Они насаживали рыбех на палочки и жарили - получался отменный шашлык. Рыбех съедали с костями, чтоб ничего не пропадало. И соль была - целый патрон. И хлеб - целая кукурузная лепешка - чурек. В общем, Митька и Серега пировали.
Этот тип подошел незаметно. Даже странно - такой здоровенный краснорожий мужик в добротных яловых сапожищах, от которых остро пахло дегтем, шагал по хрусткой гальке бесшумно и легко, как Митькин сеттер. На нем была толстая суконная куртка и диагоналевые галифе с кожаной заплатой на весь зад. Дядька плотно, по-хозяйски сел у костра и уставился на мальчишек.
Узкими глазами он глядел, как мальчишки расправляются с рыбьим шашлыком, и Сереге показалось, что дядька голодный.
Серега снял с огня пескаря побольше, щедро посолил его, отломил кусок чурека и протянул гостю.
Тот повертел рыбешку в руках, неопределенно хмыкнул и сунул всю ее целиком вместе с чуреком в рот.
И тут же тугая его мясистая рожа брезгливо сморщилась, и непрожеванная еда полетела в воду. Его передернуло, и он стал плеваться.
- Ты чем же ее, сморчок, обсыпал? - спросил он.
- Солью...
- Со-олью! - передразнил дядька и снова плюнул. - Дерьмом ты ее обсыпал, а не солью, весь рот теперь больницей воняет. А ну-ка дай сюда.
Он протянул здоровенную лапищу, на которой не хватало двух пальцев - указательного и среднего, - взял патрон с солью, понюхал и запустил в реку.
- Ты... вы чего это, что ж вы наделали! Мы ее целый день добывали! - закричал Митька.
- А не будете людям дерьмо совать, вот чего, - ответил дядька.
Он снял с плеча тяжелый сидор, развязал его и спокойно стал вынимать оттуда невиданные, замечательные вещи: здоровенный мраморно-розовый шмат сала в полотняной тряпице, краюху ржаного хлеба, тугой сыроватый мешочек, набитый крупной солью, и головку лука. Вытащил из-за голенища отточенную, как бритва, с хищным курносым лезвием финку, нарезал сало и стал жевать. Он неторопливо засовывал в огромную губастую пасть большие, круто посоленные куски сала, с хрустом откусывал лук. Жевал медленно и смачно. Перекатывались тугие желваки на скулах, желтые крупные, как у волка, зубы оттяпывали от краюхи здоровенные куски. Он громко чавкал.
Задумчиво глядя на огонь, он не замечал ни Сереги, ни Митьки, будто их и не было вовсе на свете.
Мальчишки судорожно сглатывали слюну и молчали.
Они глядели на него и запоминали. Запоминали на всю жизнь. Эту тупую красную рожу с заплывшими жесткими глазами непонятного цвета, и зубы, и скулы, и все.
Дядька наелся, аккуратно завернул в тряпицу сало, огрызок хлеба выкинул в речку, остальное спрятал в сидор и туго завязал его.
- Попить нету? - спросил он.
Серега и Митька молчали. Даже сквозь загар было видно, как побелел Митька. Серега посмотрел на него и вздрогнул - никогда еще в жизни не видел он ни в чьих глазах такой ненависти.
Если бы можно было проткнуть взглядом человека, в сидящем напротив были бы две дырки с опаленными краями.
Но дядька не желал замечать Митькиных глаз.
Он сыто икнул, скользнул по мальчишкам сонным взглядом, потянулся.
- Эх, пивка бы холодненького, - протянул он и тут же вздрогнул и отпрянул, потому что со стены крепости спрыгнул человек в военной форме с тремя сержантскими лычками на выгоревшей добела гимнастерке.
Очевидно, он долго стоял на стене и все видел, потому что теперь молча, внимательно и брезгливо разглядывал дядьку. Он глядел на него так, будто тот был какое-то редкое, невиданное доселе животное.
Дядька забеспокоился под этим взглядом, завертел головой, налился багровой краской.
- Чо ты... что глядишь... чего надо-то, солдат? - забормотал он.
- Значит, пацанячья еда не по вкусу пришлась, не понравилась, значит? - тихим, яростным голосом спросил сержант.
