Бригада настолько растерялась, что все застыли в тех позах, в которых их застало изумление. Это было похоже на мгновенную фотографию или на остановившийся кадр киноленты.
А Балашов стоял изумленный, расставив в стороны руки, и... горел.
Первой опомнилась Зинка.
Она с визгом подскочила к Саньке, всем своим могучим телом налетела на него, сбила с ног и уселась на него верхом.
Потом быстро вскочила и стала елозить своим прорабом о сырой, рыхлый снег.
И только когда Балашов закричал, что ему холодно И мокро и они с Зинкой встали на ноги, грохнул хохот.
Санька хохотал тоже.
У него это был, конечно, нервный смех, потому что в общем-то ему смеяться было не над чем.
Его отвели в прорабку, и там выяснилось самое забавное - он прогорел до последнего малого предела: сапоги до портянок, штаны - до белья, шапка - до подкладки, но что было поразительно - нигде, ни на одном месте не было у Балашова ни одного хоть самого малого волдырика.
Сгорела только прозодежда.
- Сознайтесь, Александр Константинович, небось надоели вам этот ватник да штаны, они ведь у вас БУ, небось просто на новые сменить захотели, - говорил ему смеясь Пашка.
- Угадал. Видел, как это делается? Точный расчет. Можешь попробовать, - отвечал Санька.
Нервное напряжение спало, и Саньку знобило.
Он выгнал всех из прорабки, переоделся.
Балашов сидел один в новом своем зимнем пальто, только без шапки, и снова, второй уже раз за этот несчастный день, ругал себя на чем свет стоит.
То, что он выглядел довольно глупо во всей этой истории, Саньку не очень-то волновало. Авторитету его это не повредит. А если повредит, значит, никакого авторитета не было.
Санька давно уже понял одну истину, подсказанную в свое время Филимоновым, - хочешь, чтоб тебя уважали рабочие, не обманывай их.
Это не так-то просто, как кажется. Иногда это и вовсе не зависит от прораба.
Человек, допустим, работал сверхурочно, обязательно надо ему заплатить, а у прораба на это денег не хватает, не хватает заработного фонда. И начинаются скандалы.
Но вообще-то вопрос этот очень сложный. Частенько то, что делается сверхурочно, запросто можно сделать в рабочее время, а не делается по нерасторопности или забывчивости того же прораба. А для получения премии должна быть в числе других пунктов и экономия фонда зарплаты.
И вот иной прораб или мастер предпочитает выслушать кое-что не больно-то приятное от рабочего по поводу вескости своего слова, но зато получить премию.
А потом, когда действительно позарез необходимо остаться сверхурочно и закончить какую-нибудь срочную или аварийную работу, тот же рабочий может со спокойной совестью послать всех к чертовой матери, переодеться и уйти.
И никто его не сможет заставить остаться, если он не желает.
Правда, так почти не бывает или бывает очень редко - люди отходчивы и обычно не хотят подводить всю бригаду.
Вот этим некоторые и пользуются.
Санька ни разу еще не обманул никого из своей бригады.
Бывало так, что денег действительно не было, не мог он заплатить в этом месяце, и все тут. Санька говорил:
- Обещал, но не могу. Ни копейки от фонда не осталось. Если можешь подождать, заплачу в следующем месяце. Если не можешь, отдам свои из зарплаты.
И ни разу еще никто на него не обижался за это, понимали. Любому ведь объясни по-человечески, без криков, без обману, и всякий поймет.
Балашов как-то подслушал случайно разговор одного своего рабочего с приятелем из другой бригады.
- Ты не гляди, что молодой, - говорил тот, - у нашего Константиныча слово - железо, обещал - в лепешку расшибется, а заплатит. Свои отдаст лучше.
- И берете?
- Чокнулся, что ли? Он ведь и вправду отдаст. Как потом ему в глаза глядеть? Это надо совсем уж совесть пропить, чтоб у такого человека брать.
