На углах черными кучками, как тараканы на хлеб, прилипли к расклеенным газетам прохожие.
Да, враг близко. Враг у ворот.
Разбросав брызги луж, машина остановилась возле широкого крыльца Исполкома, огромного желтого дома с колоннами. Зудин спокойно подымается вверх по высокой крутящейся каменной лестнице с полинялыми флагами и портретами вождей по стенам. Мимо часовых, коридором через приемную и секретариат проходит он к дверям кабинета Игнатьева.
- Минуточку, я сейчас доложу! - срывается секретарь и шмыгает в дверь, затворяя ее перед самым носом Зудина. Необычайный прием неприятно кольнул его снова и качнул утихшую было злость и против Фомина, и против Игнатьева, и вообще против всех, кто теперь вдруг перестал относиться к нему, к Зудину, доверчиво и просто, как раньше.
- Пройдите! - выбегает секретарь.
Игнатьев, как всегда, раскинулся в кресле у стола, а поодаль, на кожаном черном диване, сидит и пристально щупает его исподлобья, в защитной тужурочке, низенький товарищ Шустрый.
- Давно из Москвы?
- Третьего дня.
- Ну, как там?
- Ничего.
Разговор не клеится. Да Зудину, впрочем, не до разговора. Он пришел ведь сюда совсем не для того. И если Игнатьев чересчур благодушно подпер подбородок костлявой рукою и не делает попыток выпроводить Шустрого, пусть это будет новый прием, чтоб отделаться от объяснений насчет поступков Фомина, - Зудина это уже не остановит, нет, не остановит. Хватит церемоний! Он сердито и твердо опускается в кресло перед столом.
- Я приехал к вам, товарищ Игнатьев, - говорит он сухо и намеренно громко, чтоб слушал и Шустрый, - я приехал поставить вас в известность, что я покидаю свой пост! - и он уже лезет в карман за телеграммой.
- Мы это знаем, - говорит спокойно Игнатьев.
"Знаем? Мы?" - недоумевающе взвешивает в уме Зудин, обводя глазами обоих.
- Тем лучше! Если ваши товарищи настолько искусны и планомерны в своей милой травле, что заранее предугадывают ее результаты, - это делает кой-кому своеобразную честь! - он язвительно усмехается. - Я телеграфирую сейчас об уходе моем в Вечека и апеллирую в Оргбюро: пускай разберет.
- Оргбюро это дело тоже уже знакомо, товарищ Зудин, - сухим голоском сверлит Игнатьев, - а вот как раз и посланный оттуда для разбора, - товарищ Шустрый.
Шустрый, наслаждаясь впечатлением, протягивает ему свой мандат. Да, за подписями, - чего уж там! - важных лиц, он, Шустрый, командируется сюда с чрезвычайными полномочиями для разбора дела его, Зудина. И Зудин нервно подергивается. Им овладевает жуткая оторопь. Значит, враги его не дремали и не шутили, - успели даже сочинить за спиной какое-то "дело". Поделом наивным простофилям, верящим в братскую честность старых товарищей по партии. Оказывается, и тут надо: на войне, как на войне!
Что-то привычно прочное, стародавне построенное в мировосприятии Зудина неожиданно стремительно рушится, рассыпаясь с грохотом и треском, точно падает старая большущая башня лесов, давно заготовленная для еще не начатого здания. И после обвала остается лишь груда серых обломков и облако пыли - тень сухой гордости.
- Я готов! - говорит он Шустрому высокомерно. - Но предварительно я должен поставить вас в известность, что сейчас без моего ведома происходит разгром чека. Сегодня ночью арестовали двух моих сотрудников. Фомин даже не потрудился…
- Фомин здесь ни при чем. Сотрудники арестованы мною! - бойко отбивает Шустрый. - Где б нам, товарищ Игнатьев, найти уединенную комнату, чтобы потолковать по душам, как говорится?! - Шустрый фальшиво хихикает.
- Комнаты здесь есть, - Игнатьев нажимает кнопку, - сейчас секретарь вам укажет.
- Вот что, - обращается Шустрый к Зудину, а сам глядит на Игнатьева, - дайте-ка мне взглянуть на ваш револьвер. - И, получая от Зудина протянутый браунинг, он прячет его к себе в карман брюк.
