- Ты... ты... шайтан, - задыхаясь, заговорил шофер - Ты не сделаешь этого!
- Сделаю! - твердо ответил Никита и дал знак, пограничникам.
Ребята начали проворно разгружать машину.
Аннаниязов завертелся волчком, он бросился сперва к автомобилю. Остановился. Подбежал к Никите. На миг показалось, что он ударит его. Но шофер только закусил губу, потом плюнул Никите под ноги и процедил длинную фразу на родном языке, глядя ему в глаза горящими глазами.
Раздался резкий голос Бабакулиева. Он подскочил к шоферу и хлестал его звенящими, гортанными фразами.
Плечи Аннаниязова поникли, твердое, красивое лицо перекосила жалкая гримаса.
- Я лучший шофер... Первый всегда... Зачем время отнимаешь? Зачем рабочий человек карман лезешь? - забормотал он. - Зачем унижаешь?!
Никита вдруг почувствовал стыд.
"Может быть, и впрямь я зарываюсь? - подумал он. - Конечно, обидно мужику - первый прикатил, первый загрузился - и вдруг такое. Я же ему явно выказываю недоверие. Черт! Что это со мной, не пойму? Но как он взбесился? А впрочем, восточный человек, горячий. Черт! Ладно, дело сделано. А перед Керимом извинюсь".
- Извини, - сказал он, - разгрузка и погрузка займет десять минут - видишь, как солдаты работают. Ты ничего не потеряешь. Приедешь первым. Извини.
- Не смей извиняться перед ним! - гневно крикнул Бабакулиев. - Это он перед тобой извиняться должен!
- А что он сказал? - спросил Никита,
- Непереводимо, - буркнул Авез. - Раньше за такие слова убивали.
- Вот как? - Никита вскинул глаза на Керима.
Тот приложил руку к сердцу, поклонился:
- Извини. Горячий.. Ой, беда.. сердитый, плохой я... кипяток.
- Еще раз такой горячий будешь, пропуск в погранзону навсегда потеряешь, - холодно сказал Бабакулиев. - Это я тебе обещаю, Бабакулиев Авез. Запомни.
Керим опустил глаза. Но чего-чего, а раскаяния в них не было.
Потом, когда колонна ушла, Никите пришлось отбиваться:
- Ну вот он я, вот! Режьте меня, пилите, грызите!
- Что ты, дорогой, что ты? - ужаснулся Авез. - Тебя нельзя резать! Таможенная служба лишится единственного телепата и провидца! Мы тебя беречь будем как зеницу ока. Что ты сейчас чувствуешь, скажи?
Никита сделал несколько многозначительных пассов, задумался.
- Чувствую, что Авезу Бабакулиеву и Василию Чубатому не терпится съесть шашлык из молоденького барашка, который собирается зажарить Татьяна Скворцова.
- Ты гений! - потрясенно ответил Авез.
- Вы очень ценный человек, товарищ Скворцов, - сказал капитан Чубатый.
- А откуда ты узнал про барашка? - спросила Таня.
- Их мозг испускает одинаковые биотоки, - сказал Вася.
- Чей?
- Товарища Скворцова и барашка, - отомстил капитан.
Они с хохотом вошли в дом. Бабакулиев стал готовить мясо, доверяя остальным только черную работу: носить дрова, растапливать плиту, чистить шампуры.
И потом, в знак особого расположения, позволил Тане насаживать на них кусочки мяса - сочного, проперченного, посоленного, политого уксусом и переложенного кружками лука.
Обжигаясь, ели они шашлык, зубоскалили, поддевали друг друга, смеялись.
- Эх, жалко - Грицка нету! А все ты со своими японскими штучками. - Капитан погрозил Никите шампуром. - Гляди, если сманят от меня старшину, из тебя самого шашлык сделаю.
- Вот увидишь: он их там всех разложит, - сказал Никита. - А я ведь ему только самые начатки показал! Со старшиной ты, Вася, распрощайся. Быть ему чемпионом Союза, а если попадет в хорошие руки, то и повыше бери.
- Но-но! Намнут моему Приходько шею, и бросит он эти глупости. Хоть бы намяли! - Капитан молитвенно сложил руки.