- Погоди, погоди, - говорил приятель, - пооботрется ваш, научится всяким фокусам, тоже начнет объегоривать нашего брата помаленьку. Это он по молодости так да по неопытности. Какой дурак от премии ради тебя, лопоухого, откажется. Тоже скажешь!
- Ну уж черта с два! Любой из наших голову отдаст, что такого с Константинычем не будет. А фокусам учиться не надо, это тебе не институт кончать, невелика наука, каждый дурак сумеет. Тут уж одно-единственное в счет идет - есть совесть или нету. Или, бывает, вроде бы и есть, да какая-то будто резиновая - для одних есть, для других совсем, брат, наоборот.
Санька слушал эти неторопливые рассуждения затаив дыхание, боясь пропустить хоть слово.
Потом дружки заговорили о какой-то Тамарке, и Санька на цыпочках отошел.
Вот тогда-то он и поклялся сам себе, что никогда в жизни не обманет. И тут дело было не только в деньгах - заплатишь или не заплатишь, дело было в справедливости. Балашов знал, что рабочие простят все - и ругань, и грубость, и наказание, если только все это за дело, по справедливости.
И тут уж попади ты в любое, самое смешное положение - ничего твоему авторитету не сделается.
Балашов вспомнил, как Зинка, будто в матче по регби, ловко сшибла его на землю, и усмехнулся.
"Гляди-ка, такая вроде бы толстокожая, неповоротливая, а реакция оказалась получше, чем у всех остальных, да и у меня тоже", - подумал Санька.
И на память пришла другая женщина, совсем не похожая на огромную грубую Зинку, - тоненькая, молодая, красивая.
Он прибежал к ней года полтора назад в одну из самых страшных в его жизни ночей, растерянный и оттого ожесточившийся, готовый на все, и встретил в этой такой легкомысленной и слабой на вид женщине твердого, решительного человека, который...
Впрочем, надо по порядку.
Финляндский вокзал кишел как муравейник. Сотни людей, с рюкзаками, гитарами, сумками, толпились под круглым куполом, орали, смеялись, пели.
Одна за другой уползали зелеными гусеницами электрички прочь из города к благословенному лесному, валунному, озерному Карельскому перешейку. Финляндский вокзал казался Саньке гигантским насосом, который без передышки откачивает приливающие людские волны.
Качает, качает, а волны все не убывают, не редеют, и Санька вдруг отчетливо представил себе, как мелеют улицы Ленинграда, становятся тихими, безлюдными, пустыми, потому что вокзалы-насосы работают на полную мощность и останавливаться вроде не собираются.
Их было трое: Санька и два его старинных, еще школьных, друга - Вячек Федоров и Генка Эдельберг.
Генка всю жизнь учился на круглые пятерки. Но ему прощался этот грех за то, что он никогда не зубрил в отличие от других отличников. Он был такой же, как и все, как Санька, как Вячек, - безалаберный, драчливый, любящий побездельничать парень.
Нормальный, в общем, ученик.
Ненормальность его заключалась в том, что если другие, те же Санька или Вячек, не приготовив дома урока, канючили что-нибудь о несчастной больной бабушке и в конце концов получали двойку, то Генка выходил к доске и, не имея понятия о какой-нибудь, допустим, геометрической теореме, выводил ее сам.
Выводил громоздко, не так изящно, как в учебнике, но сам. Как никто еще не выводил.
Учитель только за голову хватался, долго разбирал его каракули, куда входила и высшая математика, о которой никто еще в школе не имел понятия, а Генка уже имел, и скрепя сердце вынужден был ставить Генке пятерку, предварительно обругав за безделье. Так бывало и на других уроках, по другим предметам. "Хорошая голова да оболтусу досталась", - говаривал директор после очередного Генкиного номера. Директор говорил такие печальные слова и уныло качал головой. Но тут он малость ошибался, даром что директор.
Генка остался таким же, каким был в школе, - задиристым, смешливым, малость ехидным, и постороннему человеку и в голову не приходило, что он кандидат наук, известный астроном, статьи за границей печатает. Причем диссертацию он защитил почти одновременно с дипломом.
