Однообразным, сначала унылым речитативом он пел о богатыре Марко Кралевиче, балканском герое, сильном и смелом, о его славных подвигах. Переходя от высокой ноты к низкой, иногда делая паузы, чтобы передохнуть, он постепенно преображался, его голос звучал все мощнее, со страстью, тусклые глаза разгорались и смотрели смело из-под седых клочкастых бровей.
Иован постукивал в такт пению по столу и чуть слышно повторял отдельные стихи. Передо мной оживали старинные были и предания, вспоминался наш Илья Муромец, прошлое перекликалось с настоящим… Что-то родное, близкое слышалось мне в пении гусляра.
Когда он кончил, все сидели некоторое время молча, потом кто-то спросил:
- А как Марко умер?
- Он не умер, дети мои, - серьезно и важно ответил старик. - Он спит в пещере, его меч торчит в камне, а конь его Шарец ест мох. Марко проснется, как только камень рассыплется и обнажится меч. Тогда он сядет на Шарца и приедет спасать народ.
- Он и приехал! - подхватил Катнич, вставая со стаканом. - Здоровье нашему Марко! - крикнул он, глядя на Ранковича. - А сейчас, - обратился он к гусляру, - спой нам о том, кого любит весь наш народ. Ты слышишь, старче!
Гусляр задумался, улыбнулся чему-то своему. Лицо его посветлело, он гордо вскинул голову, и полилась дрожащая чистая и торжественно-мерная мелодия. Струна пела, как человеческий голос. Слышались призыв, и мольба, и радость:
Ой, Сталине, ты народни воджа,
Без тебе се живете не може…
В голосе старика было большое душевное волнение, а в словах - много ясной и глубокой любви к Сталину, и крепкая вера в победу его справедливого дела. Командиры и политработники ловили каждое слово, каждый звук струны, забыли про еду, перестали дымить сигаретами и чубуками.
Когда старик кончил петь, раздались такие громкие крики "Много година Сталину!", "Нека живе Црвена армия!" и такие дружные аплодисменты, что с дубовых веток, украшавших стены, посыпались листья.
Вдруг я заметил, как на лице у Милетича появилось смятение. Я проследил за его взглядом.
Сдвинув брови, глядя на старика, Ранкович так крепко сжимал свой пустой стакан, что суставы пальцев побелели. На какой-то миг я уловил выражение его глаз: оно было злым. Но вдруг он весело улыбнулся и громко подхватил здравицу, а когда все смолкли, сказал:
- Молодец, старина. Спел то, что надо. То, что вошло в нашу кровь. Хвала. Добро. - И, повернувшись к гусляру, еще несколько раз хлопнул в ладоши.
Иован потянул меня тихонько за рукав, и мы вышли с ним из душной комнаты на улицу.
Он шагал крупно, смотря перед собой, сосредоточившись на какой-то мысли. Наконец, заговорил, но явно не о том, о чем думал:
- Какой пир в этом маленьком несчастном селе! И откуда это они столько всего наскребли?"
11
"…Налево и направо от дороги, у скалистых выступов взгорья, беспорядочно лепились низенькие хаты-поземушки, крытые на два ската полусгнившей соломой. Усадьбы - мелкие клочки земли, огороженные каменными стенами с наваленными на них ветками колючих кустарников, - были похожи больше на огромные корзины с землей, чем на поля. Ну, точь-с-точь макет какой-то допотопной деревни, который я видел когда-то в музее!
Милетич с тоской смотрел по сторонам.
- Зайдем в эту хату, братко, - предложил он. - Посмотришь, как живут наши селяки. Кажется, здесь остановился Вучетин. Узнаем, кстати, когда выступать.
Мы вошли в сени, пропахшие куриным пометом, а из них в небольшую, дочерна закопченную каморку с крохотным отверстием-окном, затянутым бычьим пузырем вместо стекла.
В полутьме на земляном полу возились в ворохе соломы трое полуголых ребятишек с тонкими кривыми ногами. Жадно поблескивая глазенками, они подошли к нам, исподлобья посматривая на нас с просящим и мрачным выражением на худых синеватых личиках.
