И такая у него была умильная рожа, что врач не выдержала.
И Петька хлопнул вторую мензурку.
* * *
- Приготовьтесь, ребята! Одна минута! Приготовьтесь! - сказал Шугин.
- Чего уж тут готовиться! - Петька хмыкнул. - Лежи и не кукуй!
- Как ты там, Женька?
- Мне-то что, - прошелестел Женька. - Как вы, ребята?
- В норме мы. Скоро шарахнет, - отозвался Шугин.
- Уж это точно - шарахнет. Тут хоть земля провались, а Фома шарахнет вовремя - приучили небось в армии-то, - сказал Петька.
- Тебя бы тоже как миленького приучили, - сказал Иван. - Нет на тебя, Петька, хорошего сержанта-сверхсрочника - по струнке бы ходил.
- Ну уж это извините! Не знаете вы, гражданин Сомов, Петра Ленинградского. Он свободный художник, он как вольная птица беркут.
- Как же, как же, известно! Ленинградский - он на все руки, он и беркут, и старый водолаз, и чемпион по плаванию. - Иван тихо засмеялся. - Ба-альшой ты человек, Петька!
"Лучше уж так, - думал Шугин, - чем ждать молча. Пусть даже так - судорожно, дрожащими голосами..."
Пульсировала, вздрагивала секундная стрелка. Казалось, она с трудом отщипывает малые дольки времени от этой бесконечной минуты.
Трое часто, надсадно дышали - воздух поступал очень скупо, только сейчас они по-настоящему ощутили это. А четвертый, Женька Кудрявцев, лежал, влипнув спиной в холодный камень, и было ему нестерпимо стыдно за то, что волею случая он оказался в самом безопасном месте и вроде бы отдалился от товарищей своих, вроде бы словчил, устроился лучше других. Он чуть не плакал.
Некоторое время все молчали, пытались отдышаться.
- Женька, ты живой? Чего притих? - прервал тишину Шугин.
- Живой, - отозвался Женька.
- Ну и слава богу. Ты там не переживай, все обойдется. Воздуху хватает?
- Хватает.
- Вот и дыши помаленьку. Недолго уже осталось ждать, перетерпим.
Глава десятая
ИВАН, ПЕТЬКА И ДОКТОР СВЕТЛАНА
Во уже неделю бригада Шугина и волонтер Тимофей Михалыч Милашин работали в полную силу.
Шугин решил сделать пробный взрыв, снести крутобокий бугор, торчащий в самом центре строительной площадки главного корпуса.
Как было уже сказано выше, ему ни разу еще не приходилось работать с монолитным гранитом, и он хотел проверить свои расчеты, поглядеть, как поведет себя взрывчатка в этом розовом крепчайшем камне. Впрочем, однажды на вскрытии железорудного карьера ему встретился гранитный участок. Но то был совсем другой гранит, так называемый "рапак", "рапакиви" - "гнилой камень", если перевести на русский язык это финское слово. Гранит тот был слоистый, с прожилками слюды и шпата, он легко крошился даже под простым отбойным молотком.
А теперь... Только и было общего между тем и этим гранитом - само слово "гранит". Расчеты расчетами, а Шугин хотел на практике поглядеть, как сработает взрыв, Шпуры бурили по окружности с небольшим уклоном к центру. Фома Костюк в котелке расплавил тол, разлил его в бумажные стаканы, предварительно сунув их в просушенный песок, - чтобы не теряли форму и не обугливались.
- На кой ляд нам аммонит портить! - сказал он Шугину. - Он еще пригодится. На один тот выступ нависший, на эту каменюку на площадке под хозпостройки сколько пойдет - неизвестно. А пересчитать с тола на аммонит тебе пара пустых!
И Шугин согласился с ним.
Все островитяне были в курсе дела, всем было интересно, что получится у взрывников. Слишком любопытных и назойливых приходилось отгонять. Этим занимались Петька и Милашин. Предупредили и пограничников, чтобы зря не тревожились.
И рванули.
