- С добрым утром, Ваня! - сказал он дьякону, кряхтя и обуваясь. - Снедать будем, что ли?
- Парень, - закричал я, опоминаясь, - чего ты делаешь?
- Чего делаю, все мало, - ответил Акинфиев, доставая пищу, - он симулирует надо мною третьи сутки…
И тогда с первой телеги отозвался Коротков, знакомый мне по 31-му полку, рассказал всю историю дьякона с начала. Акинфиев слушал его внимательно, отогнув ухо, потом вытащил из-под седла жареную воловью ногу. Она была прикрыта рядном и обвалялась в соломе.
Дьякон перелез к нам с козел, подрезал ножичком зеленое мясо и роздал всем по куску. Кончив завтрак, Акинфиев завязал воловью ногу в мешок и сунул его в сено.
- Ваня, - сказал он Аггееву, - айда беса выгонять. Стоянка все равно, коней напувают…
Он вынул из кармана пузырек с лекарством, шприц Тарновского и передал их дьякону. Они слезли с телеги и отошли в поле шагов на двадцать.
- Сестра, - закричал Коротков на первой телеге, - переставь очи на дальнюю дистанцию, ослепнешь от Акинфиевых достатков.
- Положила я на вас с прибором, - пробормотала женщина и отвернулась.
Акинфиев завернул тогда рубаху. Дьякон стал перед ним на колени и сделал спринцевание. Потом он вытер спринцовку тряпкой и посмотрел ее на свет. Акинфиев подтянул штаны; улучив минуту, он зашел дьякону за спину и снова выстрелил у него над самым ухом.
- Наше вам, Ваня, - сказал он, застегиваясь. Дьякон отложил пузырек на траву и встал с колен. Легкий волос его взлетел кверху.
- Меня высший суд судить будет, - сказал он глухо, - ты надо мною, Иван, не поставлен…
- Таперя кажный кажного судит, - перебил кучер со второй телеги, похожий на бойкого горбуна. - И смерть присуждает очень просто…
- Или того лучше, - произнес Аггеев и выпрямился, - убей меня, Иван…
- Не балуй, дьякон, - подошел к нему Коротков, знакомый мне по прежним временам. - Ты понимай, с каким человеком едешь. Другой пришил бы тебя, как утку, и не крякнул, а он правду из тебя удит и учит тебя, расстригу…
- Или того лучше, - упрямо повторил дьякон и выступил вперед, - убей меня, Иван.
- Ты сам себя убьешь, стерва, - ответил Акинфиев, бледнея и шепелявя, - ты сам яму себе выроешь, сам себя в нее закопаешь…
Он взмахнул руками, разорвал на себе ворот и повалился на землю в припадке.
- Эх, кровиночка ты моя! - закричал он дико и стал засыпать себе песком лицо. - Эх, кровиночка ты моя горькая, власть ты моя совецкая…
- Вань, - подошел к нему Коротков и с нежностью положил ему руку на плечо, - не бейся, милый друг, не скучай. Ехать надо, Вань…
Коротков набрал в рот воды и прыснул ею на Акинфиева, потом он перенес его на подводу. Дьякон снова сел на козлы, и мы поехали.
До местечка Вербы оставалось нам не более двух верст. В местечке сгрудились в то утро неисчислимые обозы. Тут была одиннадцатая дивизия и четырнадцатая и четвертая. Евреи в жилетках, с поднятыми плечами, стояли у своих порогов, как ободранные птицы. Казаки ходили по дворам, собирали полотенца и ели неспелые сливы. Акинфиев, как только приехали, забрался в сено и заснул, а я взял одеяло с его телеги и пошел искать места в тени. Но поле по обе стороны дороги было усеяно испражнениями. Бородатый мужик в медных очках и в тирольской шляпке, читавший в сторонке газету, перехватил мой взгляд и сказал:
- Человеки зовемся, а гадим хуже шакалов. Земли стыдно…
И, отвернувшись, он снова стал читать газету через большие очки.
Я взял тогда к леску влево и увидел дьякона, подходившего ко мне все ближе.
- Куды котишься, земляк? - кричал ему Коротков с первой телеги.