И дядьке стало страшно. Серега почувствовал это всем своим существом, потому что ему тоже почему-то стало страшно от этого тихого голоса.
- Дак жрут ведь бог знает што, заразой какой-то обсыпают, понимаешь, соль, говорят.
Дядька нервно хихикнул.
- А ты, значит, пробуешь, в реку, значит, пацанячью соль кидаешь?
- Дак я ж...
- Встань!
Сержант сказал это почти шепотом, по дядька вскочил как на пружинах. Он был на голову выше сержанта и шире раза в полтора.
Сержант медленно пошел на него, и дядька попятился.
- Стой, гадина! - по-прежнему тихо приказал сержант.
Он подошел и со страшной силой коротко и деловито ударил дядьку в подбородок.
Что-то сухо хрустнуло, и дядька медленно, не сгибая колен, с выпученными глазами повалился на гравий.
Сержант перешагнул через него, потряс ушибленной рукой и неторопливо зашагал прочь.
Серега и Митька вскочили. Митьку колотило от волнения.
- Спасибо тебе, спасибо тебе большое, - шептал он.
Мальчишки отошли на несколько шагов и обернулись. Дядька приподнялся на руках, тряс головой и мычал.
Митька отвернулся и плюнул.
- Пошли, Серега, противно мне на него глядеть, - сказал он.
Вот как окончился тот день. Вот как познакомились они с сержантом.
Познакомились и разошлись навсегда, и никогда не было у них больше встреч.
Но все равно он не ушел. Он остался с Серегой и Митькой, наверное, на всю их жизнь.
ГЛАВА XIII и ПОСЛЕДНЯЯ
Филимонов очень не любил работать на оживленных улицах. Находится множество советчиков, крупных "знатоков" строительного дела! Их томят, обуревают неслыханные, гениальные идеи. И вот они снисходят к простым смертным, делятся с ними своими ценными мыслями и бывают чрезвычайно возмущены, когда неблагодарные невежды-строители идеи эти отвергают.
Идет такой эксперт-самородок в гастроном за докторской колбасой, видит зорким оком своим, что экскаватор явно копает не в ту сторону, трубу укладывают не тем концом, начальство вообще бог знает чем занимается, и, разумеется, как человек щедрый, дает ЦУ - ценнейшие указания, рискуя навлечь на себя за опоздание и проволочки гнев супруги, пославшей его за продуктами.
Возвращается он в твердой уверенности, что теперь-то, благодаря его советам, мир стал правильным и голубым, и вдруг - о ужас! - видит, что все по-прежнему.
Вот тут-то бескорыстного помощника и начинает забирать по-всякому - в зависимости от темперамента, словарного запаса и возможностей голосовых связок.
Филимонов помнил один случай, когда вполне гуманитарного вида, кабинетный, не первой молодости и отнюдь не богатырского сложения человек пришел в такую ярость, что в азарте сиганул в выходном лучшем своем костюме с бровки траншеи на дно, вырвал у старейшего землекопа управления Байрашитова лопату и стал учить его, как надо копать.
А все потому, что скромнейший и деликатнейший человек Байрашитов принимал все советы молча и делал по-своему.
Вот что такое работать на улице.
И еще, разумеется, любопытные мальчишки собираются со всех окрестностей, глазеют на зубастый, рыкающий, скрежещущий экскаватор, отколупывают от буртов битума кусочки, жуют их. Крутятся под ногами, суют свой нос куда не следует - того и гляди, кто-нибудь из этой любопытствующей публики сверзится в траншею или попадет под колеса самосвала.
Гонял их Филимонов нещадно.
А Санька не гонял.
Советы взрослых зевак, правда, и его раздражали, но мальчишек он любил, и вообще любил работать на улице.
Ему нравились и открытость, мощь их работы, и внимание мальчишек, и уличная суета, и дребезжание трамваев, грохот, шум.
Санька говорил Филимонову:
- Ну что ты ребятню-то гоняешь, Серега? Пусть глядят, пусть удивляются машинной силе, тяжелой работе. Пусть видят, как люди трудятся, хлеб зарабатывают. Ничему плохому они у нас не научатся. Ты же знаешь - любой, самый отъявленный матерщинник язык прикусывает, когда ребятенки рядом.
