Хлеб под замком. Ненавидеть за это надо того, у кого от замка ключ в кармане. А ключ этот положила себе в карман Анна Кошкарева. Ее ненавидеть?.. У нее пятеро голодных детей, они сыты не стали от того, что мать держит ключ от хлеба, которым можно накормить всю деревню.
Сергей жил у Груни Ярцевой. С оклеенной старыми газетами стены, из рамки на него теперь глядел с вызовом недруг мальчишеской поры Венька - просторная пилотка на растопыренных ушах, шея тонкая с кадычком, что петушиная нога. Как и все, Сергей питался картошкой, не навез из Пожар для себя харчей. Ключ лежал у Анны, запасы хлеба не трогались, но Сергей изворачивался…
Евлампий Лыков давал семена - какие хочешь, сколько хочешь, отбирай сам. И Сергей отбирал. Семенной фонд лыковского колхоза он знал лучше всех - не зря же целое лето толкался по полям, совал нос в закрома, - лучше самого Евлампия Лыкова, лучше кладовщиков, лучше любого из бригадиров. И он отбирал горстку по горстке наилучшее зерно, сам проверял на всхожесть, помогала проверять Ксюша Щеглова. Бывшая столярка - опытный участок - вся была уставлена блюдцами, заложенными мокрой марлей, и промокашками из школьных тетрадей, на них прорастали семена. Опытный участок работал, но не на село Пожары, на деревню Петраковскую.
А в Петраковской хранился свой семенной фонд, замусоренное зерно ржи, ячменя, тощей, как мышиный помет, пшеницы. Фонд - одно название. Его Сергей пустил на помол, выдавал, но с расчетом. Покрой крышу над скотным - получи, привез сено - получи, вычисти навоз, приведи в порядок коров… Но иногда выписывал и без работы - на детишек, многодетным матерям.
Шла вьюжная зима, на редкость снежная. Лошади, срывающиеся с дороги, тонули в снегу по уши, вытаскивать приходилось на веревках. В эту зиму в Петраковской мало ели травы, хотя и не без того - нет-нет да в морозное утро потянет сладковатым дымком из какой-нибудь трубы, значит - кто-то печет лепешки из щавеля. Даже Сергею приходилось их пробовать, первое время выскакивал на крыльцо, перегибался через перильца, отдавал травку на снег.
Не очень стеснялся челобитничать перед дядей:
- Удели возков пять сена… Подкинь овса. Помогать обещал? Исполняй обещание - самое время.
Евлампий Никитич скорбно вздыхал:
- Ох уж вы, мои союзнички - второй фронт до гробовой доски.
Но все-таки помогал.
Коней в эту зиму не привязывали к притолокам веревками - сами держались, хотя и выглядели не для парада.
Так дотянули до марта.
Через Петраковскую прошли десятки председателей - были среди них и прохвосты, с нищей деревни сумевшие вырастить в районном городе далеко не нищенские по виду дома, были и честные люди, не присвоившие себе лишней горсти зерна. Всех их постигало одно - исчезли без следа - что были, что не были, бог ведает.
На Петраковской висело два миллиона долгу в счет кредитов, выданных государством в разные годы. "Колхоз-миллионер", - в районе еще и пошучивали, а что оставалось делать?
Евлампий Лыков добился - долги списали.
Евлампий Лыков помогал. Мог бы щедрей, но и на том спасибо.
Евлампий Лыков - председатель колхоза, а в лыковский колхоз районные уполномоченные не суются. А это тоже немаловажно. Уполномоченные - чума для тех, кто встает на ноги.
Ни у кого из бывших председателей деревни Петраковской не было за спиной Евлампия Лыкова…
У Сергея - крепкий тыл, он мог наступать не оглядываясь, действовать с напором.
Нищая Петраковская была богата одним - навозом. Десятки лет копился он в скотных дворах, в конюшнях, в сараях самих колхозников, пропадал, перегорая до жирного чернозема, снова копился. Даже те, кто сбежали из Петраковской, оставили после себя около заколоченных изб кучи навоза. В стойлах часто коровы доставали тощими хребтами потолочные балки - утрамбованный, каменно слежавшийся навоз выпирал. От навоза подпревали нижние венцы хлевов, хозяева бросали эти хлева, строили новые. Нищая Петраковская сидела на богатстве.