- Оправиться, - пробормотал дьякон, схватил мою руку и поцеловал ее. - Вы славный господин, - прошептал он, гримасничая, дрожа и хватая воздух. - Прошу вас свободною минутой отписать в город Касимов, пущай моя супруга плачет обо мне…
- Вы глухи, отец дьякон, - закричал я в упор, - или нет?
- Виноват, - сказал он, - виноват, - и наставил ухо.
- Вы глухи, Аггеев, или нет?
- Так точно, глух, - сказал он поспешно. - Третьего дня я имел слух в совершенстве, но товарищ Акинфиев стрельбою покалечил мой слух. Они в Ровно обязаны были меня предоставить, товарищ Акинфиев, но полагаю, что они вряд ли меня доставят…
И, упав на колени, дьякон пополз между телегами головой вперед, весь опутанный поповским всклокоченным волосом. Потом он поднялся с колен, вывернулся между возами и подошел к Короткову. Тот отсыпал ему табаку, они скрутили папиросы и закурили друг у друга.
- Так-то вернее, - сказал Коротков и опростал возле себя место.
Дьякон сел с ним рядом, и они замолчали.
Потом проснулся Акинфиев. Он вывалил воловью ногу из мешка, подрезал ножиком зеленое мясо и роздал всем по куску. Увидев загнившую эту ногу, я почувствовал слабость и отчаяние и отдал обратно свое мясо.
- Прощайте, ребята, - сказал я, - счастливо вам…
- Прощай, - ответил Коротков. Я взял седло с телеги и ушел и, уходя, слышал нескончаемое бормотание Ивана Акинфиева.
- Вань, - говорил он дьякону, - большую ты, Вань, промашку дал. Тебе бы имени моего ужаснуться, а ты в мою телегу сел. Ну, если мог ты еще прыгать, покеле меня не встренул, так теперь надругаюсь я над тобой, Вань, как пить дам, надругаюсь…
Продолжение истории одной лошади
Четыре месяца тому назад Савицкий, бывший наш начдив, забрал у Хлебникова, командира первого эскадрона, белого жеребца. Хлебников ушел тогда из армии, а сегодня Савицкий получил от него письмо.
Хлебников - Савицкому
"И никакой злобы на Буденную армию больше иметь не могу, страдания мои посередь той армии понимаю и содержу их в сердце чище святыни. А вам, товарищ Савицкий, как всемирному герою, трудящая масса Витебщины, где нахожусь председателем уревкома, шлет пролетарский клич - "Даешь мировую революцию!" - и желает, чтобы тот белый жеребец ходил под вами долгие годы по мягким тропкам для пользы всеми любимой свободы и братских республик, в которых особенный глаз должны мы иметь за властью на местах и за волостными единицами в административном отношении…"
Савицкий - Хлебникову
"Неизменный товарищ Хлебников! Которое письмо ты написал для меня, то оно очень похвально для общего дела, тем более сказать, после твоей дурости, когда ты застелил глаза собственною шкурою и выступил из Коммунистической нашей партии большевиков. Коммунистическая наша партия есть, товарищ Хлебников, железная шеренга бойцов, отдающих кровь в первом ряду, и когда из железа вытекает кровь, то это вам, товарищ, не шутки, а победа или смерть. То же самое относительно общего дела, которого не дожидаю увидеть расцвет, так как бои тяжелые и командный состав сменяю в две недели раз. Тридцатые сутки бьюсь арьергардом, заграждая непобедимую Первую Конную и находясь под действительным ружейным, артиллерийским и аэропланным огнем неприятеля. Убит Тардый, убит Лухманников, убит Лыкошенко, убит Гулевой, убит Трунов, и белого жеребца нет подо мной, так что согласно перемене военного счастья не дожидай увидеть любимого начдива Савицкого, товарищ Хлебников, а увидимся, прямо сказать, в царствии небесном, но, как по слухам, у старика на небесах не царствие, а бордель по всей форме, а трипперов и на земле хватает, то, может, и не увидимся. С тем прощай, товарищ Хлебников".
Галиция, сентябрь 1920 г.