- Другого нет?
- Нет.
Провожая Зудина к двери, он подбегает обратно к Игнатьеву и что-то шепчет ему торопливо на ухо. Тот кивает.
"Как все это гнусно! - морщится Зудин, - какая трогательная конспирация от меня, и как хитро все успели подготовить и в Цека и в Вечека. Ай, да Игнатьев. Но, погодите друзья, ставьте-ка ставки на кон сполна: будем играть начистую!"
Они проходят на третий этаж в пустую комнату, где стоит только стол и три стула, а через окна, выходящие на реку, видны обмазанные солнцем дома заречной слободки с каланчой.
Шустрый сам отпирает и тотчас же предусмотрительно запирает дверь комнаты даденным ему ключом, садится к столу и достает из портфеля ворох бумаг. Делает при этом вид, что сосредоточенно роется в них, для чего супит ярко-черные запятые бровей, которые вместе с черными быстрыми точками глаз резко подчеркивают желтизну лица и серебристую округлость коротко стриженной головы и подстриженных седых усиков.
- В Цека поступило дело… - вкрадчиво, как блудливая кошка, начинает Шустрый, мышеня глазами по столу, по бумагам и даже по рукаву Зудина, только труся забраться повыше, к зрачкам его взлохмаченных глаз. - В Цека поступило дело о вас, о сущности которого вы, наверное, догадываетесь.
- Я не отгадчик грязных сплетен.
- А вот мы сейчас и выясним, сплетня это или что-нибудь другое. Вот мы сейчас и выясним, - как бы посмеиваясь над Зудиным, благодушно щебечет Шустрый. - Вот скажите мне, пожалуйста, товарищ Зудин, - и это слово "товарищ" звучит здесь так фальшиво и обидно-ненужно, как холодная жаба, сунутая для озорства в раскрытую ладонь встречи, Зудин остро чувствует все это, и внутри его бьет, как дробь барабана, дрожь возмущенья.
- Вот вы и скажите мне, пожалуйста, товарищ Зудин, сколько, когда и с кого именно удалось вам получить взяток?
Если бы в лицо Зудина выстрелили в упор, то дикий вывих неожиданного удара оказался б тусклее, чем этот вопрос. Все жилки лица подпрыгнули, ноздри раздулись, глаза закруглились винтами ненависти и презренья, но зубы поспешно прокусили упругие стеночки губ и зажали спирали движений в окаменелую стойку.
- Ну-с, так как же, товарищ Зудин, - благодушно трунит Шустрый, - угодно вам будет дать прямо ответ или хотите сначала подумать?
- Ваш вопрос я считаю позорной попыткой незаслуженно меня оскорбить, - цедит Зудин упрямо сквозь зубы чьим-то чужим провалившимся голосом.
- Ага, так, так, - ласково посмеивается Шустрый. - Я ведь совсем позабыл, что вы делец опытный. Ну, какой же дурак будет теперь брать взятки сам непосредственно, когда на этот предмет теперь существует институт секретарей, а главное - секретарш? Удобный такой институт: прекрасная дева, так сказать, и дела подшивает и бумаги подкладывает, - все честь честью, - она же и постельной принадлежностью может служить при случае. А самое главное, через нее так удобно хапать себе в карман. Не так ли, товарищ Зудин?!
Смеется, танцует копотью глазок по оледенелым мыслям застывшего Зудина.
- У меня нет секретарш, и вообще я не понимаю, на что вы намекаете. Если у вас имеются конкретные факты моих поступков, благоволите их мне предъявить. Это будет лучше, чем забавляться загадками, - спокойно возражает Зудин, а сам думает: да уж не снится ль ему весь этот дурацкий, ералашливый сон?
- Ах, так? Не пойман - не вор? Ну, что ж, пойдем другим путем, - все так же спокойно, как будто сам себе под нос, размышляет вслух Шустрый, смакуя допрос. - Но вы не маленький и в партии не новичок и поэтому сами, конечно, понимаете, что отсутствие чистосердечного раскаяния и признания несколько иначе квалифицирует ваше преступление и совершенно иначе характеризует вас в глазах Цека. Значит я не ошибся.
