земля. И только пыльная дорога была их землей, она принадлежала каждому, кого гнала нужда в поисках куска хлеба…
Словно море, открылись перед ними равнинные степи Сибири, нетронутая целина…
Им говорили: в Сибири помещиков нет, бери себе земли всяк кто сколько хочет. Помещиков здесь действительно не было. Но были земли царские, кабинетские, и поселиться на них Еремею и Дарье было нельзя. А все остальное занято. Занято! Земли нет. Только для себя, а не для пришельцев. Ступай дальше. Дальше. Вглубь. В глушь! В тайгу! В горы! Иди к Ледовитому океану. Ступай на Сахалин, на Камчатку. Ступай хотя к самому черту в преисподнюю, но только мимо пройди!.. В предгорьях Саян для вашего брата нарезано много участков. Отличные, богатые участки! На них несеяно родится.
Земля, земля, мать-кормилица! Бескрайная, беспредельная. А места человеку на ней нет, везде он лишний… Не трожь! Мое! А ты ступай в предгорья Саян, на отличные, богатые земли, руби, вали дремучий лес, выворачивай пни, камни, высушивай трясины…
Земля, земля! Почему ты одним мать, а другим - злая мачеха?
Дарья присела у дороги. Заплакала Лейка, попросила есть. Дарья расстегнула кофту, дала ребенку грудь; молока было мало.
"Исходилась я вовсе, - подумала Дарья. - Как выкормлю ребенка?"
Она обвела взглядом цветущее ржаное поле. Это поля самого Черных. За ними крутой склон к ручью, заросшая ельником падь, а поднимешься снова в гору, пересечешь небольшой лесок - там высокая сухая грива. Соседский Захарка подсказал ей: ничейная земля. Через ручей мост наводить никто не хочет, хватает людям пашен и здесь. Спасибо мальчишке за добрый подсказ…
Позади часто зацокали копыта лошадей. Дарья повернулась. Вершие ехали Черных и Петруха. Сытые бока коней лоснились от пота. Черных натянул поводья.
Все ходишь? - спросил он и потрепал коня по красиво выгнутой шее. - Все ищешь? А ищут то, что потеряно. Не теряла - и не найдешь.
Найду, - твердо сказала Дарья и отступила с обочины, чтобы конь Петрухи не ударил копытом девочку, - найду. Не много мне надо. Только слово свое вы сдержите.
За ручей, поди, метишь? - Черных показал пальцем вперед. - Нету.
Найдется, - уверено проговорила Дарья, - я знаю.
Нету, - покачал головой Черных. - Вот Петрухе еду эту землю отводить. Там - на большое хозяйство. Он из Кушума надумал поближе к городу переехать. Наш теперь, рубахинский. В наше обшшество приняли вчера.
Ваш? - повторила Дарья. - Да, ваш, верно… А я чужая, всем, всему свету чужая.
Петруха тронул коня, выдвинулся вперед.
В соседки ко мне хочешь, синеглазая? Добро пожаловать. - Конь вертелся, нетерпеливо бил копытом в землю. Дарья, пятясь, вошла в рожь. - Помочь чем надо - говори, не стесняйся. Помогу. Зла не помню. Обид на душе не таю.
Дарья сделала еще шаг назад. Высокая рожь скрыла ее до самых нлеч. Дымком потянулась вбок цветочная пыльца.
Батрачить на тебя?
Петруха достал из-за пазухи вышитый кисет, не спеша набил табаком трубку.
В работники я никого ие зову, - он приблизил трубку ко рту, - в работники ко мне люди сами просятся. Ты это на всякий случай запомни. - И стал закуривать, щурясь от едкого дыма. - Как с соседкой поговорить с тобой
думал.
Черных нетерпеливо дернул повод. Наклонился к Дарье
с седла.
Вот что я тебе скажу. Не для тебя эти земли. Руби лес, баба. Не топчись зря по чистым еланям. Сколько вырубишь - все твое. Слово свято. У Доргинской пади есть сподручный, тонкий и не частый, осинничек. Только, - он пристально посмотрел па Дарью, - землю ты себе приготовишь, а чем ты и на ком потом пахать ее будешь? Где семена возьмешь?