Четвертый мальчик, лет тринадцати, видимо, только что принес из лесу бадняк - маленький стройный дубок с листьями, сохранившими зеленый цвет. По обряду его предстояло бросить в огонь, и пламя должно было символизировать сияние, будто бы появившееся в небе в момент рождения Христа. Дубок стоял в углу, и мальчик любовался им, явно не решаясь сжечь его, как требовал обычай. Увидев нас, он, смущаясь, прикрыл отрепьями свое полуголое тело.
- Добар дан, - печальным голосом приветствовал нас сгорбленный, обросший мужчина, поднимаясь от огнища. - Вы к командиру? Его нет. Он пошел за чорбой для этих галчат. Извольте садиться.
Мы присели на корточках у огня. Под котелком с кукурузой, подвешенным на веревке к кровельной жерди, слабо разгорался сырой бурьян.
Я осмотрелся. В хате не было ни скамеек, ни стола. То ли их вовсе не имелось у селяка, то ли он их убрал, так как, по словам Иована, "богородица и праведный Иосиф в этот день тоже не пользовались мебелью". На колышках, вбитых в стену, висели венки лука и стручки красного перца, торба и что-то похожее на одежду. На полках стояла убогая глиняная посуда. В углу были устроены палати из досок на сохах, покрытые рядном, - кровать, одна на всю семью. И больше ничего.
- Как тебя звать? - спросил Иован хозяина.
- Вуйя Христич.
Спохватившись, он начал оправдываться и извиняться, что, кроме вареной кукурузы, ему нечем нас угостить.
Он предложил нам вымыть руки. Откуда-то из-под палатей он достал большое красное яблоко и опустил его в таз с чистой водой.
- Чтобы вы были такими же здоровыми, крепкими и румяными, как это яблоко, - пояснил он.
Вуйя Христич опять порылся под палатями и бережно поднес нам новый полотняный рушник, вышитый на концах красной вязью. На фоне зубчатой башни мы прочли: Сталин, и нищая лачуга вмиг представилась нам и наряднее и светлее.
- Жена вышивала, да? - просиял Иован. - А где же она?
- Четники зарезали, - глухо ответил Христич.
- За что?
- За этот рушник. У нас было два таких. Этот лежал спрятанный, а другой висел на стене. Они его, как увидели, схватили, закричали: "Ага, здесь коммунисты!.."
- Зарезали маму ножом, черти косматые. Фашисты! - высоким голоском крикнул старший мальчик.
Он был страшно худ. Сквозь оттопыренные уши просвечивало пламя очага.
- Я им еще покажу! - добавил он угрюмо.
- Правильно, - сказал Иован. - По этому случаю не зажечь ли нам бадняк?
- Зажжем! - согласился мальчик.
Они вместе взяли из угла дубок и торжественно положили его листьями на огнище. Сноп искр прыснул к черной, будто обугленной, дымившейся крыше. Вверху зашевелилась длинная бахрома копоти.
Дети взвизгнули от радостного удивления.
- Многие лета вам, - взволнованно произнес Милетич. - Сколько здесь искр, столько желаю вам счастья, столько добра, столько урожая в следующем году. Да будет так!
- Аминь! Христос се роди, - благоговейно пробормотал Христич, расстилая перед нами коврик из козьей шерсти и раскладывая на нем скудное угощение: вареную кукурузу, каштаны, лесные орехи.
- Ваистину се роди! Ваистину се роди! - закричали ребята и принялись кувыркаться на соломе и ворошить ее, разыскивая монету, брошенную Иованом, смеясь и пища на все лады тоненькими голосами: - Пийю, пийю, квак, квак! Пийю, пийю, квак, квак!
Это они накликали в дом кур и гусей, чтобы их было побольше в следующем году.
- Дай бог, дай бог, - задумчиво повторил Вуйя Христич и вдруг добавил: - Только бог и русские могут нас спасти.
- Ну, бог-то тут не при чем… А советские люди, такие, как он, - Иован указал на меня, - это верно нам помогают. Счастье к нам идет от них.
Христич растерянно, слабо улыбнулся:
- Рус? Прави рус?
