- На польты пойдут,- ответил Шариков,- из них белок будут делать на рабочий кредит .
Засим в квартире настала тишина и продолжалась двое суток.
Полиграф Полиграфович утром уезжал на гремящем грузовике, появлялся вечером, тихо обедал в компании Филиппа Филипповича и Борменталя.
Несмотря на то, что Борменталь и Шариков спали в одной комнате - приемной, они не разговаривали друг с другом, так что Борменталь соскучился первый.
Дня через два в квартире появилась худенькая с подрисованными глазами барышня в кремовых чулочках и очень смутилась при виде великолепия квартиры. В вытертом пальтишке она шла следом за Шариковым и в передней столкнулась с профессором.
Тот, оторопелый, остановился, прищурился и спросил:
- Позвольте узнать?..
- Я с ней расписываюсь, это наша машинистка, жить со мной будет. Борменталя надо будет выселить из приемной, у него своя квартира есть,- крайне неприязненно и хмуро пояснил Шариков.
Филипп Филиппович поморгал глазами, подумал, глядя на побагровевшую барышню, и очень вежливо пригласил ее.
- Я вас попрошу на минутку ко мне в кабинет.
- И я с нею пойду,- быстро и подозрительно молвил Шариков.
И тут моментально вынырнул как из-под земли решительный Борменталь.
- Извините,- сказал он,- профессор побеседует с дамой, а уж мы с вами побудем здесь.
- Я не хочу,- злобно отозвался Шариков, пытаясь устремиться вслед за сгорающей от страха барышней и Филиппом Филипповичем.
- Нет, простите,- Борменталь взял Шарикова за кисть руки, и они пошли в смотровую.
Минут пять из кабинета ничего не слышалось, а потом вдруг глухо донеслись рыдания барышни.
Филипп Филиппович стоял у стола, а барышня плакала в грязный кружевной платочек.
- Он сказал, негодяй, что ранен в боях,- рыдала барышня.
- Лжет! - непреклонно отвечал Филипп Филиппович. Он покачал головою и продолжал: - Мне вас искренно жаль, но нельзя же так с первым встречным только из-за служебного положения… Детка, ведь это безобразие… Вот что…
Он открыл ящик письменного стола и вынул три бумажки по три червонца.
- Я отравлюсь,- плакала барышня,- в столовке солонина каждый день… он угрожает, говорит, что он красный командир… со мною, говорит, будешь жить в роскошной квартире… каждый день ананасы… психика у меня добрая, говорит, я только котов ненавижу… Он у меня кольцо на память взял…
- Ну, ну, ну, психика добрая, от Севильи до Гренады,- бормотал Филипп Филиппович,- нужно перетерпеть - вы еще так молоды…
- Неужели в этой самой подворотне?
- Берите деньги, пока дают, взаймы,- рявкнул Филипп Филиппович.
Затем торжественно распахнулись двери, и Борменталь по приглашению Филиппа Филипповича ввел Шарикова. Тот бегал глазами, и шерсть на голове у него возвышалась, как щетка.
- Подлец! - выговорила барышня, сверкая заплаканными размазанными глазами и полосатым напудренным носом.
- Отчего у вас шрам на лбу, потрудитесь объяснить этой даме,- вкрадчиво спросил Филипп Филиппович.
Шариков сыграл по банку:
- Я на колчаковских фронтах ранен,- пролаял он.
Барышня встала и с громким плачем вышла.
- Перестаньте! - крикнул вслед Филипп Филиппович,- погодите! Колечко позвольте,- сказал он, обращаясь к Шарикову.
Тот покорно снял с пальца дутое колечко с изумрудом.
- Ну, ладно,- вдруг злобно сказал он,- попомнишь ты у меня. Завтра я тебе устрою сокращение штатов!
- Не бойтесь его,- крикнул вслед Борменталь,- я ему не позволю ничего сделать.- Он повернулся и поглядел на Шарикова так, что тот попятился и стукнулся затылком о шкаф.
- Как ее фамилия? - спросил у него Борменталь.- Фамилия!!! - заревел он вдруг и стал дик и страшен.