- Не надейся. Он уникум. Такая силища и реакция одновременно - это талант. От бога. Никакими тренировками не выработаешь.
- А здорово он тебя в последний раз уложил! Любо-дорого глядеть, - подковырнул капитан.
- Сам-то сбежал из кружка! Авторитет потерять боишься?
- Никитушка поддался. Никитушка добрый. Он самаритянин и альтруист, - сказала Таня елейным голосом.
- Да-да! Помним, помним, как он ноги выворачивал бедному Приходько прямо с мясом. Пока мог! - сказал Бабакулиев. - Это было страшное зрелище.
- Вот приедет Приходько, прикажу ему, чтоб завязал товарища Скворцова морским узлом, - погрозил капитан.
- Не губите, товарищ Чубатый Вася! - вскрикнула Таня.
- Послушай, Василий, а чего ты народ обманываешь? - спросил Никита.
- Как это?
- А так. Какой же ты чубатый, если под бокс стриженный?
- Ха! Чудак человек! Это же маскировка. Пронюхают ковар-р-ные враги: грозный капитан Чубатый появился, станут искать, глядеть, где чубатый, где кудрявый? А я - вот он я, вроде бы неопасный для них человек, замаскированный своим полубоксом, неожиданно как выскочу, как выпрыгну - цап-царап! - и в сумку! Понимать надо, товарищ Скворцов! Это вам не урюк потрошить.
Никита не переставал вспоминать и оценивать мельчайшие детали сегодняшнего дня. И ничего не находил. Ничего, кроме взрыва бешенства шофера Керима Аннаниязова.
Но это все эмоции... Мало ли людей, готовых вспылить, взбеситься и по ничтожнейшему поводу!
И все бы забылось, не осталось бы ничего, кроме досадного чувства ошибки, если бы не письмо...
Поздней ночью, когда в горах по ночам уже подмораживало, днем тянул пронзительный ветерок с ледников, а изо рта стали вылетать клубочки пара, Никиту послали в командировку. В город, расположенный в оазисе, в самом центре пустыни Каракумы.
Лучшего времени для поездки туда просто невозможно было выбрать.
Пылящая, до шестидесяти градусов на солнце, убийственная жара спала. Люди вздохнули свободней. Это было время изобилия, время, когда земля отдавала человеку стократно все, что он в нее вложил.
Никита и Таня никогда не были в Каракумах, да и вообще плохо знали край, в котором жили.
Горы, Алиабад, два дня в Кушке, и все.
А Каракумы... Что они знали о Каракумах? Одна из величайших пустынь земли, самый большой канал в мире - Каракумский, верблюды, саксаул, солончаки, перекати-поле... Что еще? Еще, пожалуй, конфеты "Каракум".
Немного.
Они так радовались, будто отправлялись в далекую экзотическую страну.
Впрочем, так оно и было - и расстояние порядочное, и экзотики хоть отбавляй.
В том городе, куда они ехали, находилась школа сержантского состава пограничных войск. Готовили в ней сержантов самых разных, необходимых погранвойскам специальностей: инструкторов служебных собак, строителей, механиков, оружейников, радистов - всего не перечислить.
Никита должен был прочесть краткий курс лекций по основам таможенного дела, и он лихорадочно готовился все предотъездные дни. Штудировал учебники, писал конспекты, перечитывал лекции. Не хотелось ему ударить лицом в грязь. Да и начальство подчеркивало важность этой командировки, потому что погранвойска - неисчерпаемый резервуар кадров для таможенной службы. Очень многие таможенники - из бывших пограничников.
А в школе были собраны лучшие из них.
Таню одолевали свои заботы. И она не хотела ударить в грязь лицом. За восемь месяцев в горах, отлученная от прихотливой моды, она боялась выглядеть чересчур провинциально.
Для того чтобы привести свои туалеты в достойный вид, ей необходимо было окунуться в ближайший крупный очаг цивилизации и прогресса.
Короче, назрела необходимость спуститься с горных вершин в Алиабад.