Он, кажется, не совсем поверил, что я русский, но любопытство и надежда блеснули в его воспаленных, отекших глазах. А старший мальчик так и впился в меня взглядом.
- Знай, отец, - продолжал Иован, - наш праздник еще придет. Он уже близок. Но он не придет сам собой. Ты знаешь, что сказал товарищ Сталин? "Победа, - сказал он, - не дается без борьбы и напряжения. Она берется с боя". И мы возьмем ее с боя, отец, клянусь тебе в этом своей честью. Ведь так, брат Николай? Мы вместе завоюем победу.
В это время дверь отворилась. Вошел командир батальона Вучетин. Он поставил на коврик манерку с горячей чорбой и сказал:
- Ну вот, стол накрыт. Присаживайтесь, птенцы!
Дети с раскрытыми ртами сейчас же подвинулись к котелку. Только старший мальчик остался стоять неподвижно, не спуская с меня глаз.
- А вы, Корчагин, - сказал Вучетин, заметив нас, - не тратьте понапрасну времени. Завтра рано выступать. Вместе с Загоряновым, - командир тепло взглянул на меня, - проследите, чтобы оружие у бойцов было в образцовом порядке. Как в Красной Армии. Хорошо?
Весь вечер мы спешно готовились к предстоящему бою. Братья Станковы возились со своим минометом. Коце Петковский, напевая что-то про себя, смазывал затвор противотанкового ружья, добиваясь плавности в его работе. Другие старательно чистили трофейные автоматы и карабины, большей частью изъеденные ржавчиной, с раздутыми стволами, и вслух мечтали о том, как они добудут себе в Сине лучшее оружие.
А по селу, залитому белесым светом луны, заходя в дома, бродили парни и девушки, ряженые апостолами и пастухами, в вывороченных тулупах, с бараньими хвостами на смушковых шапках, с наклеенными усами и бородами из козьей шерсти. Они несли картину, изображавшую младенца в яслях, и протяжно пели: "Ой, коледо, коледо". Ввалились они и к нам в сарай, звеня бубенчиками, пришитыми к варежкам.
- Здоровье и веселье!
Бойцы сдержанно отвечали. Им было не до колядок.
- Садитесь, - пригласил вошедших Иован. - Есть хорошие новости.
Он рассказал им о том, как братья-русы на всех фронтах бьют и гонят немцев, все ближе и ближе подходят к Балканам, - недалек день встречи! И вот, святочная картина уже очутилась в углу, гости отклеивали усы и бороды, слушали, затаив дыхание, а потом звонкими, молодыми голосами подхватили песню:
С Дона, с Волги и с Урала…"
12
Катнич был взволнован и обескуражен. Положительно ему не повезло. Обед был так хорошо задуман, и вот все пошло насмарку. Когда гости разошлись, Катнич припер к стенке председателя народного комитета.
- Идиот ты этакий, - шипел он, срывая с его лацкана красный бант. - И где это, черт бы тебя подрал, ты раздобыл такого гусляра? Пусть он немедленно сочинит такую же поэму о нашем вожде Тито, как о Марко Кралевиче! Под твою ответственность! Слышишь?
Председатель вылетел из своего дома красный, перепуганный насмерть.
Тем временем ординарец Катнича, курчавый партизан с плутоватыми глазами, носивший кличку Пантера, быстро смолол кофейные зерна на маленькой медной, похожей на ручную гранату мельнице, которую вместе с джезвой и фарфоровой чашкой всегда возил в торбе за своим начальником, и тут же на огнище сварил кофе.
Но ни нагоняй председателю комитета, ни ароматный кофе с пенкой наверху не могли рассеять мрачного настроения Ранковича. Он продолжал неподвижно и молча сидеть в кресле. Гнев его, внешне почти неприметный, остывал медленно.
Наконец, он что-то забормотал. Катнич в замешательстве метнулся к нему, кивнув Пантере, чтобы тот удалился.
- Не волнуйся, - насмешливо процедил Ранкович.
Холодный взгляд его злых глаз наводил на Катнича ужас.
- Я доволен твоей работой, комиссар!
Катнич вздрогнул.