Он тронул коня. Петруха замешкался.
Трудно будет, синеглазая, попроси - выручу. Я добрый. Проси сейчас. Не откажу. У меня праздник. Новоселье! - Глаза Петрухи туманились довольством. Он показал рукой на гриву, зеленеющую за ручьем - Bona чего я хозяином стал! Такое дело раздую - сам себе завидовать буду, корить себя, что ранее из Кушума в Рубахину не переехал. Город, железная дорога! Здесь, ежели с умом, так можно развернуться. Деньги на это есть. А к деньгам новые деньги сами придут. По речке Рубахиной настрою мельниц, весь хлеб…
Мне-то об этом зачем говоришь? - оборвала Дарья и переступила с ноги на ногу. Ей тяжело было стоять, держа девочку на левой руке, - правой она все время отталкивала жарко дышащую ей в лицо морду Петрухиного жеребца. - Мне-то в этом радость какая? Нашел с кем радостью своей поделиться! Весь хлеб!.. Думаешь, если нет у меня хлеба, так в ножки тебе приду поклонюсь?
Петруха помрачнел. Медленно вытащил трубку изо рта, выбил ее о луку седла. Горячий пепел обжег жеребцу шею; он дернулся вбок. Петруха заставил его заплясать на месте.
Когда кланяются такие, как ты, сипеглазая, им легче живется. - Он собрал поводья в кулак и так коротко их патянул, что жеребец захрипел, задрав кверху голову. - Радуюсь я, говоришь? А ты бы порадовалась вместе со мной. Силен, богат буду - между дел своих и тебе помогу. Нам без вас с хозяйством своим трудно управиться, а вам без нас и совсем не прожить.
Не поклонюсь тебе, - твердо сказала Дарья.
Голод не тетка, - усмехнулся Петруха и бросил поводья. - Пока все еще зла у меня на тебя нет. Когда придешь, этих слов твоих тебе не напомню.
Не приду.
Не зарекайся. - Петруха подобрал поводья, ударил жеребца ладонью по жирному, лоснящемуся крупу, - не зарекайся!
Выехал на дорогу и через плечо повторил еще раз:
- Не зарекайся, синеглазая! Издали кричал Черных:
Э-гей, Петруха! Чего ты там?
" Петруха поскакал догонять его. Выравнявшись, они обогнули ржаное поле и спустились к ручью.
8
А на другой день утром, когда небо едва лишь тронулось белизной, Дарья пошла корчевать лес. Она несла с собой лопату, мотыгу и топор, на длинной рукоятке. Все это ей одолжили соседи. Захарка притащил порядком уже затертый напильник и новый брусок.
Ленка закуксилась было, когда мать взяла ее с теплой постельки и стала завертывать в прохладное одеяло, но скоро успокоилась. Она любила спать на руках у матери. А идти Дарье было далеко, очень далеко.
Черных, словно бы подобревший, повторил ей, что под корчевку она может выбирать себе любое место.
Но только лес, лес, баба, руби. Хоть сто десятин занимай. А заберешься в покосы или на пашенные угодья - хоть вершок, и тот отрежу. Не дам. - И, словно желая оправдать себя, объяснил: - Без вклада обшшество давать вам пашенную землю не дозволяет.
На северном склоне пади осинник рос мельче, тянулся вверх тонкими хлыстами, выкорчевывать его было бы легче, но здесь не хватало солнца, утрами долго не сходила роса, а вечерами рано ложились глубокие тени.
Южный склон Дарье больше понравился, - здесь было и солнца в достатке и земля словно чернее и тучнее.
Как здесь будет расти, наливаться и зреть ее пшеница! Какой стеной встанет озимая рожь! А если посеять гречиху? Когда она зацветет и наполнится гудом диких пчел, явившихся за богатым взятком, как приятно будет пройти босыми ногами по теплой, пушистой пашне, купаясь в медовом запахе! Или посеять…
Но все это были мечты, далекие и несбыточные. А сейчас Дарья стояла в крупном осиннике, перемешанном с огромными комлистыми лиственницами, и не цветущая гречиха, не пшеница, не рожь простиралась перед нею, а цепкие заросли шиповника и мелкого черного прутняка.
