То-то! - Ольга Петровна вышла.
В одном я тебе всегда завидую, Алеша: у тебя есть мать. А я вот своей даже не помню. И дома своего никогда не имел. Как окончил университет, так все езжу и езжу.
Похоже, ты недоволен?
Нет, очень доволен. Это я так, между прочим.
Ты должен, Миша, мне завидовать еще и в другом!
У меня есть невеста. А это наполняет сердце таким большим счастьем.
И тут завидовать? Нет, это слово теперь не годится. Я радуюсь за тебя!
Алексей Антонович покраснел.
- He понимай меня так упрощенно, я имел в виду, что тебе… ну, просто… нельзя иметь невесту.
Нет, я и понял тебя, Алеша, только в самом хорошем смысле. Но ведь все равно и тогда получается, что ты мне отказываешь в праве на любовь!
Но у тебя такая беспокойная жизнь!
А разве любить могут только люди спокойной жизни? Алеша, я просто не встретил еще на пути девушки, своей, той, которую полюблю.
Она должна будет тогда во всем походить на тебя, я не могу ее представить себе иначе.
А я пока вообще представить не могу. Но было бы страшно, если бы я не нашел в ней друга.
Они помолчали. В окно вливался сладкий, дурманящий запах цветов. Лебедев глубоко вздохнул.
Люблю цветы, - сказал он. - Что это? Левкои?
Левкои. Кажется, есть и табак. Резеда…
Ольга Петровна принесла чай, поставила стакан на стол и сразу же ушла.
Лебедев отодвинулся к стене.
Алеша, ты меня извини, но не лучше ли нам с тобой пить чай при закрытых ставнях?
Да, я уже сам хотел сделать это, - на ходу кинул Алексей Антонович.
Он быстро вышел, закрыл ставни и вернулся, принеся с собой приятную свежесть прохладного летнего вечера. Лебедев сидел у стола и перебирал пожелтевшие листы безыменной легенды.
Это как понимать, Алеша? - спросил он, отодвигая листки в сторону.
То есть что? Легенду? Она, по-моему, достаточно ясна. Если ты успел ее прочитать…
Успел. Я второй раз вижу ее у тебя на столе. Ты увлекаешься ею?
Ну, Миша… Когда-то я наткнулся на нее случайно. Еще мальчишкой… Она тогда мне понравилась, я оставил… И вот… иногда перечитываю.
Это что же - твой символ веры?
Ты всегда как-то в лоб ставишь вопросы, Миша, - поморщился Алексей Антонович и сел у стола, колени к коленям с другом. - Я коротко не могу ответить на твой вопрос, хотя бы уже потому, что по профессии я не художник.
Но что-то тебя, по-видимому, и теперь привлекает в этой легенде? Не зря же ты ее перечитываешь! - Лебедев помешал ложечкой чай, отхлебнул. - Ах, хорошо!
Мне нравится в ней, - подбирая слова, медленно сказал Алексей Антонович, - цельная душа этого юноши… художника… который отдал ее всю без остатка любимому искусству.
А-а! - протянул Лебедев, и черные его глаза сразу стали холодными и строгими и резче выделились бугры на висках. - Так… Но что же тогда тебе мешает отдать любимому делу всю свою душу без остатка?
Як этому и стремлюсь.
И хочешь походить на этого юношу?
Да. В своем упрямстве овладеть врачебным искусством.
Ты хочешь походить на этого юношу и, будучи врачом, посвятить всю свою жизнь тому, чтобы хорошо лечить людей.
Только так! - решительно подтвердил Алексей Антонович.
Ты хочешь походить на этого юношу, - повторил Лебедев, - но ты не хочешь, как он, искать правду жизни. Хорошо лечить людей - это то же, что хорошо рисовать картины. Но нельзя подчинять цель творчества процессу творчества, жизнь - изображению жизни.
Позволь, - возразил Алексей Антонович, - но этот художник, собственно говоря, ведь и не искал правду жизни как таковую. Он искал ее в искусстве. Изображал жизнь прекрасной в своих произведениях. И, судя по тексту легенды, - в совершенстве.