- Мне остается только объявить тебе благодарность за воспитание людей в духе безграничной любви к СССР, в духе вечной дружбы с СССР, в духе абсолютного понимания великой роли СССР, - язвительно говорил Ранкович. - Ты оказался таким же прекрасным воспитателем, как и Слободан Милоевич, который случайно погиб… Я даже не ожидал, что посеянные им семена упали на такую благодатную почву и проросли так пышно. В этом и твоя заслуга, конечно.
Катнич молчал, поникнув головой. Он подозревал, что именно попытки анализировать и критиковать действия руководства явились причиной "случайной гибели" его предшественника, политкомиссара Милоевича.
Ранкович на цыпочках подошел к двери и с размаху толкнул ее ногой. Она распахнулась с треском. Убедившись, что за дверью никто не подслушивает и охрана находится в коридоре, он снова опустился на стул.
- Эта стенгазета…
- Я ее уничтожу! - весь встрепенулся Катнич.
- Ни в коем случае! Ты только выдашь себя! - Ранкович нагнулся к самому его лицу. - Из нее так и прет всем советским. Это просто умилительно. Понятно, почему этот Загорянов чувствует себя здесь совсем как дома.
Катнич сделал отстраняющий жест, выражавший не то отчаяние, не то решимость.
- Ты что-нибудь придумал? - чуть слышно спросил Ранкович.
- Нет еще, но…
- Не беспокойся. Я сам займусь твоим батальоном. Бой за Синь… Я думаю, что твои руссофилы не будут щадить своих жизней ради того, чтобы не пустить горных стрелков из дивизии "Дубовый лист" на восток, в Россию?
В глазах Катнича мелькнул испуг. Теперь он понял, почему на помощь черногорцам пошло не два батальона, а один. "Явно на гибель!" Как бы уловив его мысль, Ранкович сухо засмеялся и сказал:
- Разрешаю тебе немного опоздать. Задержись пока здесь.
Все уладилось. Пили кофе и оживленно разговаривали, довольные друг другом. Катнич посвятил Ранковича в замысел своего научно-политического трактата о русско-сербских отношениях в прошлом и клялся, что блестяще защитит в нем национальное достоинство югославов, подчеркнет ведущую роль сербской нации, осветит историческое дело России - освобождение Сербии от турецкого варварства как лицемерное…
- И почему это мы всегда должны смотреть на других? - разглагольствовал он. - Мы сделаем так, что другие будут смотреть на нас. Например, такая соседка, как Болгария… Я прав?
Ранкович рассеянно кивнул головой. Он думал о своем…
13
Перед окнами застучали копыта лошадей, послышалась громкая английская речь.
- Союзники! - поднялся со своего места Ранкович. - Быстро, Блажко, наведи порядок на столе!
Пока Ранкович встречал у крыльца гостей, Катнич впопыхах сваливал недоеденные куски мяса и пирогов с тарелок на блюда, смахивал со скатерти крошки, большим клетчатым носовым платком обтер несколько тарелок, ножей и вилок.
Дверь распахнулась.
- Честь имею! Очень рад! - говорил Ранкович, пропуская в зал подполковника Маккарвера, а за ним капитана Пинча и комиссара бригады Добривое Магдича.
- Союзники! Наши дорогие союзники! - воскликнул Катнич и с радушной улыбкой кинулся им навстречу.
- Хэлоу! Здраво! - Маккарвер с силой потряс руку Катнича. - Вы кто?
- Политкомиссар Шумадийского батальона Блажо Катнич!
- Батальона? Очень хорошо!
- Прошу, господа, к столу, - позвал Ранкович.
- Как приятно вырваться из холодных снегов и угрюмых гор на оперативный простор такого изобилия! - гудел Маккарвер, озирая стол с остатками пиршества. - Друже Магдич, садитесь напротив, вы мне понадобитесь. А пока закусим.
- Не хотите ли попробовать? - изогнулся Катнич через стол. - Собственного изготовления.
- Что это? Коктейль! - изумился Маккарвер. - Очень мило. Вы, я вижу, расторопный парень. Присаживайтесь. Баджи Пинч, где вы там? Нас здесь, оказывается, ждали.