- Ишь ты! Значит, Балашов добрый, детей любит, а Серега прям-таки Карабас-Барабас! Ишь, защитничек! А если кто-нибудь шею себе свернет, знаешь, кому отвечать? Тебе и отвечать. Тебе тут за все отвечать! Ты тут царь, бог и воинский начальник. А этим огольцам только дай волю, они любой экскаватор по шайбочкам развинтят, им интересно, что там внутри делается.
- А тебе уже неинтересно? Ты что, не помнишь, как сам такой был? Я-то еще помню... Эх, времечко было! А шею, что ж... не обязательно ее сворачивать, пусть глядят.
- А Митьку своего ты бы пустил тут шастать?
- А как же! Он у меня строителем будет. Ты и гоняешь их потому, что у тебя дочка. Не понимаешь ты, Серега, отважной пацанячьей души, ничего тебе больше развинтить не хочется, стареешь, брат!
Филимонов делал вид, что сердится.
- Ты у нас зато совсем еще дите. Все тебе хаханьки. Я тебе к празднику конструктор игрушечный куплю - во радости-то будет! Эх, жалею - не успел сфотографировать, когда ты по раскаленному железу ездил!
- Ах так! А ну стоять смирно, когда разговариваешь с командиром производства! Р-распустились, канальи! Я вас приструню! Вы у меня по шпагату ходить станете!
- Ваше благородие, не губите! Дети малы по лавкам сидят, плачут! Я исправлюсь!
- Ну то-то же!
Это была у Филимонова с Санькой давнишняя игра. Санька изображал дубоватого солдафона-начальника, а Серега хитрого, себе на уме, мужичка-новобранца, эдакого Швейка.
Однажды они увлеклись лицедейством и не заметили, как к ним подошли два профсоюзных деятеля из треста, которые объезжали прорабки с инспекцией на предмет бытовых условий рабочих, наличия аптечки, рукомойников, полотенец и прочего.
Инспектора с изумлением слушали несколько минут, как прораб распекает совсем забитого, униженного бригадира, а Филимонов, как нарочно, только выбрался из гидрокостюма, влезая в холодное, сырое нутро которого надевал обычно на себя всякую рвань, и возмутились.
Особенно один, старичок, пенсионер-общественник. Тот прямо-таки зашелся от негодования и явной возможности кого-нибудь разоблачить.
- Это вам, молодой человек, не старое царское время, это вам не частная капиталистическая лавочка, - кричал он, - совсем, я гляжу, парня замордовали - ишь как спину-то гнет, в лохмотьях ходит, благородием называет! А ты, чудак, ненормальный, что ли? Где живешь, не знаешь? Ты не робей, - учил он Филимонова, - ничего он тебе сделать не сможет. Сразу к парторгу беги или в постройком, к общественности, ежели снова мучить станет. Не для того мы власть нашу народную устанавливали, чтоб такие... такие вот прошлые осколки рабочего человека тиранили.
Старичок так яростно и лихо, будто в кавалерийской атаке, насел, что Санька растерялся.
- Позвольте... - начал он и улыбнулся.
- Не позволю! - заорал общественник и шагнул к Филимонову: - Ну а ты чего молчишь? Чего стушевался-то?
Филимонов не ударил в грязь лицом. Он потупился, неуклюже затоптался на месте, поскреб в затылке.
- Дак ить, как жа, - забормотал он, - ить начальство жа... Захочут, ить с кашей съедять... Вы-то што - такой добрый старикашечка - приехали и уехали, и нетути вас, а оне меня плетьями прикажуть... батогами!
- Что-о-о?! - Инспектор чуть не упал. - Плеть-ми-и-и?! Да куда ж это мы попали!
Он бросился к своему спутнику, но тот понял уже, что их разыгрывают. Видел, как незаметно подмигнул Саньке Филимонов, видел, что прораб изо всех сил сдерживается, чтоб не расхохотаться, и тоже включился в розыгрыш.
- А в общем-то что ж... В общем-то, по-моему, правильно поступает товарищ, - задумчиво протянул второй инспектор, - их ведь плетьми не стегать, совсем распустятся. - И деловито поинтересовался: - А чем стегают-то: лозой или опояском?