Никита посмеивался:
- Уж не думаешь ли ты, что мы едем в Париж? В этом городишке небось в парандже ходят еще. Возьми спортивный костюм и кеды. Ну, купальник на всякий случай да сарафанчик с халатиком. И все дела.
- Много ты понимаешь! Именно в таких маленьких городах особенно пристально следят за модой. Это москвичка или ленинградка может себе позволить пренебречь или пойти наперекор всемогущей. А в провинции - шалишь! Тут слово ее - закон.
- Да откуда ты это знаешь?
- Не веришь, не надо. Короче, завтра еду в Алиабад.
Вместе с Таней ехал Ваня Федотов. Ему поручалось закупить кое-какие книги, бумагу и краски, необходимые для оформления Ленинской комнаты.
Надо было видеть, как он обрадовался! Он пытался хмуриться, ему хотелось казаться озабоченным, деловым и серьезным человеком, но пухлые губы его помимо воли поминутно разъезжались в блаженной, чуточку даже растерянной улыбке, будто он сам в глубине души не верил своему счастью.
Ребята завидовали Ивану черной завистью.
- Почему Федотов? Почему Федотов?! - хмурился Гиви Баркая, нервно подкручивая любовно выращенные усы.
- А что ты в красках да кисточках маракуешь? - отвечали ему.
- Пфа! При чем краски-кисточки?! А если опасность?! Что Федотов - рисовать будет?! А я как барс, я...
- Какая опасность? Что она - в джунгли едет?
- Какая опасность? Пфа! Много ты знаешь! Красивый женщина, незнакомый город, мало ли что!
- Ты, Баркуша, за Ваньку не беспокойся. Он за Татьяну Дмитриевну самому шайтану глотку перервет. Он ее знаешь как уважает?
Солдаты не видели Никиту и поэтому говорили совершенно свободно. Бурно обсуждался вопрос о том, как Иван уважает Таню и за что. Сошлись на том, что за дело.
"Пацанье вы, пацанье! "Уважает"! Конечно, уважает. Но он же влюблен в нее смертно!" - думал Никита.
Они уже говорили с Таней об этом. Бессловесная, робкая, но явно всерьез, любовь Ивана беспокоила Таню.
Она не хотела мучить этого славного парня, мучилась сама, пытаясь разрешить неразрешимое.
Просто оттолкнуть, перестать общаться?
За что?
И она решила вести себя с ним, как прежде, ровно, дружелюбно, мягко.
Никита тоже считал это правильным.
Но одно дело спокойно намечать линию поведения, а другое - глядеть на Ивана, когда он рядом с Таней...
Газик медленно полз вверх из седловины, чтобы затем начать головокружительный спуск по серпантину древнего торгового тракта.
Никита проводил его взглядом и ушел в дом, сел работать.
О том, что произошло в Алиабаде, он узнал несколько позже.
Впрочем, там ничего и не произошло, кроме одного странного эпизода, которому Таня не придала значения. В одном из магазинов ей вдруг показалось, что ее хотят обокрасть, залезть в сумочку. Она инстинктивно дернула сумочку к себе и увидела спину метнувшегося в толпу мужчины. Сумочка была открыта. Таня усмехнулась: в сумке, кроме пудры и туши для ресниц, ничего не было, деньги лежали во внутреннем кармане замшевой куртки.
Таня защелкнула сумку, сказала:
- Ванюша, ко мне сейчас один тип в сумочку забрался.
- Кто?! - Иван рванулся вперед.
Таня удержала его:
- Удрал. Да он ничего не утащил, а ты с другой стороны шел, тебе не видно, не переживай.
Иван помрачнел. Он казнил себя за ротозейство.
А Таня веселилась:
- Жалко, что спугнула, надо было поглядеть на его разочарованную физиономию!
- Жалко! Хоть бы толкнули меня локтем, Татьяна Дмитриевна! Я бы этого жулика не выпустил! - волновался Ваня.
- Будет тебе, Ванюша! Ну его к богу, - сказала Таня. - Пошли лучше краски выбирать.
Это были магические слова. Все остальное сразу перестало существовать.
Записку Таня нашла в сумочке на следующий день, уже дома.
Но Никите не показала. Осталась один на один со всеми сомнениями и страхами.