- Васнецова,- ответил Шариков, ища глазами, как бы улизнуть.
- Ежедневно,- взявшись за лацкан шариковской куртки, выговорил Борменталь,- сам лично буду справляться в очистке - не сократили ли гражданку Васнецову. И если только вы… узнаю, что сократили, я вас… собственными руками здесь же пристрелю! Берегитесь, Шариков, говорю русским языком!
Шариков, не отрываясь, смотрел на борменталевский нос.
- У самих револьверы найдутся…- пробормотал Полиграф, но очень вяло и вдруг, изловчившись, брызнул в дверь.
- Берегитесь! - донесся ему вдогонку борменталевский крик.
Ночь и половину следующего дня в квартире висела туча, как перед грозой. Но все молчали. И вот на следующий день, когда Полиграф Полиграфович, которого утром кольнуло скверное предчувствие, мрачный уехал на грузовике к месту службы, профессор Преображенский в совершенно неурочный час принял одного из своих прежних пациентов, толстого и рослого человека в военной форме. Тот настойчиво добивался свидания и добился. Войдя в кабинет, он вежливо щелкнул каблуками.
- У вас боли, голубчик, возобновились? - спросил осунувшийся Филипп Филиппович.- Садитесь, пожалуйста.
- Мерси. Нет, профессор,- ответил гость, ставя шлем на угол стола,- я вам очень признателен… Гм… Я приехал к вам по другому делу, Филипп Филиппович… Питая большое уважение… гм… Предупредить. Явная ерунда. Просто он прохвост…
Пациент полез в портфель и вынул бумагу.
- Хорошо, что мне непосредственно доложили…
Филипп Филиппович оседлал нос пенсне поверх очков и принялся читать. Он долго бормотал про себя, меняясь в лице каждую секунду.
"…а также угрожал убить председателя домкома товарища Швондера, из чего видно, что хранит огнестрельное оружие. И произносит контрреволюционные речи, и даже Энгельса приказал своей социал-прислужнице Зинаиде Прокофьевой Буниной спалить в печке, как явный меньшевик со своим ассистентом Борменталем Иваном Арнольдовым, который тайно, не прописанный, проживает в его квартире. Подпись заведующего подотделом очистки П. П. Шарикова - удостоверяю. Председатель домкома Швондер, секретарь Пеструхин".
- Вы позволите мне это оставить у себя? - спросил Филипп Филиппович, покрываясь пятнами,- или, виноват, может быть, это вам нужно, чтобы дать законный ход делу?
- Извините, профессор,- очень обиделся пациент и раздул ноздри,- вы действительно очень уж презрительно смотрите на нас. Я…- И тут он стал надуваться, как индийский петух.
- Ну, извините, извините, голубчик,- забормотал Филипп Филиппович,- простите, я, право, не хотел вас обидеть.
- Мы умеем читать бумаги, Филипп Филиппович!
- Голубчик, не сердитесь, меня он так задергал…
- Я думаю,- совершенно отошел пациент,- но какая все-таки дрянь! Любопытно было бы взглянуть на него. В Москве прямо легенды какие-то про вас рассказывают…
Филипп Филиппович только отчаянно махнул рукой. Тут пациент разглядел, что профессор сгорбился и даже как будто более поседел за последнее время.
* * *
Преступление созрело и упало, как камень, как это обычно и бывает. С сосущим нехорошим сердцем вернулся в грузовике Полиграф Полиграфович. Голос Филиппа Филипповича пригласил его в смотровую. Удивленный Шариков пришел и с неясным страхом заглянул в дула на лице Борменталя, а затем и Филиппа Филипповича. Туча ходила вокруг ассистента, и левая его рука с папироской чуть вздрагивала на блестящей ручке акушерского кресла.
Филипп Филиппович со спокойствием очень зловещим сказал:
- Сейчас заберете вещи: брюки, пальто, все, что вам нужно,- и вон из квартиры.
- Как это так? - искренно удивился Шариков.
- Вон из квартиры - сегодня,- монотонно повторил Филипп Филиппович, щурясь на свои ногти.