И Шугин увидел, что недооценил крепость камня. Истинная отметка площадки получилась на восемь сантиметров выше, чем он предполагал. Приходилось все заново пересчитывать. Дел у него было по горло. А бригада пока отдыхала. Женька искал Ивана, чтобы удрать с ним в лес, пока передышка в работе, пока бригадир делал новые расчеты.
Но Иван был занят. Он все свое свободное время бродил около санатория.
Ивана беспокоило, что царапины его заживали катастрофически быстро, собственно говоря уже зажили, и это наводило на него тоску и уныние. Потому что, когда они совсем заживут, предлога увидеть доктора Свету не станет. А он не мог не видеть ее хотя бы разочек в день, хотя бы издали. А когда видел, то молчал, "как засватанный", по выражению Петьки Ленинградского. И она тоже молчала. И тоже краснела. И так они оба молчали и краснели, и не было, пожалуй, на острове ни одного человека, кроме самих Ивана и Светы, которые не понимали бы, что происходит, вернее, уже произошло между ними.
Наконец Петьке надоело смотреть на "этот театр драмы", и он взял да и пригласил их обоих прокатиться на лодке вокруг острова.
Это была странная прогулка. Двое молчали, а один трещал без умолку. Петька изощрялся в остроумии, сам хохотал до колик над собственными шутками, а Света только слабо и как-то задумчиво улыбалась.
Иван же сосредоточенно греб и хоть бы слово сказал. Он был хмур и напряжен. Он думал о том, что просто не сможет жить без этой женщины, и терзался от своей безъязыкости и в то же время боялся слов. Потому что, если заговорить, придется рассказать про Тому, про все, что было в его жизни с ней, про свои унижения и глупость свою. Но он знал, что рано или поздно обо всем этом придется говорить, и тогда пусть уж разговор этот произойдет пораньше.
Но Иван трусил, отчаянно трусил. Никогда в жизни он так не трусил.
А напряжение в лодке возрастало и тяготило Петьку. Он болтал все неувереннее и неувереннее и уже не смеялся своим остротам.
Иван со страхом думал о том, что вот сейчас, скоро Петька выдохнется, замолчит, и что же тогда делать, потому что сидеть и молчать было совсем уж глупо.
И неизвестно, чем бы все кончилось, если бы не произошла следующая трагикомическая история.
Лодка уже огибала противоположный конец острова и была довольно близко от берега, когда очередной яростный гребок Ивана бросил ее правым бортом на здоровенный топляк, стоявший в воде почти вертикально. Правый борт приподнялся, все трое инстинктивно качнулись влево, и лодка перевернулась.
Петька на полуслове очередного своего комического повествования ушел в воду с головой, хлебанул изрядную порцию залива, вынырнул и, бестолково колотя руками перед собой, завопил благим матом:
- Тону!!! Братцы, спасайте!!!
Глаза его были выпучены, а лицо выражало такой неподдельный ужас, что Светлана впервые за весь день расхохоталась.
Иван засмеялся тоже, но тут же бросился к Петьке - он-то знал, что тот не умеет плавать.
А Светлана продолжала хохотать: чемпион, подводник-водолаз, победитель гигантских щук так натурально изображал утопающего, что она не могла остановиться. Но уже через несколько секунд ей стало ясно, что образ будущего утопленника удается Ленинградскому слишком хорошо, просто даже где-то на грани гениальности: он вцепился мертвой хваткой в плечи Ивана и тащил его за собой на дно. Светлана поняла, что Петька просто-напросто тонет. Она подплыла к нему сзади, ухватила под мышки и приподняла голову его над водой.
- Петя, мы вам поможем. Отпустите только Ивана. Не бойтесь, будьте, черт возьми, мужчиной! - крикнула она ему прямо в ухо.
Петька не послушался, Ивана он держал крепко, но хоть перестал барахтаться. И тогда Иван и Светлана, работая одними ногами, медленно потащили его к берегу. И тащить-то пришлось немного - метров двадцать, не больше. Скоро все трое почувствовали под ногами дно.
Вот тогда-то Светлана и стала хохотать снова, а вместе с нею Иван, и глядя на них, сперва робко, неуверенно, - Петька Ленинградский, знаменитый чемпион, старый водолаз, победитель гигантских щук. Но это был нервный смех.