Так уж посчастливилось человеку в жизни, досталась ему удивительная, прекрасная голова, и в этой части своей сентенции директор был прав.
У Вячека судьба сложилась сложнее и трагичнее.
Всю свою жизнь он был спортсменом, причем не просто спортсменом, а спортсменом-фанатиком. Не курил, изнурял себя жестким режимом, зарядками, тренировками.
Он был прекрасным пловцом, отлично играл в водное поло, а в конце концов увлекся подводным плаванием, и это сделалось самым главным в его жизни.
Когда его призвали в армию, он был вторым призером страны по подводному плаванию, и, разумеется, попал на флот.
Он не очень-то распространялся о своей службе, видно, нельзя было говорить о ней, но Санька догадывался, что она была хоть и очень трудной, порой опасной, но интересной и рискованной - не заскучаешь.
Это было то самое дело, к которому Вячек стремился всю жизнь.
Он служил на Черном море, писал Саньке восторженные письма, приезжал в отпуск, загорелый, большой, красивый, в якорях, значках каких-то, и все знакомые девчонки сразу начинали по нему сохнуть, и надо сказать, тут уж он не терялся, восполнял с лихвой все упущенные из-за своего спортсменского фанатизма жизненные соблазны. А потом с ним произошло несчастье. На большой глубине что-то случилось с аквалангом, он перестал подавать воздух, и Вячеку пришлось бросить его и уносить ноги. Жизнь он спас, но дело свое, единственное в жизни, потерял. Он получил баротравму - от резкого перепада давлений лопнула верхушка правого легкого.
Вячека спасли. Он полгода валялся в госпитале, вылечился, но вернуться в свою часть уже не смог, его демобилизовали.
Это несчастье наложило на него такую резкую печать, что Саньке и Генке долго пришлось привыкать к новому, незнакомому - суровому и неразговорчивому человеку, который раньше был веселым Вячеком. Он долго мыкался, менял профессии, но так и не смог жить без акваланга, без воды.
Вячек устроился работать инструктором по подводному спорту в морской клуб.
Глубже пяти метров ему категорически запрещали нырять, но Санька подозревал, что Вячек не смирился, что он все-таки опускается втихомолку на бо́льшие глубины, надеется приучить свое раненое легкое к нагрузкам, мечтает вернуться под воду.
Все трое давно уже хотели пожить одни, где-нибудь в лесу, на берегу озера, поплавать, понырять, отдохнуть от повседневной суеты.
Все трое оставались сверхурочно на службе и теперь, заработав по четыре дня отгула, наконец-то собрались в путь.
Электричку брали штурмом.
Саньке всегда было немножко странно видеть, как нормальные вроде люди, добродушные, вовсе не злодеи, отцы и матери семейств, вдруг стервенеют при посадке в поезд, в автобус, в трамвай.
Они прут вперед, как танки, не видя ничего и никого вокруг, и, кажется, упади кто-нибудь на их пути - пройдут прямо по человеку и не поморщатся.
Санька всегда в такие минуты представлял себе кораблекрушение.
Как же, наверное, страшно, когда теряет голову толпа, когда речь уже идет не о захвате обычной вагонной скамьи, а о жизни.
Но вот вагонная, а потом автобусная духота и давка миновали, и они добрались к началу второго этапа своего путешествия - до Черной речки.
Отсюда начиналось шоссе на Выборг. Санька, Вячек и Генка поднялись на вершину пологого холма, заняли исходную позицию у обочины шоссе и стали ждать попутную машину.
Это была Генкина идея.
Он ни в коем случае не соглашался ехать на выборгском автобусе, кричал, что это пижонство, что никакого смаку в этом нет, а надо ехать обязательно на случайной попутке, лучше на грузовике, с ветерком.
Они свалили в кучу тяжеленные свои рюкзаки с палаткой, надувными матрасами, едой, сложили акваланги и блаженно развалились на теплой траве.
Позиция их была очень удобна.
Пока машина ползла по длинному подъему-тягуну, они успевали разглядеть ее и решить, стоит останавливать или нет.