- Шлангом. Или кабелем бьють. Свинцовым, - браво доложил Филимонов. - По чем ни попадя. Ужасть!
Остолбеневший общественник замер на месте, подозрительно оглядел всех троих и медленно, как в трансе, направился к двери. И Санька увидел, как жилистую шею его и бледные, прозрачные уши заливает густой, с синюшным оттенком румянец.
И тут Санька испортил всю игру, не выдержал. Он сложился пополам, и его стало корчить от хохота. Ему дружно вторили Филимонов и второй инспектор.
Старичок глядел на них, глядел и вдруг обиделся. И кинулся вон из прорабки.
Еле его догнали. Еле уговорили вернуться.
И Санька и Филимонов, глядя на гневное его лицо, почувствовали искреннее раскаяние.
Старичок был милый человек. И в том, что у него отсутствовало чувство юмора, был он не виноват. А они, два взрослых балбеса, как дети, разыгрались, и вот обидели старательного человека.
Все это Филимонов и Санька сказали инспектору совершенно искренне.
Дело испортил второй инспектор. Когда старичок уже начал размякать и сдаваться, он в самый неподходящий момент вновь расхохотался, приговаривая:
- Кабелем бьють!
И все сорвалось.
Обиженный вновь ощетинился и ушел и написал докладную, где говорилось, что прораб с бригадиром паясничают в рабочее время, как клоуны балаганные, "оскорбляя кривлянием своим и смехом серьезных людей".
И была обоим хорошая выволочка в управлении.
Видно, Санька и Филимонов одновременно вспомнили грозного старичка-инспектора, потому что вдруг замолчали, переглянулись и прыснули.
- А запугал тебя дед, запуга-а-ал! - сказал Филимонов. - Ишь, сразу умолкли, ваше благородие, и даже оглянуться изволили по сторонам.
- Запутал, - согласился Санька и вдруг посерьезнел. - Слушай, Сергей, а не рано ли мы крепь вынули? Не обвалится траншея?
- Думал уже. Рано. Но вообще-то асфальт сверху держит и грунт сухой, не должна бы обвалиться.
- Сверху-то сверху, но стенки ведь без откосов, вертикальные, как бы из-под асфальта не рухнуло. Давай-ка команду засыпать поскорее, нечего ждать.
Филимонов опустил голову.
- Ты, Константиныч, и вовсе сейчас ругаться станешь. Я и сам знаю, что засыпать надо, потому и крепь снял, да накладка вышла, недоглядел - один стык, понимаешь, снизу заварить забыли. Сварщик сменился и не сказал. Ребята стали сверху трубу изоляцией покрывать, глядят - внизу щель. Придется приямок копать под трубой и варить.
- Ну, знаешь, Филимонов, это уж вообще безобразие. - Балашов всерьез разозлился. - Забыли они! А если б не заметили да засыпали? Да опрессовывать начали? Ты понимаешь, что было бы?
- Чего уж не понять. Ясное дело. Озеро было бы на улице.
- Черт вас знает! Неужели я должен сам за каждым стыком, за швом каждым следить? Даешь ты, Серега! Несерьезно, ей-богу!
- Ну, не сердись, Константиныч. Ну, каюсь, недоглядел, моя вина. Бывает же, как говорится... и на старуху бывает проруха. Там и работы часа на два, не больше.
- Проруха... Тоже мне - знаток фольклора... И крепь убрали. Мо-ло-дцы! Давай-ка быстро поставь у этого места пару досок по стенкам и упоры. Да начинайте рыть приямок. И не кое-как: тяп-ляп, а глубокий, чтоб сварщик свободно лежал, все-таки потолочный шов парню вести, сам понимаешь. Пошли Травкина с Зиной копать. Они на совесть сделают.
Приехали газовщики, чтобы показать точно место пересечения балашовской трассы с газопроводом.
Пришлось ходить по участку с рулеткой и схемой, тщательно все проверять, наносить на синьку полученные размеры.