Вдова
На санитарной линейке умирает Шевелев, полковой командир. Женщина сидит у его ног. Ночь, пронзенная отблесками канонады, выгнулась над умирающим. Левка, кучер начдива, подогревает в котелке пищу. Левкин чуб висит над костром, стреноженные кони хрустят в кустах. Левка размешивает веткой в котелке и говорит Шевелеву, вытянувшемуся на санитарной линейке:
- Работал я, товарищок, в Тюмреке в городе, работал парфорсную езду, а также атлет легкого веса. Городок, конечно, для женщины утомительный, завидели меня дамочки, стены рушат… Лев Гаврилыч, не откажите принять закуску по карте, не пожалеете безвозвратно потерянного времени… Подались мы с одной в трактир. Требуем телятины две порции, требуем полштофа, сидим с ней совершенно тихо, выпиваем… Гляжу - суется ко мне некоторый господин, одет ничего, чисто, но в личности его я замечаю большое воображение, и сам он под мухой.
"Извиняюсь, - говорит, - какая у вас, между прочим, национальность?"
"По какой причине, - спрашиваю, - вы меня, господин, за национальность трогаете, когда я тем более нахожусь в дамском обществе?"
…А он:
"Какой вы, - говорит, - есть атлет… Во французской борьбе из таких бессрочную подкладку делают. Докажите мне свою нацию…"
…Ну, однако, еще не рубаю.
"Зачем вы, - говорю, - не знаю вашего имени-отчества, - такое недоразумение вызываете, что здесь обязательно должен кто-нибудь в настоящее время погибнуть, иначе говоря, лечь до последнего издыхания?" До последнего лечь… - повторяет Левка с восторгом и протягивает руки к небу, окружая себя ночью, как нимбом. Неутомимый ветер, чистый ветер ночи поет, наливается звоном и колышет души. Звезды пылают во тьме, как обручальные кольца, они падают на Левку, путаются в волосах и гаснут в лохматой его голове.
- Лев, - шепчет ему вдруг Шевелев синими губами, - иди сюда. Золото, какое есть, - Сашке, - говорит раненый, - кольца, сбрую - все ей. Жили, как умели… вознагражу. Одежду, сподники, орден за беззаветное геройство - матери на Терек. Отошли с письмом и напиши в письме: "Кланялся командир, и не плачь. Хата - тебе, старуха, живи. Кто тронет, скачи к Буденному: я - Шевелева матка…" Коня Абрамку жертвую полку, коня жертвую на помин моей души…
- Понял про коня, - бормочет Левка и взмахивает руками. - Саш, - кричит он женщине, - слыхала, чего говорит?.. При ём сознавайся - отдашь старухе ейное аль не отдашь?..
- Мать вашу в пять, - отвечает Сашка и отходит в кусты, прямая, как слепец.
- Отдашь сиротскую долю? - догоняет ее Левка и хватает за горло. - При ём говори…
- Отдам. Пусти!
И тогда, вынудив признание, Левка снял котелок с огня и стал лить варево умирающему в окостеневший рот. Щи стекали с Шевелева, ложка гремела в его сверкающих мертвых зубах, и пули все тоскливее, все сильнее пели в густых просторах ночи.
- Винтовками бьет, гад, - сказал Левка.
- Вот холуйское знатьё, - ответил Шевелев. - Пулеметами вскрывает нас на правом фланге…
И, закрыв глаза, торжественный, как мертвец на столе, Шевелев стал слушать бой большими восковыми своими ушами. Рядом с ним Левка жевал мясо.
Медлительная луна выползла из-за туч и остановилась на обнаженном Сашкином колене.
- Греетесь, - пробормотал Шевелев, - а он, гляди, четырнадцатую дивизию погнал…
Мглистая луна шлялась по небу, как побирушка. Далекая пальба плыла в воздухе. Ковыль шелестел на потревоженной земле, и в траву падали августовские звезды.
Сашка встала, принялась менять раненому бинты и подняла фонарик над загнивающей раной.
- К завтрему уйдешь, - сказала Сашка, обтирая Шевелева, вспотевшего прохладным потом. - К завтрему уйдешь, она в кишках у тебя, смерть…
И в это мгновение многоголосый плотный удар повалился на землю. Четыре свежие бригады, введенные в бой объединенным командованием неприятеля, выпустили по Буску первый снаряд и, разрывая наши коммуникации, зажгли водораздел Буга. Послушные пожары встали на горизонте, тяжелые птицы канонады вылетели из огня. Буск горел, и Левка, обеспамятевший холуй, полетел по лесу в качающемся экипаже начдива шесть. Он натянул малиновые вожжи и бился о пни лакированными колесами. Шевелевская линейка неслась за ним, внимательная Сашка правила лошадьми, прыгавшими из упряжки.
