Санька шел так напряженно - весь внимание. Он каждую секунду готов был подхватить Дашу на руки и нести ее, нести, сколько потребуется.
Но все как будто бы прошло, и Даша вдруг засомневалась - не померещилось ли ей, не рано ли они идут. В какой-то момент она даже остановилась, взглянула растерянно на Саньку и сказала:
- Сань, может, вернемся, а? Я совсем ничего не чувствую. Ну ничегошеньки. Придем, а меня на смех подымут.
Но тут Санька не дал себя сбить.
- Пусть уж лучше десять раз на смех подымут, чем один раз ошибиться в таком деле, - сказал он и осторожно, но твердо повел Дашу вперед.
И, как оказалось, поступил правильно и мудро.
Потому что не успели они сойти с Дворцового моста, как Даша вскрикнула и согнулась пополам. Саньке показалось, что она падает, он подхватил ее на руки и почти бегом бросился вперед. Он совсем не чувствовал тяжести, казалось, ни Даша, ни тот неведомый человек, который уже был, но которого еще не было, ничего не весят.
Санька никогда не отличался богатырской силой, но в те минуты он знал совершенно точно, что может поднять автобус, Исаакиевский собор и гору Казбек.
Он слышал только, что Даша стонет, и этого было достаточно.
Санька влетел с Дашей в приемную клиники имени Отто и только тут разобрал, понял, что Даша просит отпустить ее, поставить на землю.
- Мне давно уже не больно, а ты тащишь и тащишь, как глухой танк, - говорила она, - я уж испугалась... думаю, задушит еще... обоих.
Санька плохо слышал. Стук сердца его отдавался где-то в затылке, с глухим медным звоном, как далекий набат. Потом пришла могучая санитарка в тесном, с закатанными рукавами халате и увела Дашу.
И Санька, не успевший окончательно прийти в себя от этой сумасшедшей гонки, не сумел толком проститься с ней, не сказал ей каких-то очень важных, единственных слов.
Чушь какая-то произошла, суета, мельтешенье - раз-два, подхватили и увели, и он только успел запомнить неестественно большие Дашины глаза, а в них растерянность, и страх, и боль.
И все. Увели. Одну, без защиты, как на казнь.
И тогда Санька сел на жесткую, отполированную до глянца поколениями отцов скамейку и заплакал. Тихонько, давясь слезами, отворачиваясь, хоть никого в приемной, кроме него, не было.
И плач этот совсем не был облегчающим, дающим покой после непомерного напряжения, а наоборот, взвинчивающим нервы еще сильнее.
Потому что самое страшное было впереди. Будто сквозь сон видел Санька, как приходили женщины со своими мужьями, отцами, матерями.
Некоторые смертельно напуганные, другие спокойные, одна даже смеялась.
Но потом на "скорой помощи", под жуткий, душу вынимающий из человека вой, привезли, а потом внесли на руках дико, нечеловечески кричащую женщину и всех посторонних из приемного покоя выставили.
- Идите, идите, папаша, погуляйте, свежим воздухом подышите, а то лучше поспать - ишь времечко-то пятый час, день уж занимается, - сказала Саньке могучая санитарка и вытолкала его прочь.
Только на улице до него дошло новое, неслыханное им прежде слово - "папаша".
Так его никогда еще не называли. Санька остановился, будто его трахнули по голове. "Значит, уже?!" - мелькнуло в мозгу, и он бросился назад.
- Уже? Родила? - крикнул он.
- Кто? - спросила санитарка.
- Жена моя... Балашова Даша... беленькая такая... красивая.
- Откуда ж я знаю, милый? Все тут красивые. Иди-ка поспи, гляди, лица на тебе нету. Завтра утром узнаешь, позвони. А тут видишь, что делается... И так каждую ночь.
Санитарка вздохнула и ушла, и видно было, как она качает головой и бормочет что-то, то ли удивляясь, то ли не одобряя такой производительности населения.
И Санька тоже вздохнул и пошел бродить по спящему, еще пустынному городу.