- При чем тут Цека?! - злобно рвет Зудин, подмываемый новой волной бешенства и диким желаньем проломить этому стриженному идиоту его круглый, как бильярдный шар, череп.
- Так ведь я разбираю это дело по поручению Цека! - самодовольно вскидывает Шустрый.
И в жуткой оторопи опять колют Зудина обломки разрушенной башни лесов. Шустрый выуживает из портфеля лист бумаги и любовно-спокойно, как гробовщик, снимающий мерку с покойника, задает Зудину ряд обычных следственных вопросов: сколько лет, социальное положение и так далее и тому подобное, тут же записывая его ответы, монотонные, как жужжанье мухи в паутине.
- Не помните ль вы случаев, когда вам приходилось принимать от кого-либо из ваших служащих какие-либо даяния, подарки, вещи?
- Не помню.
- Восхитительно. Так и запишем: не помню. Ну, а, например, от Вальц?
Густая краска заливает лицо Зудину. "Как это я об этом не вспомнил?! Черт знает, что получается", - думает он.
- Конечно, получение взяток вовсе не обязательно проделывать лично; удобнее это делать через кого-либо из домашних, - трунит Шустрый.
- Мне известно, что жена позволила себе раз без моего ведома принять от Вальц кое-какую мелочь, - робко заикается Зудин, глотая слова.
- "Без моего ведома!" - это великолепно! Что ж вы не потрудились вернуть ей эту "мелочь" обратно?! Впрочем, это так, между прочим. Ну, а скажите, товарищ Зудин, что вы называете мелочью?! - двадцать фунтов золота, например, вы тоже считаете мелочью?! - и глазенки Шустрого опять закопались в бумаге.
Руки Зудина нервно трясутся, как на телеге. Мысли путаются. Отчетливо чувствует он приближенье какой-то змеиной опасности и силится встать со стула, а ноги подкашиваются. Вот последним усилием он сбрасывает с себя на стул пальто. Немного как будто бы легче.
- Только теперь я начинаю понимать, что здесь какое-то кошмарное недоразумение на основе пустяковых фактов, - с трудом выцеживает Зудин. - Кем оно состряпано и зачем, надо разобраться. Я не был бы старым с 903 года неизменным членом партии, прошедшим тюрьму и ссылку, если б не верил в силу партии, в ее справедливость, в ее разум.
Шустрый зло улыбается.
- Может быть, вы все-таки ответите прямо на вопрос: в получении каких именно даяний от Вальц и других лиц признаете вы себя виновным?
- О, не беспокойтесь, я отвечу вам вполне искренне и чистосердечно.
- Давно бы так. Только от степени вашей искренности и будет зависеть ваша дальнейшая судьба.
- Меня мало интересует моя судьба. Я дорожу нашей судьбой.
- Вот это уже гораздо лучше, и я это сейчас же отмечу в протоколе в ваш плюс. Итак?
- Итак, я знаю, что жена приняла как-то раз от Вальц пару шелковых чулок себе… впрочем, кажется, две пары… наверное не помню, - и Зудину вспоминается только жилистая нога полураздетой жены и снимаемый с ноги хрустящий чулок. - Кроме того, она взяла от нее две пары детских чулочков и несколько плиточек шоколада, который поели ребятишки. Вот и все. Ни о каких других даяньях от Вальц или от кого-либо других мне не известно, и я таковых вещей не предполагаю.
- Восхитительно. Сначала ни от кого ничего, потом оказывается - от Вальц через жену. Сначала пару чулок, затем вспомнилась вторая пара, потом еще две. Благодатное устройство памяти! Но это, впрочем, так, к слову.
- Знаете что, товарищ Южанин! - старая прежняя партийная фамилия Шустрого была Южанин, и она почему-то отчетливо пришлась Зудину на язык. - Я - старый большевик: никогда ни до этого, ни после этого никем другим не был и не буду, и говорю вам вполне искренне и убежденно и как товарищу и как представителю Цека. Неугодно верить - ваше дело.
Шустрый, задетый, барабанит пальцами.
- А я вот, как вам известно, был когда-то меньшевиком, но знаете ли, ни тогда, ни теперь никаких взяточек ни лично, ни через близких, ни конфектами, ни золотом не брал. Так-то вот-с. Но это так, между прочим. Ну, а все-таки, как же насчет золота? Изволили получать или не изволили?