"Ничего! Глазам страшно, а руки сделают".
Дарья из дому, за спиной у себя, принесла берестяную коробушку, - с вечера сделал ей тот же добрый непоседливый Захарка. Теперь она, пригнув вершинку одной из березок, кое-где встречавшихся среди осинника, повесила на нее коробушку, постлала на дно свежей зеленой травы, расправила одеялко и опустила в эту легкую зыбку так и не проснувшуюся дочку. Береза тихо закачалась. Вокруг сновали жадные пауты, норовя сесть на лицо спящего ребенка. Дарья, еще не выходя из дому, знала, что будет так. Легкий полог сделать ей было не из чего. Она подумала и из заветного сундучка достала свою подвенечную фату. Отколола от нее пахнущие ладаном восковые цветы и сунула фату в дорожный узелок. Теперь этой фатой, как пологом, она прикрыла ребенка.
Спи спокойно.
Как надо корчевать деревья, Дарья не знала. И расспросить заранее ей было не у кого. Рубахинским старожилам хватало вволю пашенной земли и без корчевки.
Помучишься, так и научишься.
Она стала лицом к востоку, как это делали всегда у них в деревне крестьяне, выходя в поле на большую работу, взяла топор и, сильно размахнувшись, ударила им в корень дерева. Топор завяз, и Дарья едва его вытащила. Тогда она стала рубить короткими, легкими взмахами. Мешала земля. Часто попадались мелкие камешки и выбивали из-под лезвия светлые искры. Дарья рубила с опаской. Затупишь топор, и тогда работать станет еще труднее. Постепенно она обошла всю осипу кругом, пошатала ее - дерево дрогнуло. Дарья надавила сильнее - осина заскрипела и с тихим шорохом повалилась на землю. И только тут Дарья поняла свою ошибку. Она вырубила дерево, а не выкорчевала его. На месте осины осталась глубокая лунка, а от нее во все стороны простирались толстые корни.
Дарья попробовала потянуть кверху один из них. Он слегка подался, а вовсе вырвать его не хватило сил. Пришлось окапывать корень лопатой и выворачивать потом мотыгой. Она много помучилась, выдирая из земли остальные корни. А потом пришлось еще разрубать ствол дерева на четыре части и оттаскивать прочь, за линию, которую она наметила себе границей поля.
Заплакала Ленка, и Дарья пошла ее успокаивать. Горели ладони и пальцы, сердце стучало беспорядочно и быстро, горькие спазмы перехватывали дыхание. Вот она как дается, своя земля! Ну ничего, зато своя! Черных сказал: "Хоть сто десятин занимай…" А солнце скоро к полудню, у Дарьи же вырублено, вырвано из земли всего одно дерево.
Дарья обвела взглядом лес. Подсчитывая, пошевелила губами. Да, если она будет работать так, то к осени не много она приготовит земли. О том, как она вспашет землю, чем засеет ее, Дарья и думать не хотела, эти мысли мешали работать. Сейчас знай одно: маши топором, бей мотыгой, долби, руби, выворачивай корни, - обо всем остальном будешь думать после.
Успокоив ребенка, Дарья снова взялась за работу. Теперь она поняла, что ей надо сначала окапывать корпи, а потом подрубать. И подальше от ствола, чтобы дерево, падая, само вырывало их из земли своей тяжестью. Дело пошло быстрее. Одну за другой, она кряду повалила несколько осин.
Привыкну, приспособлюсь, - шептала она, отирая ладонью пот с горячего лица. - Ничего, начинать всегда трудно.