Через день они улетели в Чары. Вот где они по-настоящему ощутили Среднюю Азию!
Вот где был подлинный Восток - яркий, шумный, разноязыкий и чем-то неуловимо таинственный Восток без бутафории.
Старый город, с его кривыми улочками, зажатыми с обеих сторон высокими глухими дувалами, с минаретами, торчащими, как пальцы, уставленные в небо, с плоскокрышими глинобитными домиками, будто специально был выстроен для съемки фильма на восточную тему.
Здесь вполне мог жить Али-Баба и промышлять Багдадский вор.
Но воплощением этого самого "восточного духа" был базар.
Никите показалось, что базар на площади равен половине всего города. Это был симбиоз рынка, заваленного грудами фруктов, овощей, висящих гроздьями ободранных бараньих туш, с тем, что в России называют барахолка, толкучка, толчок. Здесь можно было купить все - от белого, неописуемо важного верблюда до ржавой гайки или пары драных калош на одну ногу.
Здесь яростно били себя в грудь и бросали мохнатые бараньи шапки-тльпеки наземь, торговались; надсаживаясь, кричали торговцы, расхваливая свой товар; вопили, взбрыкивали ошалевшие от слепней ишаки; чадили пряным дымом десятки мангалов, на которых жарились сочные шашлыки.
Прямо на земле, подогнув ноги, сидели бесконечные вереницы мужчин и женщин, продающих самые странные вещи - старинные серебряные таньга, собранные в мониста, табакерки для нюхательного табака из высушенных и отполированных тыкв, яркие шерстяные носки, огромные кожаные то ли лапти, то ли галоши - чарыки, верблюжью шерсть, каракулевые шкурки и тысячи других вещей.
После горной кристальной тишины в этом бурлящем людском водовороте кружилась голова. Но Таня уверенно, будто она всю жизнь ежедневно бывала на таких базарах, вела Никиту вперед, сновала меж рядов, весело приценивалась к какой-нибудь невероятной, метрового диаметра папахе, беседовала с продавцом целебной смолы - мумие, расспрашивала, как делается ядовито-зеленый жевательный табак "нас".
Больше всего поражали ковры. Ярчайшие, с замысловатыми узорами, они лежали прямо в пыли, на земле, и люди ходили по ним, топтали их, не вызывая со стороны продавцов никаких возражений.
Оказалось, что делается это специально. Первозданная яркость резала глаз, но после того как по ковру проходили тысячи ног, его чистили, отмывали, и узор приобретал благородную блеклость, столь ценимую знатоками. И это не было подделкой под старину - так повелось испокон века.
Невозможно, противоестественно было побывать в Каракумах и не увидеть знаменитого канала!
Пограничники договорились со строителями, и в последний выходной день Никита и Таня махнули на вертолете в Ничку - новенький поселок строителей, выросший на берегу искусственной реки.
МИ-1 имел столь легкомысленный вид, что просто не верилось в его способность летать. Этакая стрекоза с тоненьким хвостиком! Но он взревел, лихо подпрыгнул, повисел малость на одном месте, будто озираясь - не забыл ли чего, и деловито поплыл над городом.
Промелькнула мутно-зеленая лента обмелевшего Мургаба, остались позади последние деревья и дома, и распахнулась пустыня.
Необъятная, от края до края в гребешках барханов, в редкой шерсти саксауловых зарослей, в грязно-белых пятнах солончаков.
Никита глядел сквозь выпуклый иллюминатор вниз и думал, что истинную, осязаемую прелесть полета можно ощутить в наше время только на такой вот стрекозе да еще, пожалуй, на воздушном лайнере. А то упакуют тебя в сверхзвуковой лайнер, выстрелят с одного аэродрома, посадят на другой, и неясно - летел ли ты или висел на месте, а земля в это время крутилась под тобой своим ходом.
МИ-1 был нетороплив. Он казался домашним и ручным, как велосипед.
Внизу скользила по пескам худощавая его тень, от нее лениво шарахались отары овец, а мальчишки-чабаны азартно пытались догнать ее на приземистых своих лошаденках.