Какой-то нечистый дух вселился в Полиграфа Полиграфовича, очевидно, гибель уже караулила его и рок стоял у него за плечами. Он сам бросился в объятия неизбежного и гавкнул злобно и отрывисто:
- Да что такое в самом деле? Что я, управы, что ли, не найду на вас? Я на шестнадцати аршинах здесь сижу и буду сидеть!
- Убирайтесь из квартиры,- задушевно шепнул Филипп Филиппович.
Шариков сам пригласил свою смерть. Он поднял левую руку и показал Филиппу Филипповичу обкусанный с нестерпимым кошачьим запахом шиш. А затем правой рукой по адресу опасного Борменталя из кармана вынул револьвер. Папироса Борменталя упала падучей звездой, и через несколько секунд прыгающий по битым стеклам Филипп Филиппович в ужасе метался от шкафа к кушетке. На ней, распростертый и хрипящий, лежал заведующий подотделом очистки, а на груди у него помещался хирург Борменталь и душил его беленькой малой подушкой.
Через несколько минут доктор Борменталь не со своим лицом прошел на парадный ход и рядом с кнопкой звонка наклеил записку:
"Сегодня приема по случаю болезни профессора нет. Просят не беспокоить звонками".
Блестящим перочинным ножиком он перерезал провод звонка, в зеркале осмотрел исцарапанное в кровь свое лицо и изодранные, мелкой дрожью прыгающие руки. Затем он появился в дверях кухни и настороженным Зине и Дарье Петровне сказал:
- Профессор просит вас никуда не уходить из квартиры.
- Хорошо,- робко ответили Зина и Дарья Петровна.
- Позвольте мне запереть дверь на черный ход и забрать ключ,- заговорил Борменталь, прячась за дверь в тень и прикрывая ладонью лицо.- Это временно, не из недоверия к вам. Но кто-нибудь придет, а вы не выдержите и откроете, а нам нельзя мешать, мы заняты.
- Хорошо,- ответили женщины и сейчас же стали бледными.
Борменталь запер черный ход, забрал ключ, запер парадный, запер дверь из коридора в переднюю, и шаги его пропали у смотровой.
Тишина покрыла квартиру, заползла во все углы. Полезли сумерки, скверные, настороженные, одним словом, мрак.
Правда, впоследствии соседи через двор говорили, что будто бы в окнах смотровой, выходящих во двор, в этот вечер горели у Преображенского все огни и даже будто бы они видели белый колпак самого профессора… Проверить это трудно. Правда, и Зина, когда уже все кончилось, болтала, что в кабинете у камина после того, как Борменталь и профессор вышли из смотровой, ее до смерти напугал Иван Арнольдович. Якобы он сидел в кабинете на корточках и жег в камине собственноручно тетрадь в синей обложке из той пачки, в которой записывались истории болезни профессорских пациентов. Лицо будто бы у доктора было совершенно зеленое, и все, ну все… вдребезги исцарапанное. И Филипп Филиппович в тот вечер сам на себя не был похож. И еще что… Впрочем, может быть, невинная девушка из пречистенской квартиры и врет…
За одно можно ручаться. В квартире в этот вечер была полнейшая и ужаснейшая тишина.
К о н е ц п о в е с т и
Эпилог
Ночь в ночь через десять дней после сражения в смотровой в квартире профессора Преображенского, что в Обуховом переулке, ударил резкий звонок. Зину смертельно напугали голоса за дверью:
- Уголовная милиция и следователь. Благоволите открыть.
Забегали шаги, застучало, стали входить, и в сверкающей от огней приемной с заново застекленными шкафами оказалась масса народу. Двое в милицейской форме, один в черном пальто, с портфелем, злорадный и бледный председатель Швондер, юноша-женщина, швейцар Федор, Зина, Дарья Петровна и полуодетый Борменталь, стыдливо прикрывающий горло без галстуха.
Дверь из кабинета пропустила Филиппа Филипповича. Он вышел в известном всем лазоревом халате, и тут же все могли убедиться сразу, что Филипп Филиппович очень поправился в последнюю неделю. Прежний властный и энергичный Филипп Филиппович, полный достоинства, предстал перед ночными гостями и извинился, что он в халате.