На сухостойную лиственницу прилепился маленький пестрый дятел. Деловито постучал крепким, тяжелым носом. Не найдя здесь для себя никакой живности, дятел перепорхнул на другое дерево и рассыпал там длинную звонкую дробь. Отвел далеко назад голову и долго осматривал трещины в коре: не выскочит ли оттуда напуганная стуком букашка? Крепко держась коготками, дятел, как по спирали, несколько раз обежал вокруг дерева. Ничего!.. Он сердито пискнул, перелетел па гнилую березу, постучал там - опять без пользы! - и, мелькая своим красно-пестрым опереньем, скрылся в мелком осиннике.
Нет тебе сегодня счастья-удачи, - стаскивая с головы платок и отбрасывая его на ворох мелких сучьев, обрубленных с выкорчеванных осин, проговорила Дарья. - Ищешь счастья. А счастья нету… - Она тяжело перевела дыхание. - Счастья нету… Ты-то найдешь! Не в одной, так в другой гнилушке твой жук усатый сидит. А где мое счастье? Мне-то где, мне-то как найти его?
Дарья подняла мотыгу, размахнулась ею, ощутив, как жаркая волна сразу разлилась по всему телу. Всадила мотыгу глубоко в землю.
Не найти мне… Нет!.. И не буду искать… Я его силой возьму… Силой возьму… Силой возьму… - твердила она, взмах за взмахом разрыхляя перегной у корня осины.
Солнце перевалило за полдень. Потом пошло и к закату. А Дарья все работала и работала, махала тяжелой мотыгой, подсекала топором корни деревьев и мельком лишь взглядывала, как клонились к земле вершины осин. Останавливалась она лишь, когда всплакивала Ленка. Отекшими и распухшими от мозолей и ссадин руками она вынимала дочь из зыбки, давала ей грудь, с тревогой каждый раз отмечая, что Ленка остается голодной. Дарье и самой все время мучительно хотелось есть. Она давно уже прикончила запасы, взятые из дому, и теперь, чтобы хоть чем-нибудь заглушить чувство голода, то и дело бегала к ведерку со студеной водой, принесенной из Дор-гинского ключа.
Ах ты, доченька, моя доченька, как же мы будем с тобой дальше? - Дарье все труднее было ее успокаивать.
А ближе к вечеру совсем непослушными стали руки. Дарья замахивалась топором изо всей силы, но лезвие только делало неглубокую метку на корне, а не рассекало его. И вместо одного ей приходилось ударять по нескольку раз. Стал изменять глазомер. Высокую и толстую осину Дарья подкопала не с той стороны и завесила на соседнем дереве. Она долго трясла ее за ствол, пытаясь разнять сцепившиеся ветви, но только растратила на этом последние силы.
Ну и виси! Брошу… Хватит мне на сегодня. Не то утром и с постели не встанешь.
Но уйти она не смогла. Решила прежде сносить, сложить в кучи все сучья, вершины.
Дарья любила порядок во всем. Зависшее дерево ее раздражало, оставалось укором на совести. Если делать, так делать. Она снова взялась за топор и мотыгу.
Вот-вот зайдет солнце… Ну ничего, засветло бы только выбраться на дорогу.
Зависшее дерево, словно сильным плечом, нажимало на вершину осины, скрипели и лопались подрубленные корни. Еще три-четыре взмаха топором - и дерево тихо пошло к земле, посыпались круглые листья. Дарья ступила вбок.
- Эй! Эй! Берегись! Задавит!
Она растерялась, не поняла даже, откуда к ней донесся этот крик.
Метнулась из стороны в сторону, потом шагнула назад, повернулась лицом к осине. В этот миг кто-то большой, высокий стремительно налетел на нее сбоку, толкнул… Дарья отскочила на несколько шагов, упала… И тут же, рядом с ней, на месте, где прежде стояла она, раскинув по земле широкую крону, легла вершина дерева.