Они лежали уже больше получаса, пропустив десятка полтора разнокалиберных автомобилей, когда появилось наконец то самое, что было надо: старенький "газик" с выборгским номером. А когда оказалось, что кузов его до половины заполнен свежим, пахучим сеном, они просто завопили от восторга.
Санька и Генка завопили, Вячек только улыбнулся.
Шофер оказался молодым, веселым парнишкой. Белобрысым, в плоской замасленной кепчонке. Он с любопытством оглядел акваланги, выспросил, куда и зачем они едут, и, удовлетворив свое любопытство, царственным жестом разрешил им забраться в свою колымагу.
В кабине рядом с шофером сидела ветхая старушка с беленьким козликом на коленях. Сено было ее. Она везла его из Ушкова в Высоцк.
Оказалось, что сын подарил ей козлика ко дню рождения, чтоб не было ей одиноко и скучно, а заодно накосил и сена - козлиной еды.
А шофер тоже был родственником, каким-то троюродным внучатым племянником, Санька так и не смог разобраться в этом сложном генеалогическом вопросе.
В общем, путешествие начиналось прекрасно. Друзья развалились на мягком, едва провяленном солнцем сене, погрузились в дурманящие, удивительные запахи его и покатили.
Разморенный Санька уснул. Проснулся от толчка, машину тряхнуло на ухабе.
- Долго еще? - спросил он у Генки.
- Скоро! - проорал тот. - Уже скоро!
Генка вдруг вскочил и забарабанил кулаком по крышке кабины.
"Газик" взвизгнул тормозами и остановился.
Шофер помог выгрузить барахло и ужасно разобиделся, когда ему Генка, смущаясь, попробовал сунуть в карман ковбойки трояк.
- Эх вы! - сказал он. - Знал бы - пешком топали б у меня! Я к ним по-человечески, а они мне трояк!
- Ну, извини, старик, слушай, не злись. - Генка был от смущения пунцовый, как помидор. - Я, понимаешь, это... пошутил я!
- Ишь ты, шутник! - Шофер сплюнул и полез в кабину.
Подошел Вячек.
- Слушай меня, - сказал он. - Это Семиозерье, так?
- Ну?
- Так вот - мы будем на четвертом озере, справа. Захочешь - приезжай к нам на уху. Ну и еще кое-что имеется. Только поторопись, а то это "кое-что" может быстро кончиться. У нас тут есть специалисты.
Он взглянул на Саньку и Генку, подмигнул.
Шофер заулыбался. Тоже неумело подмигнул - двумя глазами сразу.
- Вот это другой разговор! Смогу - обязательно приеду. А с этой штукой, - он показал на акваланг, - дадите разок нырнуть?
- Нырнешь, коли не сдрейфишь.
Шофер снова подмигнул:
- Не таковские, сам не дрейфь. Ну пока, обормоты! Ловись рыбка большая и маленькая.
- Пошел к черту, - дружно сказали все трое и сплюнули.
И "газик" укатил.
Снова впряглись в раздутые рюкзаки и в акваланги, нырнули в зеленоватую, оглушающую тишиной прохладу леса.
Под ногами то чавкал сырой изумрудный мох, то хрустел песок, то шелестел пахучий сиреневый вереск.
Лямки больно врезались в плечи. На подъемах ребята сгибались так, что почти касались руками земли.
Но Вячек упрямо все шел и шел, и Санька начал уже потихоньку чертыхаться.
Прошли три прекрасных, вытянутых цепочкой друг за дружкой озера.
По узкому перешейку вышли к четвертому, на вид ничем не лучшему, только вода в нем была, пожалуй, еще голубей, чем в первых трех.
- Видали водичку? - спросил Вячек. - Самое прозрачное озеро на Карельском. Это, да еще есть одно - в Орехове. Видимость - тридцать метров.
- Сколько еще идти-то? - прохрипел Генка.
- А, интеллигенция заговорила! Взмокли-с, уважаемый доцент? А кто-то, помнится мне, просился на волю, в пампасы, про марш-броски толковал!