Так приехали они к опушке, где стоял перевязочный пункт. Левка выпряг лошадей и пошел к заведующему просить попону. Он пошел по лесу, заставленному телегами. Тела санитарок торчали под телегами, несмелая заря билась над солдатскими овчинами. Сапоги спящих были брошены врозь, зрачки их заведены к небу, черные ямы ртов перекошены.
Попона нашлась у заведующего; Левка вернулся к Шевелеву, поцеловал его в лоб и покрыл с головой. Тогда к линейке приблизилась Сашка. Она вывязала себе платок под подбородком и отряхнула платье от соломы.
- Павлик, - сказала она. - Иисус Христос мой, - и легла на мертвеца боком, прикрыв его своим непомерным телом.
- Убивается, - сказал тогда Левка, - ничего не скажешь, хорошо жили. Теперь ей снова под всем эскадроном хлопотать. Несладко…
И он проехал дальше, в Буск, где расположился штаб 6-й кавдивизии.
Там, в десяти верстах от города, шел бой с савинковскими казаками. Предатели сражались под командой есаула Яковлева, передавшегося полякам. Они сражались мужественно. Начдив вторые сутки был с войсками, и Левка, не найдя его в штабе, вернулся к себе в хату, почистил лошадей, облил водой колеса экипажа и лег спать в клуне. Сарай был набит свежим сеном, зажигательным, как духи. Левка выспался и сел обедать. Хозяйка сварила ему картошки, залила ее простоквашей. Левка сидел уже у стола, когда на улице раздался траурный вопль труб и топот многих копыт. Эскадрон с трубачами и штандартами проходил по извилистой галицийской улице. Тело Шевелева, положенное на лафет, было перекрыто знаменами. Сашка ехала за гробом на шевелевском жеребце, казацкая песня сочилась из задних рядов.
Эскадрон прошел по главной улице и повернул к реке. Тогда Левка, босой, без шапки, пустился бегом за уходящим отрядом и схватил за поводья лошадь командира эскадрона.
Ни начдив, остановившийся у перекрестка и отдававший честь мертвому командиру, ни штаб его не слышали, что сказал Левка эскадронному.
- Сподники… - донес к нам ветер обрывки слов, - мать на Тереке… - услышали мы Левкины бессвязные крики. Эскадронный, не дослушав до конца, высвободил свои поводья и показал рукой на Сашку. Женщина помотала головой и проехала дальше. Тогда Левка вскочил к ней на седло, схватил за волосы, отогнул голову и разбил ей кулаком лицо. Сашка вытерла подолом кровь и поехала дальше. Левка слез с седла, откинул чуб и завязал на бедрах красный шарф. И завывающие трубачи повели эскадрон дальше, к сияющей линии Буга.
Он скоро вернулся к нам, Левка, холуй начдива, и закричал, блестя глазами:
- Распатронил ее вчистую… Отошлю, говорит, матери, когда нужно. Евоную память, говорит, сама помню. А помнишь, так не забывай, гадючья кость… А забудешь - мы еще разок напомним. Второй раз забудешь - второй раз напомним…
Галиция, август 1920 г.
Замостье
Начдив и штаб его лежали на скошенном поле в трех верстах от Замостья. Войскам предстояла ночная атака города. Приказ по армии требовал, чтобы мы ночевали в Замостье, и начдив ждал донесений о победе.
Шел дождь. Над залитой землей летели ветер и тьма. Все звезды были затушены раздувшимися чернилами туч. Изнеможенные лошади вздыхали и переминались во мраке.
Им нечего было дать. Я привязал повод коня к моей ноге, завернулся в плащ и лег в яму, полную воды. Размокшая земля открыла мне успокоительные объятия могилы. Лошадь натянула повод и потащила меня за ногу. Она нашла пучок травы и стала щипать его. Тогда я заснул и увидел во сне клуню, засыпанную сеном. Над клуней гудело пыльное золото молотьбы. Снопы пшеницы летали по небу, июльский день переходил в вечер, чащи заката запрокидывались над селом.