Вот в этом твоя и ошибка, Алеша! - воскликнул Лебедев. - Да, он изобразил жизнь прекрасной, но не такой, какая есть на самом деле. Он ложно понял жизнь и эту ложь передал на полотне, пусть в самой совершенной форме. Он искал именно правду жизни и думал, что нашел. Оказалось, не нашел. Поэтому его и постигла катастрофа. Чего же проще!
Ну, допустим, ты прав. А в чем же тогда для меня, как для врача, правда жизни?
Как и для всякого честного, а главное - передового человека: в общественном призвании. Нельзя не связывать свою профессию с ее общественной значимостью.
Но мое призвание - лечить людей! И, по-моему, лечить надо именно не думая, кого и для чего лечишь.
Конечно, - резко сказал Лебедев. - Допустим, вылечить раненного в схватке с полицией рабочего-революционера для того, чтобы потом его повесили. Так?
Это чудовищная ситуация, Миша! А как пример это слишком оголенно.
Зато и предельно ясно. Лечить - ради самого процесса лечения.
Нет… нет… Почему же только процесса лечения? Есть определенная цель: я буду спасать его жизнь.
Которую у него потом сразу же отнимут!
Ну… я помогу ему… скрыться.
Это не всегда бывает возможным в таких случаях.
Да… Ужаснее придумать ничего невозможно. Хотя в жизни, да, в жизни такие ситуации бывают.
Значит, чтобы в жизни их не было, надо вообще изменить жизнь так, чтобы процесс творчества всегда совпадал с целью. В этом суть дела, Алеша: жизнь изменить. Изменить само содержание жизни!
Это верно, Миша. Но мы тогда возвращаемся к нашим постоянным разговорам о политике!
Именно! Потому что вне политики - жизни нет. Человек, живущий вне политики, - это растение. Оно питается соками земли, дышит воздухом - словом, живет, но не мыслит, не думает и… не ищет правду жизни.
Алексей Антонович молча потянулся к листкам легенды. Пальцы у него вздрагивали. Лебедев положил на его руку свою.
Она очень интересная и поучительная. Только в одном эта легенда, Алеша, никуда не годна, больше того - вредна, и поэтому тебе ею нельзя увлекаться. Особенно - самым ее концом. Недостойно человека быть таким малодушным. Смерть художника - очень плохой пример.
А если вся жизнь уже прошла? И она была ошибкой?
- Все равно. Надо начинать новую жизнь. Начинать с того момента, как понял, что старая жизнь была ошибкой!
Но для этого надо иметь огромное мужество, Миша!
Да, для этого надо иметь огромное мужество.
12
Разговор свой они заканчивали уже стоя. Лебедев поглядывал на часы. Он боялся опоздать. На свороте Московского тракта его должен был ждать Кондрат с подводой. После того как Лизу арестовали, небезопасно было оставаться на участке. Сумеет ли она, еще неопытная, на допросе не назвать того, кто дал ей брошюры? Лебедев и Кондрат решили уйти. Марк, всегда державшийся' незаметным, остался, чтобы не потерять связь с теми рабочими, которые собирались вместе с Еремеем в кружке для бесед и чтения запрещенной литературы.
Лебедев и Кондрат ушли на следующий день после ареста Лизы, когда Киреев уже уехал в город. Кондрат решил перебраться в Черемхово, устроиться на работу, Лебедев - уехать в Иркутск. Ему хотелось там установить связь с марксистскими кружками. Лебедеву было бы проще с маннберговского участка направиться сразу на восток, но у Мирвольского еще оставался запас нелегальной литературы и нужно было ее уничтожить. Вдруг у доктора сделают обыск?