Богатство, если только вывезешь все подчистую на поля, а иначе - навоз есть навоз, обычная нечисть.
Вывезти, а всего одиннадцать лошадей могло ходить в упряжке.
Трактора на помощь?.. Это пожалуйста. Но за работу тракторов нужно платить. Вырастет урожай или нет - бабка надвое гадала, трудодень же трактористу отдай, и трудодень такой, какого ни разу не получал петраковский колхозник.
Учебная программа академии не предусматривала, как на одиннадцати клячах вывезти горы навоза?
Как?
Решить этот вопрос - значит получить урожай, значит дать на трудодень, значит накормить петраковцев. А быть сытым - счастье, петраковцы пока о большем и не мечтали.
На одиннадцати клячах!.. Кажется, невозможно.
- Что ж, бабы, попросим Евлампия Никитича, пусть трактора подсылает.
- Так ведь, Сергей Николаич, голубчик, обдерет нас Евлампий Никитич со своими тракторами, как липку.
Пришло время заставить Анну-хранительницу выложить ключ от хлеба на общественный стол. Большой, тронутый ржавчиной ключ от амбарного замка. Сергей стоял над ним, глядел на сидевших баб, на свою "божью рать", как с издевочкой называли их в Пожарах. "Божья рать" взирала на Сергея уже не с прежней недоверчивостью, уже как на своего.
- Кому этот хлеб - трактористам или себе?
Вопрос дикий, вопрос крамольный. Этот хлеб перестал быть дареным, его хранили, отказывали голодным детям. Да решись сейчас Сергей отдать его на сторону, хотя бы и трактористам из МТС, - вся вера в него лопнет, лопнут надежды, ни одна рука не подымется на работу, не жди никакого урожая. Хлеб, который так долго лежал нетронутым, - священен.
Трактористам или себе?.. Вопрос дикий, вопрос крамольный и для любого уполномоченного из райцентра.
Как можно спрашивать? От механизации отказываться, MTС игнорировать, технику подменять горбом - в прошлое тянешь, бригадир, наше развитие на том и основано, что грубая физическая сила подменяется силой машины. Через МТС государство получает от колхозов крупный куш, за игнорирование МТС в районе били беспощадно, часто не ограничивались строгачами, просили выложить на стол партбилет. Но уполномоченные обходили стороной лыковский колхоз, а Петраковская жила теперь под лыковской вывеской.
- Се-бе-е! - единым вздохом откликалось собрание.
- Се-бе-е хлеб!
- Как вы думаете, если за тонна-километр вывозки навоза - пуд хлеба? Хорошая цена?
- Цена-то хорошая, только на чем повезем?
- Вот этого не знаю, бабы. Знаю одно - хлеб за навоз. Хлеб сразу, на руки, не авансом.
- Согласимся, что ль?
- Но как же, бабоньки, на чем?
- Да уж одно тягло - на карачках.
- Ежели б было на чем, не платили так.
- И хлебушко-то сразу, нас ведь всегда авансом кормили!
- Авансами мы сыты!
- Эй, бригадир! А без обману?
- Без обману.
- Вывезем! На себе! Не отдавать же хлебушко!
И повезли навоз.
Другого выхода не было. По нескольку баб впрягались в волокуши, тащили по глубокому снегу километрами. За хлеб, за настоящий, не за авансовый, не за обещанный! За хлеб, которого давно не видели вдоволь в Петраковской. Там, где лошади падали, бабы вывозили…
Варварство? Да! Бывший слушатель Тимирязевской академии пошел на это! Но в варварстве и жила Петраковская - зимой коней привязывала к потолку, коров держала под открытым небом, растила сорняки, копила навоз, ела траву. Из варварства без варварских усилий можно ли вылезти? Тимирязевка не предусматривала в своих программах, приходилось действовать на свой страх и риск.
Он метался от одного поля к другому, командовал: здось побольше подкиньте - песочек, там хватит - без того земля добрая.
Знакомая дорога, разграничивающая пожарские земли от петраковских, была закрыта снегом, по ней не ездили зимой. Сейчас ее вновь пробили, набросали вдоль щедрые кучи навоза.