Иван сплавал за лодкой, пригнал ее. Потом втроем вытащили суденышко на берег, перевернули, вылили воду и снова стащили в залив.
И все это - спасение Петьки, возня с лодкой, смех - сделало вдруг Ивана сильным и решительным человеком. Он стоял по колено в воде и смотрел на Светлану. Сиреневый ее сарафан плотно облепил тело, и было оно прекрасно. Она глядела Ивану прямо в глаза и улыбалась. И он знал, что все скажет ей сегодня, будь что будет.
Петька смотрел на них обоих и понимал, что между этими двумя людьми что-то произошло. Вот сейчас, на его глазах, что-то очень важное и хорошее. И ему стало немного грустно. И завидно. Ему тоже хотелось, чтобы на него когда-нибудь смотрели такими глазами. И он сказал:
- Ну вас к шутам! Не поеду я с вами. Утопите вы меня, а я еще нужен человечеству. Плывите сами, а я пешком пойду.
Он ушел. И те двое были благодарны ему за это.
И вот в эти-то минуты Иван все рассказал Светлане. Рассказал, ничего не приукрашивая, ничего не скрывая. Пожалуй, никогда в жизни он не рассказывал о себе так много другому человеку. Он рассказал даже о подслушанном случайно разговоре между Тамарой и Пашей. Иван всем своим существом понимал, что между ним и Светланой не должно быть и тени неправды, и хотел сейчас только одного - ясности и чистоты. Потому что сам он был ясным и чистым человеком. Он говорил и говорил - медленно, трудно, будто камни ворочал. И когда замолчал наконец, волосы его, подсушенные было ветром и солнцем, взмокли, потемнели от пота, а руки мелко дрожали. Даже после целой смены работы с перфоратором он так не уставал.
Он сидел, напряженно повернув голову, глядел на воду. Острые лучики солнечных бликов покалывали глаза, но Иван не отворачивался, он боялся взглянуть на Светлану.
А она молчала. И это затянувшееся молчание становилось все нестерпимее. Иван кожей ощущал его.
- А она ведь любит тебя... И ей тоже, как всем людям, хочется счастья, - проговорила наконец Светлана. - Ты говоришь, что не можешь вернуться к ней?
Иван резко обернулся и впервые с начала разговора взглянул Светлане в глаза. Они были очень серьезны и печальны и казались совсем темными, потому что радужной оболочки почти не было видно - одни только зрачки во весь глаз.
- Да, не смогу, - твердо ответил Иван. - Я и раньше, еще до того, как встретил тебя, не смог бы, а теперь... теперь смешно даже говорить об этом.
- Почему же смешно?
- Ты знаешь почему. - Иван не отводил больше глаз от лица Светланы, и ему казалось, что все это происходит не с ним, а с каким-то другим, незнакомым человеком, И говорит не он, Иван Сомов, а другой человек.
- Ты знаешь почему, - повторил Иван. - Потому что я люблю тебя.
Светлана чуть заметно вздрогнула, зрачки ее сузились, она опустила голову, мягкие светлые волосы закрыли лицо. Иван увидел ее шею с узкой ложбинкой посредине - такую хрупкую и беззащитную, что у него сжалось сердце.
- Она очень несчастная женщина, - прошептала вдруг Светлана, - мне очень, очень жаль ее.
- Мне тоже, - сказал Иван.
Светлана быстро взглянула на него сквозь спутанные волосы и вновь опустила голову. Она медленно поднялась, Иван тоже встал. Все в нем было напряжено до предела. Он ждал.
Они долго стояли друг против друга, лицом к лицу, глядели и не могли наглядеться.
Иван почувствовал, что еще несколько мгновений, и он не выдержит. Чуть закружилась голова.
Неожиданно Светлана отпрянула от него.
- Лодка уходит! - крикнула она. - Погляди, Ваня, уходит без нас! Поплыли!
Иван оглянулся и увидел их шлюпку, покачивающуюся метрах в десяти от берега.