Алексей Антонович, правда, подыскал надежное место для хранения брошюр. В темной кладовой со входом из сеней у него стоял шкаф, весь заполненный банками, бутылками, флаконами и всяческим иным пыльным хламом, который тем не менее почему-то выбрасывать всегда жаль. Верхний поперечный брусок рамы, на которую навешиваются дверцы, был очень широким, и под него до половины прятались высокие бутылки, поставленные на полку. Алексей Антонович переставил бутылки ниже, на эту полку наложил ровным слоем брошюры и затем вместе с брошюрами притиснул ее рейками кверху, к потолку шкафа. Трудно, очень трудно было бы догадаться, что там находится тайник. И все же Лебедев вынул книжки оттуда и сам сжег их в плите, - он счел совершенно необходимым сделать это после того, как Алексей Антонович рассказал ему о Лакричнике. Потом уже, когда Лебедев закончил жечь брошюры, у него осталось время, чтобы соснуть немного, выпить горячего чая с вареньем и даже поговорить, поспорить со своим другом. Как ни резко противоположны были они по характерам, Лебедев искренне любил Алексея Антоновича. Он понимал, что человеку такого склада трудно будет преодолеть свой ложный гуманизм, свое отвращение к любому насилию, к жестокой борьбе без компромиссов, насмерть, до конца. Но Лебедев знал, что Мирвольский честен, и ему казалось, что эта честность поможет его другу впоследствии понять все, что он сейчас еще не в состоянии осмыслить целиком.
Ну что же, Алеша, - сказал Лебедев, пожимая ему руку, - опять расстанемся. Не знаю, очень ли надолго. Жить пока я буду, вероятно, в Иркутске, значит, - он улыбнулся, - недалеко отсюда.
Мне хочется поехать в Томск, - сказал Алексей Антонович. - Там Анюта…
Лебедев слегка прищурился.
И поезжай, - настойчиво посоветовал он. - Непременно съезди.
А что я должен сказать Буткину, когда он снова ко мне придет?
Не входя в подробности, скажи: Лебедев жалеет, что встреча не состоялась.
В этом только я виноват, - сказал Алексей Антонович, - но, понимаешь, я не решился, не посоветовавшись прежде с тобой. Он мне понравился, но все же…
Ты сделал правильно, Алеша.
Миша, а кто он такой, Буткин? - спросил Алексей Антонович. И поспешно добавил: - Конечно, если можешь сказать.
Лебедев засмеялся:
Это мне нравится, Алеша. Ты начинаешь интересоваться людьми. Я с Буткиным знаком по Петербургу, знал его до моего ареста. Ну, а потом мы с ним не встречались. И не мудрено. У меня - Якутск, у Буткина - одно время негласный надзор полиции, а потом, устойчиво, - Томск.
Но как же он тогда состоит на государственной службе? - с недоверием спросил Алексей Антонович.
У него есть родственные связи в верхах, - пояснил Лебедев и притворно вздохнул: - Не так, как у бедного Васьки: все время липы да липы.
Анюта мне писала о нем как о человеке, которому можно довериться.
Да, - подтвердил Лебедев, - Буткин надежный человек. О нем я знаю тоже только хорошее. И прежде, по Петербургу, и теперь, по письмам одного моего товарища из Томска. Буткин сейчас вне подозрений, надзор полиции с него снят. Не опасаясь, его можно принимать в своем доме.
Миша! - укоризненно воскликнул Алексей Антонович.
Нет, я говорю серьезно, - сказал Лебедев. - Имей в виду, это имеет значение. Сейчас осторожность и тебе никак не помешает. Пока не затихла окончательно вся эта история с арестом Лизы Коронотовой.
Вот не везет женщине! - горько проговорил Алексей Антонович.
Не будем брать в расчет нелепую случайность, - возразил Лебедев, - и если это отбросить, то ей еще везет. Она могла попасться при более сложных для нее обстоятельствах, когда ее могли обвинить не только в чтении, но и в распространении нелегальной литературы. А только лишь за найденные в сундучке брошюры еще нет оснований слишком строго судить.
Она такая забитая, - сказал Алексей Антонович, - что на допросах у нее могут сломить волю. Я очень сожалею, что стал косвенным виновником всего этого.
Неисправимый ты человек, - покачал головой Лебедев. - А насчет забитости Лизы ты неправ. Я достаточно хорошо узнал Коронотову. Оиа очень умная, пытливая, понятливая. У нее честная и чистая душа. Когда Лизу выпустят из тюрьмы, уверяю тебя - она не станет колебаться, читать ей снова такие брошюры или не читать. Она их будет читать!