- Не стесняйтесь, профессор,- очень смущенно отозвался человек в штатском, затем он замялся и заговорил: - Очень неприятно. У нас есть ордер на обыск в вашей квартире и,- человек покосился на усы Филиппа Филипповича и докончил: - и арест, в зависимости от результатов.
Филипп Филиппович прищурился и спросил:
- А по какому обвинению, смею спросить, и кого? Человек почесал щеку и стал вычитывать по бумажке из портфеля:
- По обвинению Преображенского, Борменталя, Зинаиды Буниной и Дарьи Ивановой в убийстве заведующего подотделом очистки МКХ Полиграфа Полиграфовича Шарикова.
Рыдания Зины покрыли конец его слов. Произошло движение.
- Ничего не понимаю,- ответил Филипп Филиппович, королевски вздергивая плечи,- какого такого Шарикова? Ах, виноват, этого моего пса… которого я оперировал?
- Простите, профессор, не пса, а когда он уже был человеком. Вот в чем дело.
- То есть он говорил? - спросил Филипп Филиппович.- Это еще не значит быть человеком. Впрочем, это неважно. Шарик и сейчас существует, и никто его решительно не убивал.
- Профессор,- очень удивленно заговорил черный человек и поднял брови,- тогда его придется предъявить. Десятый день, как пропал, а данные, извините меня, очень нехорошие.
- Доктор Борменталь, благоволите предъявить Шарика следователю,- приказал Филипп Филиппович, овладевая ордером.
Доктор Борменталь, криво улыбнувшись, вышел.
Когда он вернулся и посвистал, за ним из двери кабинета выскочил пес странного качества. Пятнами он был лыс, пятнами на нем отрастала шерсть. Вышел он, как ученый циркач, на задних лапах, потом опустился на все четыре и осмотрелся. Гробовое молчание застыло в приемной, как желе. Кошмарного вида пес с багровым шрамом на лбу вновь поднялся на задние лапы и, улыбнувшись, сел в кресло.
Второй милицейский вдруг перекрестился размашистым крестом и, отступив, сразу отдавил Зине обе ноги.
Человек в черном, не закрывая рта, выговорил такое:
- Как же, позвольте?.. Он же служил в очистке…
- Я его туда не назначал,- ответил Филипп Филиппович,- ему господин Швондер дал рекомендацию, если я не ошибаюсь.
- Я ничего не понимаю,- растерянно сказал черный и обратился к первому милицейскому: - Это он?
- Он,- беззвучно ответил милицейский.- Форменно он.
- Он самый,- послышался голос Федора,- только, сволочь, опять оброс.
- Он же говорил?.. кхе… кхе…
- И сейчас еще говорит, но только все меньше и меньше, так что пользуйтесь случаем, а то он скоро совсем умолкнет.
- Но почему же? - тихо осведомился черный человек.
Филипп Филиппович пожал плечами.
- Наука еще не знает способа обращать зверей в людей. Вот я попробовал, да только неудачно, как видите. Поговорил и начал обращаться в первобытное состояние. Атавизм!
- Неприличными словами не выражаться! - вдруг гаркнул пес с кресла и встал.
Черный человек внезапно побледнел, уронил портфель и стал падать на бок, милицейский подхватил его сбоку, а Федор сзади. Произошла суматоха, и в ней отчетливее всего были слышны три фразы:
Филиппа Филипповича: "Валерьянки! Это обморок".
Доктора Борменталя: "Швондера я собственноручно сброшу с лестницы, если он еще раз появится в квартире профессора Преображенского".
И Швондера: "Прошу занести эти слова в протокол!"
* * *
Серые гармонии труб грели. Шторы скрыли густую пречистенскую ночь с ее одинокою звездою. Высшее существо, важный песий благотворитель сидел в кресле, а пес Шарик, привалившись, лежал на ковре у кожаного дивана. От мартовского тумана пес по утрам страдал головными болями, которые мучили его кольцом по головному шву. Но от тепла к вечеру они проходили. И сейчас легчало, легчало, и мысли в голове у пса текли складные и теплые:
"Так свезло мне, так свезло,- думал он, задремывая,- просто неописуемо свезло. Утвердился я в этой квартире. Окончательно уверен я, что в моем происхождении нечисто. Тут не без водолаза. Потаскуха была моя бабушка, царство ей небесное, старушке. Утвердился. Правда, голову всю исполосовали зачем-то, но это заживет до свадьбы. Нам на это нечего смотреть".