Он увидел разведенный мост и только сейчас вяло испугался. Ведь они с Дашей могли не успеть. Развели бы мост перед самым носом, и все дела. "И что бы мы тогда стали делать?" - подумал он, но додумать не сумел, он спал на ходу.
Санька проснулся в девятом часу на скамейке у Ростральных колонн и сразу же припустил к больнице. На его робкий вопрос: "Как дела у Балашовой?" - сухонькая старушка регистраторша равнодушно ответила:
- Сведений еще не поступало. Рожает, наверное.
Санька вздрогнул от этих слов и побрел куда глядели глаза.
По его подсчетам выходило, что Даша мучается уже пять часов.
Когда Санька пришел в себя и обрел способность ориентироваться, оказалось, что он находится на территории стройки, невдалеке от своей прорабки. Вокруг никого не было. Он отыскал под камешком ключ, открыл дверь и тихонько уселся за свой стол.
В обеденный перерыв шумно ввалились ребята во главе с Филимоновым.
В то время отношения Саньки со своим бригадиром были еще сугубо служебные, и Филимонов долго крутил вокруг да около, прежде чем решился спросить Балашова, что с ним такое случилось, почему это он будто не в себе.
- Даша рожает, жена, - сказал Санька.
- Давно?
- С четырех часов утра.
- Так чего ж... какого ж черта вы здесь сидите? - заорал Филимонов.
- Не знаю, - тихо ответил Санька.
- Где рожает-то?
- В больнице Отто...
- Тьфу, пропасть!
Филимонов швырнул кепку на стол и выбежал из прорабки.
Его долго не было. Потом Санька услыхал тяжкий топот сапог за стенкой, и тут же влетел запыхавшийся, красный, улыбающийся - рот до ушей - Филимонов и заорал на всю прорабку:
- Родила! Только что родила!
Санька вскочил, вцепился Филимонову в отвороты куртки, затряс его:
- Кого? Кого родила-то?
Тут Филимонов ужасаю засмущался, оглянулся беспомощно на рабочих, пожал плечами и тихо сказал:
- Не спросил... Вот же болван! Ну и идиот! Не спросил... Так обрадовался, что забыл спросить.
В ту же секунду Санька сорвался с места и ринулся к телефону, за ним, грохоча сапогами, топал бригадир.
Когда Филимонов подбежал к будке телефона-автомата, Санька уже выходил оттуда.
Он шел покачиваясь, неуверенно, на лице его было недоуменное, какое-то недоверчивое выражение.
Он увидел Филимонова, и губы его неудержимо расползлись в широчайшую улыбку.
- Сын, - сказал он. - Сын! У меня сын! Мой!
Санька стукнул себя кулаком в грудь и захохотал.
Потом кинулся к Филимонову, стал обнимать его, тискать и все орал не переставая:
- Сын! Сын у меня!
- Это здорово, - говорил Филимонов. - Сын - это здорово. А у меня дочка. Хорошая девочка, славная. Но сын это здорово!
Было пятое ноября. Всюду уже трепыхались флаги.
А Саньке казалось, что все это для него. И смеются оттого, что сын родился, и флаги, и корабля на Неве, и лампочки разноцветные горят. Он накупил кучу всякой всячины,отнес в больницу.
И получил первое письмо от Даши. На каком-то обрывке оберточной, промасленной бумаги слабым, расползающимся почерком было написано:
"З д р а в с т в у й, С а н е ч к а!
Сейчас мне хорошо. А было плохо. Ой, Санька, как все это ужасно - больно и долго. Но у меня еще ничего. Говорят, я молодец. Другим хуже - сутками мучаются. А я быстро. Мальчишка страшненький. Родился синий-синий. Волосики черные. Толстощекий, с толстым носом. Когда он родился, мне его подсунули, - показалось, что у него большие синие глаза, а теперь приносят кормить, а он их вообще не желает открывать, только чуть-чуть щурится. Морда красная, выражение лица упрямое, строит мне рожи и плохо ест - то засыпает, то плюется. Относится ко мне плохо. Но все равно он на свете самый лучший.
Мы тебя целуем!"
На следующий день Саньке с утра уже не сиделось на месте.