Я был простерт на безмолвном ложе, и ласка сена под затылком сводила меня с ума. Потом двери сарая разошлись со свистом. Женщина, одетая для бала, приблизилась ко мне. Она вынула грудь из черных кружев корсажа и понесла ее мне с осторожностью, как кормилица пищу. Она приложила свою грудь к моей. Томительная теплота потрясла основы моей души, и капли пота, живого, движущегося пота, закипели между нашими сосками.
"Марго, - хотел я крикнуть, - земля тащит меня на веревке своих бедствий, как упирающегося пса, но все же я увидел вас, Марго…"
Я хотел это крикнуть, но челюсти мои, сведенные внезапным холодом, не разжимались.
Тогда женщина отстранилась от меня и упала на колени.
"Иисусе, - сказала она, - прими душу усопшего раба твоего…"
Она укрепила два истертых пятака на моих веках и забила благовонным сеном отверстие рта. Вопль тщетно метался по кругу закованных моих челюстей, потухающие зрачки медленно повернулись под медяками, я не мог разомкнуть моих рук и… проснулся.
Мужик с свалявшейся бородой лежал передо мной. Он держал в руках ружье. Спина лошади черной перекладиной резала небо. Повод тугой петлей сжимал мою ногу, торчавшую кверху.
- Заснул, земляк, - сказал мужик и улыбнулся ночными, бессонными глазами, - лошадь тебя с полверсты протащила…
Я распутал ремень и встал. По моему лицу, разодранному бурьяном, лилась кровь.
Тут же, в двух шагах от нас, лежала передовая цепь. Мне видны были трубы Замостья, вороватые огни в теснинах его гетто и каланча с разбитым фонарем. Сырой рассвет стекал на нас, как волны хлороформа. Зеленые ракеты взвивались над польским лагерем. Они трепетали в воздухе, осыпались, как розы под луной, и угасали.
И в тишине я услышал отдаленное дуновение стона. Дым потаенного убийства бродил вокруг нас.
- Бьют кого-то, - сказал я. - Кого это бьют?..
- Поляк тревожится, - ответил мне мужик, - поляк жидов режет…
Мужик переложил ружье из правой руки в левую. Борода его свернулась совсем набок, он посмотрел на меня с любовью и сказал:
- Длинные эти ночи в цепу, конца этим ночам нет. И вот приходит человеку охота поговорить с другим человеком, а где его возьмешь, другого человека-то?..
Мужик заставил меня прикурить от его огонька.
- Жид всякому виноват, - сказал он, - и нашему и вашему. Их после войны самое малое количество останется. Сколько в свете жидов считается?
- Десяток миллионов, - ответил я и стал взнуздывать коня.
- Их двести тысяч останется! - вскричал мужик и тронул меня за руку, боясь, что я уйду. Но я взобрался на седло и поскакал к тому месту, где был штаб.
Начдив готовился уже уезжать. Ординарцы стояли перед ним навытяжку и спали стоя. Спешенные эскадроны ползли по мокрым буграм.
- Прижалась наша гайка, - прошептал начдив и уехал. Мы последовали за ним по дороге в Ситанец. Снова пошел дождь. Мертвые мыши поплыли по дорогам.
Осень окружила засадой наши сердца, и деревья, голые мертвецы, поставленные на обе ноги, закачались на перекрестках. Мы приехали в Ситанец утром. Я был с Волковым, квартирьером штаба. Он нашел для нас свободную хату у края деревни.
- Вина, - сказал я хозяйке, - вина, мяса и хлеба!
Старуха сидела на полу и кормила из рук спрятанную под кровать телку.
- Ниц нема, - ответила она равнодушно. - И того времени не упомню, когда было…
Я сел за стол, снял с себя револьвер и заснул. Через четверть часа я открыл глаза и увидел Волкова, согнувшегося над подоконником. Он писал письмо к невесте.
"Многоуважаемая Валя, - писал он, - помните ли вы меня?"
Я прочитал первую строчку, потом вынул спички из кармана и поджег кучу соломы на полу. Освобожденное пламя заблестело и кинулось ко мне. Старуха легла на огонь грудью и затушила его.
- Что ты делаешь, пан? - сказала старуха и отступила в ужасе.
Волков обернулся, устремил на хозяйку пустые глаза и снова принялся за письмо.