Ну, а не могут ее сразу отправить на каторгу? Выносят ведь такие жестокие приговоры: восемь, двенадцать, двадцать лет…
Она же никого не убила, Алеша, и с оружием в руках против власти не восставала. А за чтение нелегальной литературы ей больше года тюрьмы, по-видимому, не дадут. Но, извини меня, Алеша, так мы никогда с тобой не расстанемся. У меня самое большее - двадцать минут. А мне надо проститься еще с Ольгой Петровной. Прошу тебя, выйди на улицу и посмотри.
Иду в дозор! И если все спокойно, посижу немного в палисаднике и потом стукну маме в окно. Ты будешь там?
Да. Теперь последнее. Если кто придет к тебе и скажет: "Доктор, вам письмо из Одессы", принимай его как меня. Но сначала спроси: "А вы оттуда давно?" и еслц он ответит: "Приехал в субботу", ни в чем не сомневайся. Повтори, что я тебе сказал, записывать такие вещи не полагается.
Алексей Антонович повторил.
Правильно. Ну, до свидания, Алеша.
До свидания.
Они крепко обнялись и поцеловались.
Алексей Антонович вышел на крыльцо. Постоял, прислушиваясь. Обошел двор изнутри, приподнял щеколду калитки, выглянул на улицу и тихонько пробрался в палисадник. Его даже смешило все это, разбирал какой-то юношеский задор. Словно он с кем-то играет в прятки, нашел укромный уголок, где можно отлично укрыться и выждать удобный момент, чтобы потом выскочить и "заступаться".
Над городом лежали темно-синие сумерки. А здесь, в палисаднике, среди кустов, было и вовсе темно. Но зато и как-то яснее отсюда виделись улицы. Алексей Антонович забрался в самую гущу черемух, сел на низенькую скамейку.
С цветочных клумб струился сладкий аромат резеды. Улицы лежали открытые, пустынные. Ставни домов всюду были заложены на болты. Алексей Антонович окинул взглядом небо. На севере и северо-западе оно еще слегка светилось бледно-опаловой полосой, но выше, к зениту, казалось бездонной черной пустотой, лишь кое-где проколотой узкими холодными лучами влажно мерцающих звезд. Он стал отыскивать знакомые ему созвездия: вот Кассиопея, а ниже ее - Андромеда, еще ниже - Персей… И спохватился, что вышел вовсе не затем, чтобы полюбоваться ночными светилами. Ему припомнился эпизод из прочитанного недавно романа Данилевского. В Казани немец-звездочет сидит на чердаке, с интересом разглядывает в зрительную трубу небо и не видит, как под носом у него по степи тугой волной под стены города идут полки Пугачева…
Алексей Антонович быстро перевел глаза к земле. Нет, пусто, никого… Вот из-за угла показалась неторопливая парочка влюбленных. Прерывистый шепот, смех… Они прошли мимо палисадника и свернули в переулок. И опять пустые, сонные улицы… Он встал и легонько стукнул в окно матери. Прошло две-три минуты, и возле калитки Алексей Антонович заметил Лебедева. Бесшумно тот отделился от забора, махнул рукой в сторону палисадника, впотьмах не видя Алексея Антоновича, пересек улицу наискось и скрылся в том же переулке, куда недавно свернули влюбленные.
Выждав еще некоторое время, Алексей Антонович было направился к калитке, но передумал. Домой спешить ему незачем. Так хорошо сейчас под черемухами в палисаднике! Можно и помечтать. Его распирала чисто детская радость. Будто и в самом деле он удачно поиграл в прятки, схватил палочку-выручалочку и "застукался" раньше всех. Лебедев ушел благополучно… Да, собственно, почему могло быть иначе? Вбить себе страхи в голову, а потом…
Он вернулся на скамеечку, прислонился к кусту черемухи спиной и опять стал отыскивать в небе созвездия, угадывать в их очертаниях, что увлекло фантазию древних и заставило назвать одно именем Андромеды, другое - Кассиопеи, третье - Персея…
13
Лакричник уверял себя, что бояться ему нечего, и тем не менее почувствовал, как екнуло сердце, когда получил повестку с предписанием явиться к Кирееву.