Он принялся бродить по родным, по знакомым и всюду отмечал величайшее событие своей жизни.
К середине дня он соображал уже довольно плохо.
Но одна мысль засела в его голове очень прочно: он должен повидать Дашу. Во что бы то ни стало повидать.
С пьяным упрямством он несколько раз пытался пройти внутрь больницы, и всякий раз его со скандалом выставляли оттуда. Тогда он расспросил, куда выходят окна палаты № 68, и выяснил, что палата эта на третьем этаже, а рядом с окном по стене проходит пожарная лестница. Надо же! Десятки окон в больнице, а лестница проходит как раз рядом с Дашиным окном.
И Санька решил, что это судьба подсказывает ему самое простое и правильное решение. Он полез по пожарной лестнице.
Лестница была проржавелая, и в первые же секунды Санькин выходной костюм покрылся рыжими расплывчатыми полосами.
Но ему все было трын-трава. Он упрямо лез вверх. Внизу послышался какой-то неясный гул.
Санька осторожно поглядел на землю и увидел довольно большую толпу. Все стояли, задрав головы, показывали на него пальцами. В толпе там и сям белели халаты возмущенных медицинских работников.
Санька приветливо помахал толпе рукой и полез дальше.
Окно третьего этажа было за двойными, необычайно пыльными рамами и, как ни старался Санька, ничего, кроме расплывчатых светлых пятен внутри, рассмотреть не мог.
Тогда он встал на самый край лестницы, одну ногу поставил на обитый жестью подоконник и приник к стеклу носом. В тот же миг нога его соскользнула с подоконника, тело тяжело дернулось, и Санька повис на одной руке, судорожно нашаривая ногами ступеньки.
Внизу раздался дружный вопль.
Перекладина лестницы безжалостно врезалась в Санькину ладонь, срывая кожу на ней, и Санька почувствовал - еще секунда и он сорвется, упадет и убьется.
И сразу протрезвел.
Он вцепился второй рукой за край лестницы, обвил его ногами и, скользнув вниз, сел на перекладину.
Штанина на правой ноге высоко задралась, руки тряслись противной мелкой дрожью, и Саньке пришлось посидеть так довольно долго, пока дрожание внутри него чуть поутихло.
Тогда он медленно распрямился и очень осторожно, нащупывая ногой каждую ступеньку, полез вниз.
Толпа настороженно притихла, каждый боялся спугнуть его, каждый боялся, что он вновь сорвется.
И только когда Санька повис на последней ступеньке и прыгнул вниз, к нему бросились, вцепились, затрясли, задергали, кто-то даже довольно ощутимо треснул его по спине; все в один голос ругались, крыли его почем зря, вымещая на Саньке те минуты страха за него, которые только что пережили.
Так окончился этот первый день Саньки в роли отца семейства, будущего патриарха новой ветви на генеалогическом древе семьи Балашовых.
ГЛАВА XII
Балашова вызвал к себе Е. Е. Это странное имя расшифровывалось как Евгений Евстигнеевич, но ввиду громоздкости и неудобопроизносимости им почти никогда не пользовались и все называли Евгения Евстигнеевича, парторга управления, коротко - Е. Е.
Он знал об этом, но не обижался. Был он человек славный - невредный, мягкий, часто смущающийся.
В свое время Е. Е. работал прорабом, но потом здоровьишко стало пошаливать, и ему пришлось перейти с этой муторной, требующей проволочных нервов, луженой глотки и сильного тела работы на другую, поспокойнее - инженером в производственный отдел.
Парторгом был он уже давно, еще с тех времен, когда работал прорабом.
Зная его мягкость, добрый характер, к Е. Е. шли по самым разнообразным - действительно серьезным делам, трагикомическим, а порой и вовсе фантастическим по своей нелепости.
Шли больные - пособи путевку достать в санаторий, матери - устрой пацана в детский сад. Шли поссорившиеся молодожены, порой со свежими царапинами на щеках. Шли жены пьющих мужиков - приструни его, черта проклятого, чтоб его Кондрат хватил, ханыгу, алкоголика несчастного.
Шли, шли, шли...