А на бригадном складе уже лежало отборное зерно для семян.
А Сергей находил время, чтобы водить дружбу с трактористами, с той бригадой, которой предстояло подымать петраковские поля.
- Ребята, хочу одного, чтоб вы стали похоронной командой… Что ржете? Поля наши в сплошном сорняке. Семена этих сурепок, осота хоронить, хоронить, да глубже. Без глубокой вспашки, без оборота пласта работу принимать не стану. Учтите это заранее. А за качественные похороны сочтемся, обещаю.
Трактористы смеялись, пили водку, выставленную Сергеем.
Навоз выгребался подчистую. По деревне Петраковской вкусно пахло свежеиспеченным хлебом.
Дорога, разделяющая поля, - там колос, здесь бурьян. Еще посмотрим - у кого как.
И вот в эти-то мартовские дни впервые с удивлением стал вглядываться в Сергея не встающий со стула бухгалтер Слегов. К нему на стол ложились сводки. В сводках из Петраковской - вывезено столько-то тонн навозу. Гм… Цифры красивые, хоть вешай на стенку вместо плаката.
В неподкупном бухгалтерском деле что слишком красиво, то с запашком. Иван Иванович полистал, выудил - вот точная цифра конского поголовья в Петраковской (гм… ну и цифра!), а вот и другая - количество работоспособных… Тракторов не брали… Гм… Одни цифры отрицали другие. Как это понимать, Сергей Лыков? Кто ты - рано созревший мошенник или чудотворец? Чудотворцы, как известно, давно повывелись на земле, зато мошенники теперь не в диковинку и среди молодых.
Слегов следил со своего бухгалтерского стула. Стул - что пожарная вышка, не рассчитывай обмануть. Поживем - увидим.
Весна после снежной зимы выдалась недружная. Сугробы то прели, то каменели под морозами; казалось, конца не будет таянию. Евлампий Лыков испугался затяжной весны, послал тракторы в первую очередь на пожарские поля - петраковцы обождут.
И прогадал. На непросохших полях тракторы застревали, часто ломались, по мокрому и вспашка плоха - грязные мочажины заплывали, подсыхая, запекались коростами, а уж сквозь них, не жди, скоро не проклюнется зерно. Не всегда-то права пословица: весенний день - год кормит, на нее есть иная: поспешишь, людей насмешишь.
Сергей не спешил и выгадал, тракторы дружней работали на петраковских полях. Ходили слухи, что бригадир незаконно задабривает трактористов, в бухгалтерию, разумеется, обличающих бумаг не поступало. Если так, то парень в своего дядю Евлампия, тот при нужде никогда не упускал случая обойти по кривой закон.
Уже в середине июня заговорили о какой-то дороге, на которой стыкались поля петраковцев и пожарцев:
- А по ту сторону ныне всходы-то того, не нашим чета.
Кто ты, Сергей Лыков, мошенник или чудотворец? Всходы-то мошенников обычно растут не из земли, из воздуха.
Сам Евлампий Никитич из конца в конец прокатил по петраковским полям на своем "газике", подтвердил:
- Ай да Серега! Видать лыковскую породу!
Чудотворец?.. Нет, дудки! Давным-давно ушла вера в чудотворство.
Голая, взрытая земля подернулась легчайшим, как наваждение в глазах, зеленоватым дымком - это выползли нежные росточки, это младенчество хлеба.
Зеленоватый дымок крепнет от утра к утру, теряет летучую нежность, от утра к утру обретает сочную яркость. Земля становится зеленой без просвета, зеленой, веселой, парадной. Это раннее детство хлеба.
И однажды, нагнувшись, ты видишь в бахроме зелени - лист свернулся в тугую стрелку, целит в синеву неба, в косматое солнце. Отрочество началось у хлеба.
Отрочество до первого, стыдливо спрятанного колоска. Сам по себе колосок застенчив и мягок, нет в нем никакой грубости, никакой жесткости - хлеб вступает в пору юности.
Зелены стебли, буйно зелены листья, но колосок уже не спрятан, нет, он выставлен напоказ, он поднят вверх, как знамя. И тронь его - жестковат, чувствуешь заносчивую колючесть, и вглядись - серебром отливает он. И окинь взглядом все поле, по которому погуливает ветер, - по зелени волны с металлическим отливом. Юность в разгаре. Серебро на колосе, не то что серебро в волосах, оно здесь вовсе не напоминание старости.