- Поплыли, Иван, поплыли! - Светлана, смеясь, схватила его за руку, потащила за собой.
Он не удержался на крутом спуске, столкнулся с нею, Светлана на миг прижалась к нему, скользнула губами по лицу.
Они с разбегу упали в воду, быстро догнали лодку.
Светлана с трудом стащила облепивший ее мокрый сарафан и сделала это так естественно, что Ивану и в голову не пришло отвернуться.
- Поплыли? - спросила она.
- Да. Поплыли! - ответил Иван.
Но весел не взял.
Так они и сидели - она на корме, он на носу - и глядели друг на друга.
Пахло водой, мокрой древесиной, ветер доносил слабый запах разогретой хвои.
Петька Ленинградский лежал на теплом граните у самой воды. Он уже пришел в себя, успокоился - унялась мелкая дрожь в коленях, от которой противно холодело в животе, напоминая о недавно пережитом страхе.
Он увидел лодку и провожал ее печальным взглядом до тех пор, пока течение не унесло ее за лесистый мыс.
Тогда Петька откинул голову и стал глядеть в небо.
Он думал о Ваньке Сомове и Светлане, о том, какие они сейчас счастливые люди. И еще он думал, как повезло Ивану, и радовался за него, и еще радовался тому, что справедливость, значит, существует на свете. Потому что с Томкой Ивану не повезло фантастически.
Он был на том новогоднем вечере, где они познакомились, помнил, как все потешались над Иваном, когда Томка увела его к себе, в свою комнату, "хату", в которой побывали почти все парни из той компании. Помнил, как был поражен, узнав, что Томка окрутила этого восторженного телка Ивана и он женился на ней. Как поначалу смеялся над этим в кругу своих приятелей, а потом смеяться перестал, когда увидел, что из всего этого вышло. Просто ближе познакомился с Иваном, понял, какой это чистый и верный человек. И потому считал высшей справедливостью, что Ивана полюбил человек такой же хороший и добрый. "Может быть, это и неплохо, что Ванька так обжегся сначала. Теперь-то он будет по-настоящему ценить, беречь и любовь свою, и Светлану. И, наверное, будет она у него одна на всю жизнь. Никогда я не верил, что такое бывает - одна на всю жизнь, а теперь верю. Может быть, я завидую? Может быть... А как это хорошо, что все же случается так на свете - пусть не с первого взгляда, ну пусть почти с первого, люди доверяют друг другу и все понимают без слов.
Но как это редко бывает!.. Как редко понимаем мы другого человека, умеем разглядеть горе его или радость! Даже у человека близкого..."
Петька вспомнил, как дулся он на бригадира своего Юрку Шугина, как обзывал про себя бесчувственным пнем и как потом стыдно было, когда узнал, уже здесь, на острове, всю шугинскую историю с Ольгой.
А он ведь дружил с Шугиным. Не то чтобы вместе за девчонками ухлестывали или там скидывались на двоих для душевного разговора - нет. Просто была меж ними какая-то внутренняя симпатия, не высказанная даже, понятная, может быть, только им двоим. Жестом, взглядом, улыбкой Петька говорил Шугину: я тебе друг. Шугин понимал его и отвечал тем же. И Петька надеялся, что со временем они и словами скажут об этом. Он очень хотел этого. Потому что настоящего друга у Петьки не было. У него имелось видимо-невидимо приятелей, товарищей, дружков, а друга не было. В детстве были, но потом разлетелись его друзья по белу свету - не сыщешь. И Петька тосковал по настоящему другу. Как в детстве, мальчишкой, тосковал по матери, которой не знал никогда. Может быть, только не так пронзительно, спокойнее.
В тот день, когда он подошел к Шугину, на душе у Петьки было светло. И все вокруг было светло, солнечно и хорошо. Потому что весна, потому что сиренью пахнет и девчонки сняли свои теплые одежки и стали все до одной такие красивые, что просто ах! - сердце замирает. Идет впереди тебя какая-нибудь кроха, каблучками - цок-цок! Красота! Смеяться хочется и быть добрым и щедрым человеком. И не то чтобы жеребячья какая радость: заржать, как молодому коню, или, скажем, вниз головой походить - совсем не то. Просто светло на душе - хорошо и спокойно.