В управлении с хохотом рассказывали, как приволокла к Е. Е. своего непутевого мужа крановщица Потапиха - невероятных размеров, силищи и баса (куда там Зинке!) женщина.
Она чуть ли не на весу, за шиворот, внесла своего супруга, Кольку Потапова, маленького, тугого, как теннисный мячик, как кленовый свиль, мужика, беззаветного труженика и такого же беззаветного пьяницу.
Потапов был слесарем-трубоукладчиком высшего класса, золотые руки, лучшим в управлении специалистом по аварийным врубкам, а это самое высокое мерило людей его профессии.
Он мог с остервенением работать при авариях целые сутки в любых условиях - в плывуне, в мокрети, в мороз, в жару, не жалуясь и ничего вокруг не замечая.
Но уж коли попадала ему шлея под хвост и начинался запой, тогда...
И вот Потапиха приволокла его, швырнула на диван и заголосила:
- Спаси ты меня, миленький! Ослобони ты меня от этого дьявола, жизни совсем нету. Опять три дня гудел, вражина! Портки евонные, зме́я подколодного, спрятала - в одном пальте убег! Сказывают, теперь лечат новым... этим самым... по радио слыхала... как его... гипотизируют, вот! Помоги, Е. Е., миленький!
Потапов сидел, забившись в угол дивана, и покаянно молчал, даже кивал головой, будто молчаливо соглашаясь, виня себя, удивляясь собственным безобразиям. Е. Е. растерянно слушал Потапиху и, разведя руками, взмолился:
- Да не умею я гипнотизировать! Честное слово, не умею, верь слову, Надежда Кузьминична!
Но не так-то просто было отделаться от Потапихи. Она твердо веровала во всемогущество парторга. Многие бабы, помиренные со своими мужьями, матери, детей которых устроил в садик Е. Е., молодые ребята, которым помог он устроиться на курсы сварщиков или, скажем, бульдозеристов, разнесли эту добрую славу по управлению.
Пристала Потапиха с ножом к горлу. Хоть бери и делай сам гипнотические пассы. Короче, не смог отказать Е. Е., устроил Потапова в больницу.
Правда, гипнозом его не лечили, а лечили страшным для пьяниц лекарством - антабусом.
Колька вышел из больницы каким-то странно тихим, задумчивым. Когда, забывшись, по привычке хлебнул в обеденный перерыв пива, то вдруг к удивлению дружков своих скорчился и с величайшим отвращением выплюнул его, и даже дрожь по Колькиной спине прошла. Это было настолько невероятно, что дружки оторопели, вытаращились изумленно, и пиво перестало казаться им вкусным. Это было наглядно и убедительно, как всякое приличное чудо.
Колька долго отмалчивался, приходил в себя, не рассказывал, что же с ним такое проделали в этой невероятной больнице.
После рассказал.
Лечили, говорит, лечили, после приносят маленькую: пей, если хочешь, только, говорят, в зеркало смотри на себя.
Стал, говорит, пить - противно жутко, вот-вот вывернет, но терплю. Одну рюмочку выпил, другую - глядь в зеркало, а у меня, говорит, ухи синие, как чернила. Тут-то, говорит, я ее и проклял, окаянную.
С тех пор Потапов, известный всему управлению выпивоха, пить бросил. И эта, в общем-то, не больно серьезная история подняла авторитет Е. Е. на небывалую высоту.
Он оставался таким же, как и прежде, - тихим, смущающимся человеком.
И единственно когда он менялся, становился непреклонен и грозен, это когда разговаривал с алиментщиками. Вот тут пощады от Е. Е. не было. Куда и девались его тихость и доброта. Такой непутевый папаша вылетал из его кабинета как ошпаренный, а вслед ему гремел на весь коридор голос Е. Е.
Сам одинокий человек, парторг трогательно любил детей. И все эти его черты, вместе взятые, были Саньке чрезвычайно милы и симпатичны.