Газовщики в этот раз были особенно придирчивы, потому что совсем недавно в их хозяйстве случилась большая неприятность. Правда, виновниками были люди, Балашову не знакомые, но занимались они работой сходной - прокладывали теплотрассу. А получилось вот что: в вечернюю смену экскаваторщик работал один, без наблюдающего (что само по себе являлось грубым нарушением правил) и зацепил ковшом газовую трубу, домовый ввод.
Шов трехдюймовой трубы дал трещину, и экскаваторщик перепугался, что его оштрафуют. Он как сумел замазал трещину битумом, обернул в несколько слоев рубероидом, обвязал проволокой. И засыпал это место грунтом.
Но ночью, дома уже, машинист забеспокоился - совесть заговорила - и позвонил в районную аварийную станцию, обо всем рассказал.
Газовщики приехали, искали, искали, но, так как ночью расход газа был почти нулевым да и битумная обмазка некоторое время держалась, они ничего не нашли и потому решили, что над ними кто-то глупо подшутил,
А за ночь газ по канализационным трубам просочился в дом и загазовал его.
И первый же ранний жилец, щелкнув выключателем, вызвал пожар.
Жертв, правда, не было, потому что газу просочилось немного, но шум поднялся превеликий. И справедливый, потому что вся эта история могла кончиться скверно.
Аварийщики, не нашедшие утечки, и машинист экскаватора были наказаны, а все районные организации Ленгаза получили строжайшее указание следить за работами близ газопроводов, лично и строго требовать от строителей выполнения всех правил.
Возня с промерами продолжалась часа полтора, и, когда Санька вспомнил про незаваренный стык и подошел к траншее, Травкин и Зинка уже кончали рыть приямок. Они выкопали довольно глубокую, метра полтора, яму под трубой и теперь ровняли стенки, чтоб грунт не сыпался на сварщика. Санька стоял на запыленном, засыпанном подсохшей землей асфальте и напряженно, глядел вниз.
Не нравилась ему крепь. Две доски уходили вниз на четырехметровую глубину, прогибались под давлением грунта. Распорки вздрагивали от напряжения.
Если бы Балашов пришел хотя бы на полчаса раньше, он, несомненно, приказал бы поставить еще пару досок и распорок, но сейчас ему показалось, что в этом нет смысла, работы оставалось минут на десять, а ставить дополнительное крепление пришлось бы не меньше получаса.
И вот он стоял наверху, на бровке траншеи, и нервно подгонял, торопил Травкина и Зинку.
Все-таки есть, наверное, у человека какие-то невыявленные механизмы мозга, которые ведают предчувствием. Все в Саньке было натянуто внутри. Он нервничал, он ждал, каждую секунду ждал беды и наконец, не выдержав, закричал:
- Выходите! Выходите наверх, хватит! Будем крепиться.
- Сейчас! Одну минуточку, мы сейчас, - отозвался Травкин.
И в тот же миг, будто он только и ждал этих звуков, этого ничтожного сотрясения воздуха, грунт пошел.
Это было как в вязком, кошмарном сне, когда хочешь поднять руку - и не можешь, хочешь крикнуть - и слова застревают в горле.
Резко затрещали ломающиеся распорки, противоположная Саньке стена траншеи медленно зашевелилась и неторопливо стала валиться вниз, на людей.
Кто-то страшно, высоким, тонким голосом закричал, и в последний миг перед тем, как упасть грунту, Санька успел заметить, что Зинка и Травкин проворно, как звери в нору, ринулись под трубу, забились в вырытый ими приямок.
И тут же стена траншеи рухнула, погребла их.
Дальше все было несколько нереально. Санька действовал и в то же время как бы видел себя со стороны.
Одна-единственная мысль билась, пульсировала в его мозгу: "Скорее! Скорее! Они могут задохнуться!"
Он успел приказать подвернувшемуся под руку Петьке Моховикову, чтоб бежал звонить в "скорую помощь", и, выхватив у кого-то лопату, прыгнул вниз, на завал.
Он копал яростно, неистово, так что трещали в суставах руки, и так же яростно копали рядом с ним Филимонов, Пашка, Миша и еще несколько человек.
Завал был высотою метра в три. Сверху грунт был рыхлый, но чем глубже вгрызались лопаты, тем он становился плотнее.