Англичанин не отозвался. Усевшись у огнища на низенькую скамеечку, он протянул к синеватому пламени свои закоченевшие красные руки и брезгливо поморщился. Его раздражало развязное поведение Маккарвера. Как вульгарно он чавкает, набросившись на баранину! Пинч был измучен путешествием и с трудом скрывал свое отвращение ко всему окружающему. Приходится встречать большой праздник в дороге, в какой-то корчме.
- Совершенно замерз, бедняга, - сочувственно покачал головой Маккарвер. - Отсутствие тренировки! Мой коллега не всходил на Монблан, как я, не лазил на Арарат, не шатался по Пиренеям. А вы давно из Дрвара, господин Ранкович? Как поживает маршал? Не скучает о своей пещере? Чье общество предпочитает?
- Майора Рандольфа Черчилля, - ответил Ранкович. - Он приехал из Тегерана.
Пинч, наконец, подал голос:
- Это любопытно. Мы должны спешить в ставку, полковник. Мистер Рандольф, наверное, привез с конференции "Большой тройки" массу новостей и закулисных историй. Я соскучился по его анекдотам и словесным фейерверкам.
- В которых больше пены, чем существа, как у шампанского, - заметил Маккарвер так же, как Пинч, по-английски.
- Вы ошибаетесь, сэр. Рандольф - истинный джентльмен. Веселый и остроумный. Маршалу с ним никогда не будет скучно. Интересные беседы, шахматы…
- Что касается шахмат, - иронически усмехнулся Маккарвер, поправляя галстук, - то я от этой игры отказался. Она развивает отвлеченное направление мыслей и склероз мозга. Ни то, ни другое не способствует трезвой и практической оценке вещей. Кроме того, игроки сами часто попадают в сложнейшее положение цейтнота и в опасные эндшпили, из которых не знают, как выбраться. - Он значительно посмотрел на Пинча. - Предпочитаю лаун-теннис. Этот спорт тренирует и закаляет организм… Да! Вы слышали, джентльмены, о моей разведке в Боре?
- Попович прислал нам об этом донесение, - сказал Ранкович. - Поздравляю: Тито обещал дать вам орден "Братство и единство", проект его уже разработан.
- Помогать вам - наш союзнический долг, - скромно склонил голову Маккарвер. - После Хомолья мы побывали в Хорватии, где расположен ваш полевой походный парламент. Еле отыскал в какой-то лачуге Филипповича… По тому делу, господин Ранкович, о котором мы с вами, помните, говорили? Министр рекомендовал мне Магдича.
- Я уже, со своей стороны, переговорил с ним, - шепнул Ранкович.
Маккарвер подсел к Магдичу.
- Прошу, сэр. Лучшие наши сигареты "Кэмел". - Портсигар щелкнул перед носом комиссара бригады.
Магдич был хмур и зол. Батальон, расчищавший посадочную площадку на Гламочком поле, остался там, чтобы охранять самолет союзников и чтобы обеспечить на случай нового снегопада беспрепятственный вылет. Задерживался на неопределенное время. А ждать больше было нельзя.
Перучица послал Магдича под Синь, чтобы он помог Вучетину и командиру Черногорского батальона Радовичу в организации совместных действий, но вот союзники перехватили его по дороге. Комиссар готов был грубить всем и каждому.
- Я не курю, - сухо ответил он.
- А! Партизанский аскетизм! - рассмеялся Маккарвер. - В таком случае попробуйте коктейль. Прелесть что такое.
- Извольте! - Катнич с готовностью наполнил два стакана.
- Напоминает элексир для полоскания рта, - по-английски бросил Маккарвер Пинчу.
Вдруг он поднялся с торжественным видом:
- И в своих скитаниях, джентльмены, я продумал план новой разведки, на этот раз в Сине. Осмелюсь просить вашего содействия, господин Ранкович?
Большая красная, с растопыренными пальцами рука Ранковича тяжело легла на стол.
- Опоздали. Завтра два наших батальона начнут бой за Синь.
- Бой? Без предварительной разведки? Без зондирования обороны неприятеля? Это невозможно! Вы, надеюсь, поддерживаете мое мнение, капитан Пинч?