Пески внизу, казалось, часто-часто истыканы палкой: лунки лепились вплотную друг к другу.
- Что это? - прокричала Таня.
Кричать приходилось прямо в ухо, иначе ничего не было слышно.
Никита недоуменно пожал плечами, но вдруг увидел, как несколько неподвижных столбиков, замерших у лунок, разом мгновенно исчезли в них.
- Суслики! - заорал он. - Или тушканчики! Пески, пески...
Глаза уже стали уставать. И вдруг, как бесшумный зеленый взрыв, лента канала.
Даже отсюда, сверху, он поражал своей грандиозностью.
Петли первоначального русла спрямлялись, новый водный тракт был прям, как луч. Черные работяги-землесосы плевались пульпой, гнали ее по трубам в сторону и вгрызались, вгрызались в пески.
Почти тысяча километров искусственной полноводной, шириной до ста пятидесяти метров реки. Тысяча! И почти столько же предстоит еще сделать.
Исполинский, невероятный труд!
Никита глядел и думал, что хорошо бы каждому новобранцу показывать это, чтобы до самых печенок прочувствовал, что ему доверено защищать.
Таня смотрела не отрываясь, и на лице ее было изумление. И радость. И никаких слов не надо было говорить. Вокруг домов курчавились молодые сады - люди здесь поселились всерьез и надолго.
А потом был катер на подводных крыльях и полет по каналу меж высоких, поросших камышом берегов.
Именно полет, иначе не назовешь: сто пятьдесят километров проскочили за два с половиной часа.
В аккуратном, прохладном домике полевой гостиницы Каракумгидростроя Никиту и Таню встретили как некогда утерянных и вновь счастливо обретенных близких родственников. Смотритель гостиницы, крепкий, с пожизненным загаром и веселыми глазами старик балагур, заядлый охотник и рыболов, развил такую бурную деятельность, что Никита и Таня только смущенно и счастливо переглядывались.
Пока они плескались в теплой воде канала, поспела уха. Разомлевшие после еды, они блаженно растянулись на тончайшем песке у самого берега и молчали. Слишком много впечатлений принес этот прекрасный день.
А потом был вечер, и низкие, мохнатые звезды над головой, и душистый костер из саксаула, и шашлык из молоденького козленка.
И разговоры... разговоры... Неторопливые, без суеты, тихими, будто боявшимися нарушить первозданность окружающего мира, голосами.
Но этот вечер был последним вечером покоя, потому что утром следующего дня Таня показала Никите письмо. Написано оно было аккуратным почерком и довольно грамотно.
"Скажи своему мужу, цепному псу и ищейке, пусть скорей уезжает с границы. Иначе умирать будет плохой смертью".
И все.
Лист был большой. Текст уместился в две строчки на самом верху. Все остальное место занимала черная пятерня. Рука, оставившая отпечаток, была в перчатке.
Заложило уши - самолет шел на посадку.
"Не курить!" - зажглось на табло.
- Не буду, - сказал Никита.
"Одного не могу понять, зачем они написали эту записку? Ведь не получи я ее, может, и не стал бы больше проводить свои бесплодные опыты с Аннаниязовым. Зачем? У меня ведь не было никаких улик.
Это я знаю. А они? Они откуда это знали?
Я дважды смешал им карты, и потом они понимали, что рано или поздно те ящики, которые уплыли из их рук, попадут в магазин. Кто-нибудь купит урюк, и все раскроется, начнется следствие...
Но пока суд да дело, система могла еще сработать не раз. А я мешал. И они понесли огромные убытки.
Нет, рассчитали они все правильно, логично по крайней мере.
А вдруг струшу?
И я ведь чувствовал, что это всерьез, и Таня чувствовала..."
"Для шутки слишком уж угловато все проделано".
Так сказал тот майор, прочитав принесенную Никитой записку и подробно расспросив его.
Никита скрипнул зубами и почувствовал, что на него смотрят. Он вскинул глаза. Стюардесса. Та самая.
Она невольно вздрогнула, столько ненависти было в глазах Никиты.
Никита вскочил, взял ее за руку.
- Я напугал вас? Я просто думал, вспоминал... - забормотал он. - Простите.