- Еще раз заявляю: никакого золота я не брал и…
- А ваша жена?
Чудовищное подозренье вдруг высовывает Зудину свой длинный багровый язык. А что, если в самом деле вдруг жена… Лиза?!
- Нет, это невозможно, не может быть!.. - мычит себе под нос растерянно Зудин.
- И вы ручаетесь?
Ручается ли он? Он пожимает плечами, напрасно шаря растерянным взглядом поддержки на тусклых холодных стенах.
- Значит не можете поручиться? Это более предусмотрительно! - и Шустрый записывает.
"Прожженный журналист! - думает почему-то Зудин, и его тошнит от какого-то неприятного резкого запаха прогорклого табаку и псины, который, как ему кажется, источает спокойный Шустрый. - О, этот медный лоб не тронет никакая "трагедия"!"
- Ну-с, а что вам известно относительно Павлова? Он с вами или, виноват, с вашей женой ничем не делился? Или вы запамятовали? Или тоже не можете ручаться?
Зудин снова прикусывает до крови губу и несколько секунд молчит.
- Повторяю раз навсегда, что, кроме приведенного уже мною случая, получение моею женой каких-либо вещей или денег от кого-либо другого мне совершенно неизвестно и представляется невероятным, поскольку я знаю мою жену и верю ей. Так и прошу вас записать.
- А не припомните ли вы, не настаивал ли перед вами Кацман на немедленном увольнении Павлова и Вальц и не противились ли вы этому?
Зудин силится припомнить.
- Не припомните? А вот товарищ Фомин это определенно показывает со слов покойного Кацмана. Какой бы им расчет врать?
- Относительно Павлова я припоминаю, что подозрение в нечистоте его поступков, в частности в связи с делом Бочаркина, зародилось впервые у меня, и я тотчас же первый поделился этим с товарищем Кацманом. Как будто бы некоторое время спустя у меня был даже на эту тему с ним же более подробный разговор, и он даже высказал предположение о необходимости уволить Павлова и, как кажется, Вальц.
- "Как кажется?"
- Да, "как кажется", - покраснел Зудин. - Я ему ответил, что относительно Павлова я согласен, потому что к этому времени открылись какие-то другие его махинации в деле о бриллиантах, а насчет Вальц я нашел доводы его необоснованными, с чем Кацман сам согласился.
- Ну, конечно, "необоснованными" после подарочков супруге!.. Впрочем, это я так, к слову. Вы не обращайте вниманья… Ну-с, значит относительно Вальц вы были не согласны, а относительно Павлова вполне согласны? Так и запишем… Не можете ли вы теперь мне объяснить, почему же все-таки, несмотря на все это, Павлов так и остался не уволенным? Павлов-то!
"Почему, в самом деле, я его не уволил?" - думает Зудин и не находит ответа.
- Это моя ошибка, моя вина, - шепчет он подавленно и виновато, - просто заработался и позабыл, а тут еще как раз убийство Кацмана совпало: было не до того.
- Восхитительно! Ну-с, товарищ Зудин, а не дадите ли вы мне ответ, в каких отношениях находились вы с Вальц? Я спрашиваю, разумеется, о половых отношениях.
- Я полагал бы, что это не имеет отношения…
- Ах, вы так полагаете?! Что ж, давайте и это запишем. А все-таки я буду настаивать и на категорическом ответе.
- Между мною и Вальц не было близких отношений.
- Так что нахождение рядышком ночью вместе на диване, как показывает ваша курьерша, вы не находите достаточно "близким"? Так вас прикажете понимать?
- Какая, однако, мерзкая гнусность! - еле владеет собою Зудин, опять весь красный от стыда и от гнева. - Я сказал то, что сказал: больше распространяться на эту тему я не желаю.
- Восхитительно! Ну, а не помните ли вы случаев хранения у себя в кабинете конфискованных вин, распития таковых или выдачи кому либо из сослуживцев, подчиненных? Вот Павлов показывает, например, что найденные у него на квартире вина взяты им из вашего кабинета. Что вы на это скажете?