Желтизна, соломенное золото - вот напоминание зрелости, вот цвет хлебного старения. Но попробуй уловить момент, когда он появляется впервые.
Легче увидеть сухой туманец над полем, легкий и летучий, как дыхание. На колосе серьги. Хлеб цветет. Это созрело растение, само растение, а не хлеб. До хлебной зрелости еще далеко.
Еще будешь пробовать на зуб зерно, а оно станет брызгать молочком. Нет, не спело.
Не спело и тогда, когда зерно уже не брызгает, не мнется, оно молочно, оно полуспело, подозрительно спело. Так и называют такую спелость - молочно-восковой.
Но тут-то и начинаются тревоги: как не пропустить момент, как поспеть убрать вовремя, чтоб спело и не переспело, чтоб было крепко зерно и не осыпалось? К этому времени уже крадется осень, крадутся дожди…
Петраковские бабы, "божья рать", вытянувшая на своих спинах весь навоз на поля, больше всех дивилась своим полям. Изумлялась до страха, до оторопи…
- Гос-поди! Да неуж с хлебом будем, неуж жить начнем? Да как же мы управимся-то с такой напастью? Сил-то у нас… Гос-поди!
Не было человека в деревне, кого бы не охватило это счастье-отчаянье. Сергей не исключение, от этого счастья-отчаянья он почернел, ссохся, лицо стало каким-то глинистым, губы спеклись.
Он ждал разговора с дядей Евлампием, ждал, что тот первый начнет. И не ошибся, тот сам приехал к нему, как всегда, кипуче весел, лицо в парной красноте, загривочек гнет вперед лысеющую со лба голову. Хлопнул с размаху племянника по спине:
- Ну, академик! Потолкуем!
Сели толковать.
- Куш большой, Серега, сам вижу, - втолковывал дядя Евлампий. - Но на хромую лошадь не ставь - проиграешь.
- Это петраковцы - хромая лошадь?
- Аль у них уже все ноги выросли? Тебе-то, верно, лучше меня видно - пока хромоваты, одни с урожаем не справитесь. А чтоб сотка хлеба под снег ушла - не допущу! Такой оказии с нашим колхозом еще не случалось.
- О чем разговор, - невинно ответил Сергей, - урожай общий, вместе снимем, ровные трудодни получим.
- Хе-хе, твоей "божьей рати", как пожарцам, одинаковый трудодень? Не рановато ли?
- Иль "божья рать" - люди хуже других?
- Доказательство, что ровня, маловато. Пожарец свой трудодень не одним десятком лет достигал, твои божьи люди хотят годом достичь. Но выйдет, парень. Хозрасчетик я покуда не нарушу. Давай полюбовно: мы поможем, а за помощь возьмем, что положено.
- А петраковцам с их же собственного урожая остаточки?
- Разве не хватит? Привыкли как сыр в масле кататься?
- Чудеса в решете, дядя Евлампий. То ты боялся, что петраковцы пристроятся к твоему пирогу, то теперь сам норовишь откусить от горбушки петраковцев. Или равные права петраковцам, или уж хозрасчет до конца!
- Н-ну, н-ну, - произнес Евлампий Никитич с угрозцей. - А знаешь, чем для тебя пахнет, ежели хоть один га под снег упустишь?
- Знаю.
- Нет, видно, плохо знаешь. Сам я тобой заниматься не стану, а районным властям сдам - растреплют в пух чижика.
- Идет.
- Н-ну и н-ну…
Евлампий Никитич уехал с убеждением: поклонится, куда ему деваться, хозрасчет хозрасчетом, автономная республика, а самостоятельности - шиш! Даже с МТС договора заключить не имеет права, трактор и комбайн получи из его, лыковских, рук.
Сергей заставил всех баб написать мужьям и сыновьям письма, тем, кто давно отбыл из своей деревни, работал на стороне, - берите отпуска, приезжайте на время уборки, внакладе не останетесь. А эти беглые мужички не все жили в дальних краях, многие работали рядом - на сплавучастках, на лесопунктах, - наезжали гостевать чуть ли не каждую субботу, обновленные поля видели своими глазами и, уж конечно, задумывались об урожае.