Нет, хороший человек был Е. Е., какой-то даже домашний, и поговорить любящий, и анекдот рассказать. И пивка под тараночку у ларька, на свежем воздухе, не прочь был пропустить Е. Е. Особенно же благоволил он к молодым мастерам и прорабам. Он не скрывал, что скучает в производственном отделе со всеми этими нормами, справочниками, арифмометрами по живой, хоть и тяжелой прежней работе.
Он любил ездить по строительным участкам, и у Саньки бывал не раз, и были они в душевнейших отношениях.
Санька безо всякой натуги и внутреннего смущения рассказывал ему про свою жизнь такие вещи, которые только близким людям и рассказывают.
И вот этот милый Балашову человек вдруг вызвал его к себе совершенно официально и говорил с ним по телефону холодным и сухим тоном. И Санька теперь терялся в догадках, что же он такого натворил ужасного, что Е. Е. так с ним стал разговаривать.
Целый день все валилось у Балашова из рук.
Он пришел к парторгу в середине дня, когда в управлении тихо и безлюдно, - начальство разъехалось по участкам, только и текла неторопливая жизнь в бухгалтерии, щелкали там счетами да шелестели сплошь исписанными цифирью бумагами.
Санька поболтался по коридору, заглянул к секретарше, перекинулся парой слов, узнал новости, попытался осторожно выведать, зачем его вызвали.
Но, к вящему его удивлению, всезнающая секретарша только пожала плечами. Глаза ее заблестели от любопытства, остренький носик заострился еще больше. Профессиональная ее гордость была уязвлена - в управлении что-то случилось, прораба срывают в разгар рабочего дня с участка, а она ничего не знает!
Она засы́пала Балашова градом вопросов, но Санька только махнул рукой, вздохнул глубоко, как перед прыжком в холодную воду, и постучал в кабинет Е. Е.
Парторг что-то считал на логарифмической линейке.
Увидев Балашова, он нахмурился, махнул рукой в сторону модернового, на хлипких ножках креслица и буркнул:
- Погоди малость, я сейчас кончу.
Санька осторожно уселся и стал разглядывать Е. Е.
Был парторг небольшого роста, сухощавый, жилистый. С морщинистого, в глубоких резких складках лица не сошел еще профессиональный загар, присущий всякому человеку, работающему круглый год под открытым небом.
Руки Е. Е. резко контрастировали с его деликатным сложением - большие, грубые, раздавленные тяжелой физической работой руки.
Парторг прошел все ступени карьеры строителя - и бригадиром работал, и мастером.
Заочно окончил строительный институт, причем окончил его уже в зрелом возрасте на удивление и зависть многим своим сверстникам.
На память о войне, на которой Е. Е. был сапером, остались два изуродованных пальца на левой руке - взрывом оторвало ему две фаланги.
Е. Е. кончил считать и молча уставился на Балашова. Санька заерзал под его взглядом и вдруг почувствовал себя виноватым. Он судорожно перебирал в памяти все свои последние прегрешения, но ничего серьезного не находил.
- В чем дело, Евгений Евстигнеевич? - спросил он.
- Это я тебя должен спросить, в чем дело.
- Ничего не понимаю! - удивился Санька. - Зачем вы меня вызвали?
- Вот и я ничего не понимаю, - задумчиво отозвался Е. Е. - В бригаде у тебя все нормально?
- В бригаде? Да вроде все. Вот рабочий контроль организовали. Сами. Зинка Морохина председатель.
Е. Е. улыбнулся:
- Про это слыхал. Это здорово! Уже и до треста дошло. Хвалят. Опыт собираются распространять. Так что вы теперь, стало быть, застрельщики. Гляди, еще прославишься, в газету попадешь. Небось и здороваться перестанешь от гордости.
Е. Е. снова усмехнулся, но тут же посерьезнел и нахмурился:
- Все это хорошо, да только одно плохо - не знаешь ты, оказывается, брат, что у тебя в бригаде гниль завелась.
- Да что случилось-то?! - Санька даже привстал. - Не томите вы меня, ради бога!
- А случилось то, чего еще в нашем управлении на моей памяти не случалось. Такая гадость, что и говорить не хочется. Я еще никому ничего не рассказывал, хотел с тобой посоветоваться. На, читай.