Полиция и жандармерия в его представлении резко различались между собой: полиция следила за тем, что делает человек, жандармерия - затем, что думает человек. А мало ли какая мысль может мелькнуть у человека, даже у самого верноподданного? Однако она обязательно каким-то таинственным образом станет известной "там", и спросят за нее самым строжайшим образом.
Вертя повестку в руках, он долго перебирал в своей памяти поводы, по каким бы он мог быть вызван к Кирееву. Не припомнилось ничего. Писал он донос на Коронотову и Мирвольского, но донос был послан Сухову, в полицейское управление и касался того, что сделали эти люди, а не того, о чем думали. Потом писал в Иркутск, генерал-губернатору, о том, что купец Василев поджег свой собственный дом… Но это тоже относилось к поступкам Василева, а не к его мыслям. Вот как будто и все… Если этим его, Лакричника, донесениям решили дать ход, при чем здесь Киреев?
Время явки, обозначенное в повестке, приближалось, а Лакричник так и не мог выйти из состояния неопределенности, мучительно томившей его. Он утешал себя только одним: жандарм, который вручал ему повестку, сказал "покорнейше прошу" и подал книгу, чтобы Лакричник расписался. Заподозренным в чем-то, пожалуй, не скажут "покорнейше прошу", не заставят расписываться в книге - их просто уведут.
Он распахнул окно. Влажный воздух надвигающегося вечера ворвался в его душную, настоянную запахом неряшливого холостяка комнату. Лакричник набросил на плечи пиджак и подсел к подоконнику. Его знобило от мысли о предстоящем разговоре с Киреевым. Неужели спьяна сболтнул что-нибудь лишнее? Где? Когда? И что именно?
Улица была совершенно пустынной, если не считать двух стариков, что наискось от дома Лакричника сидели на скамье у ворот и щелкали орехи.
"Чем грызут? - саркастически усмехнулся Лакричник, успокаивая себя. - Остатками человеческих желаний? Если исследовать деятельность их орг…".
Он оборвал свою мысль на полуслове. Через перекресток улицы быстро прошел человек. Лакричник обладал зорким глазом и острой памятью. Он знал буквально всех коренных жителей Шиверска. Этот человек был, безусловно, приезжим. Его Лакричник уже видел однажды, но в другом платье. Тогда он вышел из дома Мирвольского, и Мирвольский путался, разговаривая с ним, с Лакричником, и был очень чем-то встревожеп. Чем именно, Лакричник тогда не мог понять. Теперь этот человек… Ба! Да ведь теперь он… пошел опять по направлению к дому Мирвольского? Кто он такой и зачем ходит к Мирвольскому?
Эта мысль так и обожгла Лакричника. Он забегал по комнате. Пойти бы сейчас за этим человеком… Интересно… Очень интересно… Но как же с явкой к Кирееву? Можно опоздать, и тогда… Как неудачно сошлось время! С Киреевым, пожалуй, шутить нельзя. Пробегаешь здесь без пользы, а там беды наживешь… Лакричник прилег на постель, обхватил руками голову, чтобы как-то избавить свой мозг от раздиравших его противоречивых желаний.
Так он пролежал минут пятнадцать. Потом вскочил, побегал по комнате и снова упал на постель. Забылся…
- Дурак! Дурак! - забормотал он, вдруг садясь. - Конечно, ходит он… Да, тут что-то нечисто!..
Лакричник схватился за волосы. Он пропустил час целый! И теперь-то уж действительно времени нет. А если бы он пришел к Кирееву хотя и с опозданием, но с доказательствами? Ведь простил бы ему опоздание Киреев!.. В конце концов риск всегда благородное дело.
Осталось только двадцать минут, ровно столько, чтобы дойти до канцелярии Киреева. Приходится идти… Идти с пустыми руками, не взяв того, что можно было взять!