Хлеб поспевает не в один день. На местах повыше и попесчаней - зрел, а в низинах, на мокроте - с молочком, а то и вовсе зелен, как лук. "Бабы! У каждой из вас не чугун, а крестьянская башка на плечах! Не ждите бригадирского указа, соображайте, ловите момент, бросайтесь с серпами!.."
У Евлампия Никитича колхозник не мог колдобину на дороге засыпать без приказа, для этого, скажем, лошадь нужна, чтоб песок привезти, а уж тут спросись председателя. В бригаде Сергея, если сам сообразил, сам без подсказки сделал - похвала, и честь, и награда к законному трудодню.
Нельзя предугадать, нельзя наперед запланировать ту силу, которая появляется с надеждой. "Неуж жить начнем". Разумом предугадать нельзя, а учуять можно. "Божья рать" петраковская с начала августа до глубокой осени воевала с хлебами. "Жить начинаем, не дай-то бог, чтоб сорвалось!" Воевали за жизнь, не шуточки.
И вот - чудо в Петраковской! По всему району шум. Еще весной эта деревня считалась одной из самых захудалых, бывший безнадежный "колхоз-миллионер". А урожай-то ныне выше пожарского! Кто мог ждать?
В докладах начальства, в районной газете склонялось имя бригадира Лыкова; нет, нет, не того, не Евлампия, второй Лыков объявился…
Пропыленный "газик" мял колесами до звона прокаленную стерню.
Сжатые поля всегда кажутся слишком просторными, даже небо над ними велико и безжизненно. На окраине грустного стерневого моря, под высокими выбеленными небесами копошилась куча баб - подоткнутые подолы, открывающие исподние белые юбки, задубеневшие черные ноги, цветные платочки. Они серпами добирали остатки хлеба, уже полегшего, перепутанного, который не возьмет комбайн, в котором увязнут ножи жаток.
Иван Иванович Слегов впервые за много лет решил оторваться от просиженного стула, вблизи всмотреться в странного человека, который высылал ему в сводках пляшущие цифры. Если расставить все отчеты по порядку, получится сумасшедший бег с галопцем, с коленцами, с остановочками. Цифры не купишь, рано или поздно они вскрывают нутро того, кто их посылает. Вскрывают? Не всегда-то, оказывается.
Реденькая россыпь баб, и море стерни за их спинами. Нельзя поверить, что эти бабы освободили столько земли от хлеба. И опять в голову ползут цифры, цифры: столько-то га под яровыми, столько-то рабочих рук. Неподкупные бухгалтерские цифры - и кучка баб против них.
Сергея Слегов увидел поздно вечером. Тот, на ночь глядя, проводил с бабами бригадное собрание. Пришлось терпеливо сидеть, слушать бабий гвалт, пока-то угомонились, пока-то не разошлись по домам.
Наконец они вдвоем выбрались на крыльцо. Иван Иванович пристроился на ступеньке в обнимочку с костылями.
Ночь стояла безлунная. В воздухе растворены призрачные осенние запахи увядающих на корню трав. Небо накатно-черное, трубы над крышами можно угадать лишь по пустоте - нет в тех местах звезд, а должны бы быть. На накатном небе мутная рваная дорога Млечного Пути видна отчетливо.
Петраковский бригадир, как нахохлившаяся курица на яйцах, - весь внутри, словно забыл, что рядом с ним живая душа.
- Кхм!.. - кашлянул Иван Иванович. - Я к тебе не от колхоза, право, не с ревизией - не сиди, ради бога, клушей. Растревожил ты меня.
- Чем?
- А я и сам толком не знаю. Лихими прыжочками. Я сам когда-то прыгал, да вот спину сломал.
- Зачем тревожиться, Иван Иванович, ты лучше порадуйся вместе с нами.
- Готов радоваться, парень, - почти сурово ответил Иван Иванович, - если докажешь - прочно, не на час твоя удача.
- Пока на год, до нового урожая. За новый кто может поручиться наперед. Но на год-то петраковцы теперь сыты.
- Но ты, верно, хотел бы, чтоб сытость не на год - навечно.
- Хочу.