- Издеваешься, змей! Не у всех же спина лошадиная. - Генка уже сипел от усталости. - Долго ты еще нас мучить будешь, Сусанин чертов?
- Долго, - ответил Вячек.
Санька помалкивал, хоть и чувствовал, что ноги начинают уже противно дрожать. Это у него-то, который весь день на ногах.
А каково Генке, сидячему человеку?!
- Хочу, чтоб вы, суслики, почувствовали всю сладость отдыха, привала, так сказать. - Вячек явно над ними посмеивался. - Топайте, голубчики, топайте. Любишь кататься, люби и саночки возить.
- Чтоб тебя черти взяли, бычина, - просипел Генка, - на тебе бы воду возить! Ты трактор, а не человек.
- Профессор! Прошу без грубых выпадов, а то еще километрик накину.
- Вячечка, миленький, ты хрупок и строен, как хрустальный бокал, только остановись скорей, чертов ты сын!
- Ладно уж, хлюпик, считай до двадцати и будь счастлив, что тебя подпустили к настоящим мужчинам. Санечка, как считаешь, сжалимся над академиком?
- Братцы, помираю! - простонал Санька.
Вячек расхохотался. И Генка тоже. Остановились.
Сбросили опостылевшие рюкзаки, акваланги. Повалились в густую траву, блаженно вытянулись до сладкого хруста в суставах.
- Все, братцы! Здесь будет город заложен, - сказал Вячек. Он приподнялся и тут же перешел на шепот: - Красотища-то какая, ребята! Да оглянитесь вы, ради бога!
Перед ними лежало удивительной красоты, небольшое, ярко-голубое, почти синее озеро. Оно было правильной формы, будто кто специально воткнул в землю гигантский циркуль и начертил круг.
Опрокинутые вниз макушками сосны плавно покачивались в синеве, и отражение было такое четкое, подробное, что казалось, лес и впрямь растет под водой, вниз головой.
Санька нарубил лапника, навалил его ровным слоем. На лапник поставили палатку, брезентовое дно ее мягко пружинило. Колышки заколотили так, что оттяжки туго звенели.
В просторной, оранжевого цвета полярной палатке был прохладный красноватый полумрак.
Пока Вячек и Санька возились с палаткой, Генка развел костер, подвесил над ним котелок с водой, и скоро запах гречневого концентрата растекся по берегу.
Выкупались, поели и завалились спать.
Санька проснулся от негромкого шепота и некоторое время не мог понять, где он находится. Вокруг было темно, и только где-то справа, внизу, подрагивало красноватое расплывчатое пятно.
Потом память медленно вернулась к нему, и он счастливо заулыбался в темноте.
Он длинно, томительно потянулся, ощутил до последней малой жилочки свое крепкое, натруженное, сладко побаливающее тело и тихо засмеялся.
Ему было так хорошо, так спокойно и радостно, что он боялся пошевелиться, чтобы не спугнуть ненароком редкое это счастливое состояние.
За полотняной стенкой послышался шепот Вячека:
- Пусть поспит еще малость. Ему знаешь как достается на работе? Мне Даша рассказывала. Вкалывает, как вол.
Санька расслышал нежность в этом шепоте, и на него нахлынуло такое острое чувство признательности к друзьям, к этим обормотам Вячеку и Генке, за грубоватостью, язвительностью, иронией которых всегда, с детства еще, прятались верность, внимательность и забота.
Санька удивился такой своей умиленности, засмущался сам перед собой.
"Ишь, нюни распустил, бревно! Этого еще не хватало", - подумал он.
- Ого-го, голубчики, попались! - заорал он вдруг на весь лес. - Небось всю водку втихую без меня вылакали!
- Фу ты, шизофреник, перепугал до смерти, - пробормотал Генка, - чуть котелок в костер из-за тебя не вывернул. Вылезай, засоня, чай пить.
- А водочку?
Санька проворно выполз из палатки, как заправский пьяница, щелкнул себя по кадыку и потер руки.