В отдалении глухо позвякивали склянки. Тяпнутый убирал в шкафах смотровой.
Седой же волшебник сидел и напевал:
- "К берегам священным Нила…"
Пес видел страшные дела. Руки в скользких перчатках важный человек погружал в сосуд, доставал мозги. Упорный человек, настойчивый, все чего-то добивался в них, резал, рассматривал, щурился и пел:
- "К берегам священным Нила…"
К о н е ц
Москва краснокаменная
Неделя просвещения
Заходит к нам в роту вечером наш военком и говорит мне:
- Сидоров!
А я ему:
- Я!
Посмотрел он на меня пронзительно и спрашивает:
- Ты,- говорит,- что?
- Я,- говорю,- ничего…
- Ты,- говорит,- неграмотный?
Я ему, конечно:
- Так точно, товарищ военком, неграмотный.
Тут он на меня посмотрел еще раз и говорит:
- Ну, коли ты неграмотный, так я тебя сегодня вечером отправлю на "Травиату"!
- Помилуйте,- говорю,- за что же? Что я неграмотный, так мы этому не причинны. Не учили нас при старом режиме.
А он отвечает:
- Дурак! Чего испугался? Это тебе не в наказание, а для пользы. Там тебя просвещать будут, спектакль посмотришь, вот тебе и удовольствие.
А мы как раз с Пантелеевым из нашей роты нацелились в этот вечер в цирк пойти.
Я и говорю:
- А нельзя ли мне, товарищ военком, в цирк увольниться вместо театра?
А он прищурил глаз и спрашивает:
- В цирк?.. Это зачем же такое?
- Да,- говорю,- уж больно занятно… Ученого слона выводить будут, и опять же рыжие, французская борьба…
Помахал он пальцем.
- Я тебе,- говорит,- покажу слона! Несознательный элемент! Рыжие… рыжие! Сам ты рыжая деревенщина! Слоны-то ученые, а вот вы, горе мое, неученые! Какая тебе польза от цирка? А? А в театре тебя просвещать будут… Мило, хорошо… Ну, одним словом, некогда мне с тобой долго разговаривать… Получай билет, и марш!
Делать нечего - взял я билетик. Пантелеев, он тоже неграмотный, получил билет, и отправились мы. Купили три стакана семечек и приходим в "Первый советский театр".
Видим, у загородки, где впускают народ,- столпотворение вавилонское. Валом лезут в театр. И среди наших неграмотных есть и грамотные, и все больше барышни. Одна было и сунулась к контролеру, показывает билет, а тот ее и спрашивает:
- Позвольте,- говорит,- товарищ мадам, вы грамотная?
А та сдуру обиделась:
- Странный вопрос! Конечно, грамотная. Я в гимназии училась!
- А,- говорит контролер,- в гимназии. Очень приятно. В таком случае позвольте вам пожелать до свидания!
И забрал у нее билет.
- На каком основании,- кричит барышня,- как же так?
- А так,- говорит,- очень просто, потому пускаем только неграмотных.
- Но я тоже хочу послушать оперу или концерт.
- Ну, если вы,- говорит,- хотите, так пожалуйте в Кавсоюз. Туда всех ваших грамотных собрали - доктора там, фершала, профессора. Сидят и чай с патокою пьют, потому им сахару не дают, а товарищ Куликовский им романсы поет.
Так и ушла барышня.
Ну, а нас с Пантелеевым пропустили беспрепятственно и прямо провели в партер и посадили во второй ряд.
Сидим.
Представление еще не начиналось, и потому от скуки по стаканчику семечек сжевали. Посидели мы так часика полтора, наконец стемнело в театре.
Смотрю, лезет на главное место огороженное какой-то. В шапочке котиковой и в пальто. Усы, бородка с проседью и из себя строгий такой. Влез, сел и первым делом на себя пенсне одел.