Петька ходил и боялся расплескать это чувство. Тихо ходил, степенно, и ему обязательно надо было кому-нибудь рассказать про то, как ему здорово.
И он подошел к Шугину. А тот поглядел сквозь него пустыми глазами, бормотнул что-то невнятное и спиной повернулся.
Ну до того стало обидно Петьке - жуть! Так бы и дал чем-нибудь по этой круглой шугинской башке, чтоб знал, безмозглый дурак, как убивать в людях радость! Где ж было Петьке знать, что как раз за день до этого Ольга сказала Шугину те самые слова про мужественную руку и надежное плечо и его бригадиру было так тошно, что хоть ложись да помирай, и никакого света и благости в душе его не было, а был полный мрак, волчья ночь. Где ж было Петьке знать тогда все это!..
Солнце прогрело Петьку, и он вновь почувствовал упругое свое, сильное тело, и вновь ему захотелось двигаться, глазеть по сторонам, дышать лесными запахами.
Петька быстро поднялся и зашагал по тропинке вдоль берега. Он нашел замысловатую корягу-плавник, добела отмытую волнами, твердую как кость и удивительно похожую на какого-то сказочного дракона, неестественно выгнувшего шею.
Петька долго и с удовольствием крутил корягу перед глазами, чмокал губами, заранее радуясь за Фому Костюка, который обожал такие штуковины. Возьмет обыкновенный на вид корень - тут, там тронет ножом, и, глядишь, появляется какая-нибудь зверушка. А тут и трогать ничего не надо - готовый зверь.
Вот в таком превосходном состоянии духа Петька и находился весь этот день - день, вообще-то, праздничный для бригады, потому что сегодня подводился итог их многодневной работы, сегодня должен быть виден результат ее.
Потому что, в отличие от любой другой строительной работы, труд взрывника - тяжкий, кропотливый, опасный - почти не виден до самого последнего мгновения. И имя этому мгновению - взрыв.
Взрыв - вот ради чего все усилия. Взрыв - это как роды, и всякий раз взрывник волнуется, как перед родами жены волнуется муж, будущий отец, гадая, кто родится, мальчик или девочка, с глазами голубыми или карими... Да, именно как отец волнуется взрывник, потому что мать волнуется по-другому, предчувствуя впереди, кроме радости, и боль, и муку. И Юра Шугин, и Петька, и Иван Сомов, и Женька Кудрявцев, радостно возбужденные, взволнованные, полезли в эту укромную щель, чтобы с комфортом, под защитой нависшего многотонного гранитного козырька, в прохладе, лежа на влажном песке, полюбоваться делом рук своих.
И всем казалось, что место это самое удобное. Они доверились мертвому камню, его несокрушимости, а он предал их. Предал тупо и жестко.
* * *
- Ребята, приготовились! Когда останется пятнадцать секунд, я буду считать! - сказал Шугин и не узнал своего голоса.
- Попрощаемся, парни! - Это Петька.
- Пошел к черту! - Это Иван Сомов.
- Замолчи! Все будет хорошо! - Это Шугин.
- Не надо, ребята! Жмитесь ко мне поплотнее, изо всех сил жмитесь! - Это Женька Кудрявцев, едва слышно.
- Раз! Два! Три! Четыре!
* * *
- Ну, начнем, помолясь! - Это Фома Костюк. Он кладет свою лапищу на отполированную рукоять машинки.
- Где же ребята? Где ребята, Фома? Почему не слышно? Боязно мне! - Это Тимофей Михалыч Милашин.
- Заткнись, старый черт! Не каркай! Там ребята, все один к одному, - соображают.
- Думаешь, обойдется?
- А как же мне еще думать! Не каркай, сказано, под руку! Раз! Два! Три! Четыре!
* * *
- Тринадцать! Четырнадцать! - Шугин хрипит, сжимается весь.
- Ну, поехали! - Это Петька Ленинградский.