- Вина случайно попадали в кабинет вместе с другими вещами после обысков. Я их не пил и никому не давал. Хотя припоминаю, впрочем, что однажды, сильно устав, я выпил для бодрости бутылку какого-то легкого виноградного вина. Каким образом вино могло попасть к Павлову, я не знаю: кабинет всегда заперт, а ключ у курьерши.
Шустрый молниеносно записывает.
- Ну-с, с меня вполне достаточно. Не угодно ли все прочесть и скрепить своею подписью! - и, подсовывая ему исписанный лист, он утомленно потягивается и расправляет руки. Потом его маленькая фигурка выбегает к двери и кого-то зовет из коридора.
- Славный вы мужик, товарищ Зудин, напрасно только изволили первоначально со мной хитрить.
- Я?.. хитрить!
- Да уж не оправдывайтесь, не оправдывайтесь! Впрочем, это мое личное мнение, а решение по делу вынесет чрезвычайная комиссия судебная, которая на днях приедет, и доклад которой мне поручено сделать. Мое дело маленькое: быть строго объективным. Вы сами видели, что я записал все, что, по моему мнению, говорит против вас, а также и то, что говорит в вашу пользу. Я строго объективен. Ну, а пока все-таки позвольте считать вас арестованным и взять под стражу.
Как ни предчувствовал все это Зудин, обида и горечь раскрыли в нем свой едкий цветок.
- Я никуда не убегу, - ухмыльнулся он. - Ну, а свиданье с семьей, надеюсь, вы мне разрешите!
- Ни в коем случае! Письма писать можете, а содержаться будете здесь, вот в этой комнате. Вы не волнуйтесь: окончательное решение - дело всего нескольких дней, двух - трех, не более. А после этого - это уж как взглянет комиссия. Мое дело - быть только беспристрастным докладчиком. Поэтому, если еще что припомните в свое оправданье, пишите и посылайте мне через секретаря Игнатьева. Бумагу и карандаш я прикажу вам дать. Столовой будете пользоваться здесь же в Исполкоме.
Шустрый исчез, а Зудин мутным сереющим взглядом глядит безотчетно на окна, на солнечный вид далекой набережной. Окна совершенно квадратные, придают этой невысокой просторной комнате какой-то пустынный уют мезонина, светелки. За окнами по реке медленно движутся глыбы льдин, точно ползут чьи-то поломанные зубы. А еще дальше, за рекой сухо желтеют на солнце двухэтажные деревянные коробки-дома пригородной рабочей слободки. И все, что только что происходило ужасного, никогда в жизни Зудина не бывавшего, теперь внезапно куда-то ушло и осело в кубовых ямах души, а на поверхности вьется ощущенье какой-то мальчишеской легкости, как будто слесарня, куда надо было постоянно спешить, вдруг оказалась закрытой на замок, и можно теперь вволю, ни о чем не заботясь, беспечно проказить. Сразу же стало легко, воздушно, просторно. И Зудин сияет весь внутренним светом какого-то мягкого, теплого чувства.
Но это не долго. Стуча каблуками, приходит часовой с разводящим, неприязненно и пытливо оглядывает и его и комнату, подходят к окнам, смотрят запоры и потом так же бесцеремонно уходят, после чего часовой остается в коридоре у самой двери, брякнув прикладом о пол.
Потом две служительницы из столовой, в белых передниках, раскрывают обе половинки дверей и вносят железную кровать с набитым соломой серым матрацем. Возвращаясь, приносят простынку из бязи, натыканную соломой подушку и жесткое одеяло. Спрашивают, не хочет ли он есть. Нет, есть он не хочет, а хочет, чтобы ему принесли карандаш и бумаги.
Карандаш и бумагу приносит сам секретарь Игнатьева. Под навесом его ресниц притаилась подавленно неловкость смущенья, отчего в сердце Зудина становится еще горчее.
- Я напишу письмо жене и попрошу вас, как можно скорее, отправить его на квартиру. Это будет возможно?
- Да в 6 часов хотел прийти товарищ Шустрый. Он посмотрит и, наверное, сейчас же отправит.
- Благодарю вас.
Зудину нестерпимо хочется, чтобы все поскорее оставили его одного наедине с набухшими мыслями налетевших событий, которые, клубясь и вырастая, как свинцовые скалы грозовых туч, вновь надвинулись и обвисли над его растревоженным сердцем.