9
Много в мире дорог: и широких, столбовых, и узких, запутанных тропинок. Кто знает, куда ведут они, тот к желанной цели быстро придет. Кто не знает этого, долго будет блуждать. Пойдет первой попавшейся тропой и засомневается: а не слишком ли долог путь? Туда ли он ведет? Было так, что расходились дороги надвое, - может быть, не влево, а вправо следовало пойти? И вернется назад, и пойдет по другой дороге, и снова остановится на распутье, и снова будет думать: не вернуться ли ему еще раз назад? И будет метаться то вправо, то влево, пока не заплутается, а тогда, уже усталый и упавший духом, не замечая надежных примет, сойдет вовсе с проезжей дороги и забредет в дикое и гиблое место. Хорошо еще, если не растеряется он совсем и, ступая след в след, вернется туда, откуда начинал свои блуждания. А там найдет человека, который проводит до места или укажет верное направление. Хорошо, если так. Иначе не выбраться.
Порфирий шел домой. Он свернул с тракта. Через Доргинскую падь, потом полями - путь к его заимке короче.
Прежде чем в дом войти, надо будет в Уватчике вымыться. Вода в нем хорошая, теплая, не то что в студеных горных ручьях. Есть близ омутов наносы мягкой, как масло, жирной глины, ею натрешься весь, будто мылом, - и в быстрину, к перекатам!.. Порфирий уже ощущал, каким легким и сильным станет его тело.
Потом прилечь на постель, закинув руки под голову, попросить Лизу сесть рядом с собой. Говорить ей не надо ничего, почему он вернулся, почему пришел домой, - она и сама догадается. Без слов лучше. Пришел - значит, простил. И не говорить вовсе, не вспоминать об этом!.. Немало, поди, и так перестрадала она. Эх! Наверно, трудно ей было без него. Все-таки плечо мужчины - опора в каждой семье. В семье!.. У него - семья.
Он миновал Доргинскую падь. Тропинка поднималась отлого в гору. Кончились поля выколосившихся хлебов, высоких, в рост человека. Здесь, у опушки березового и осинового мелколесья, ставшего заслоном от ветра, воздух был застоен, недвижим и густо насыщен сладким запахом цветущей ржи. Гудя, носились вкруговую толстые жадные пауты, садились на плечи Порфирия и снова срывались. Порфирий, облизывая языком потрескавшиеся и обветренные губы, усмехался: что эти бестолковые пауты! В тайге его заедала мошка, злая, наседавшая тучей, так что становилось нечем дышать. Там утро, и день, и вечер едины: беспощадный, бесится гнус. Здесь жаркий день - и притихла мошка, толкутся и снуют над головой какие-то одиночки и не лезут к человеку, словно в тайге царство гнуса, а здесь царит человек.
Порфирию хотелось есть, вчерашний калач почти не утолил его голода. В одном месте он наткнулся на полоску гороха с уже созревшими и подсыхающими стручками. Порфирий сощипнул несколько штук, вышелушил из них круглые бело-зеленые зерна, встряхнул на ладони, бросил в рот, пожевал и проглотил с неохотой. Ему подумалось: краденое. А краденого не надо. Порфирий и прежде никогда не брал чужого. Его обсчитывали, обманывали, обирали все время. А он не возьмет. Тайком не возьмет даже единого зернышка, ни в чужом доме, ни с чужого поля. Он идет теперь, чтобы искать друга, честных людей, и надо самому остаться честным человеком.
Он пересек полоску нескошенной травы, отделявшую ржаные поля от леса, и опустился на землю. Не так далеко отсюда оставалось до Шиверска, идти бы все, идти - и к вечеру он был бы дома. Дома!.. А ноги подкашивались, отказывались дальше нести. Его клонило к траве, к земле, дышавшей летним теплом и истомой, и не было сил противиться искушению.
Порфирий прислонился спиной к тонкой березке, - она дрогнула, и с верхних ветвей на колени к нему упал большой коричневый жук. Порфирий бережно взял его и посадил на толстый стебель пахучего зонтичника. Быстро перебирая лапками, жук взобрался на соцветие, покружился, ища, как ему спуститься обратно, вдруг встрепенулся, приподнял похожие на коробочки жесткие крылья и, выпустив из-под них прозрачные, тонкие перепонки, легко и свободно столбом пошел кверху. Порфирий проводил его глазами.
"Тебе летать никто не помеха".