С звериным сопением сомкнулась немая человеческая волна, папахами красноверхими перекипала, сгрудилась в бешеной возне. Под дробный топот вязко и сочно стряли удары… Но с крыльца правления коршуном сорвался Микишара, клином разбороздил колыхавшуюся толпу. Вырвался в рубахе изорванной, белый, с перекошенным ртом, орал:
- Братцы!.. Фронтовики!.. Не допущай к убийству!.. - Шашку выдернул из ножен, над головой веером развернул сверкающую сталь. - На фронт их нету, так-перетак… А тут убивать могут?!
- Бей Микишару!.. Большункам продался!..
Стеной плотной стали Микишара и восемь фронтовиков, в отпуск пришедших, от толпы отгородили Пахомыча и Игната.
Постояли старики, погомонили и кучками пошли с площади. Смеркалось…
* * *
- Хотелось бы ваше г-ешающее слово услышать, подъесаул. Г-азумеется, мы обязаны их г-асстг-елять, но как-никак, а это ваши отец и бг-ат… Может быть, вы возьмете на себя тг-уд ходатайствовать за них пег-ед войсковым наказным атаманом?..
- Я, ваше высокоблагородие, верой и правдой служил и буду служить царю и Всевеликому войску Донскому…
С жестом трагическим:
- У вас, подъесаул, благог-одная душа и мужественное сег-дце. Дайте я вас по г-усскому обычаю г-асцелую за вашу самоотвег-женность в деле служения пг-естолу и г-одному наг-оду!..
Троекратный чмок и пауза.
- Как вы полагаете, дог-огой подъесаул, не вызовем ли мы г-асстг-елом возмущения сг-еди беднейших слоев казачества?
Долго молчал подъесаул Крамсков Михаил, потом, головы не поднимая, сказал глухо:
- Есть надежные ребята в конвойной команде… С ними можно отправить в Новочеркасскую тюрьму… Не проговорятся ребята… А арестованные иногда пытаются бежать…
- Я вас понимаю, подъесаул!.. Можете г-ассчитывать на чин есаула. Дайте пожать вашу г-уку!..
XII
Сарай для военнопленных, как паучье гнездо паутиной, опутан колючей проволокой. По ту сторону Игнат и Пахомыч, с лицами чугунными, опухшими; с улицы сынишка Игнатов в картузе отцовском и старуха Пахомычева руками окаменевшими к проволоке тоскливо пристыла; моргает веками кровяными, рот кривит, а слез нет - все выплакала.
Пахомыч тяжело ворочает разбитым языком:
- Пшеницу нехай Лукич скосит, заплатишь ему, отдашь телушку-летошницу.
Губами пожевал, сухо закашлялся:
- По нас же не горюй, старуха!.. Пожили… Все там будем. Посля панихидку отслужи. Поминать будешь, не пиши: "красногвардейца Петра", а прямо - "воинов убиенных Петра, Игната, Григория"… А то поп не примет… Ну, затем прощай, старуха!.. Живи… Внука береги. Прости, коль обидел когда…
Сынишку Игнат на руки взял; часовой, как будто не видит, отвернулся. Пальцами прыгающими из камыша мельницу мастерит сыну Игнат.
- Папаня, а чего у тебя кровь на голове?
- Это я ушибся, сынок.
- А начто тебе вон энтот дядя ружьем вдарил, как ты из сарая выходил?
- Чудак ты какой!.. Он нарочно вдарил, шутейно…
Молчат. Камышовые былки под ногтями у Игната перезванивают.
- Пойдем домой, папаня? Ты мне мельницу дома сделаешь.
- Ты с бабуней иди, сынушка… - Губы у Игната жалко дрогнули, покривились. - А я потом приду…
Ходит Игнат по двору, будто волк на привязи, ногу, прикладом перебитую, волочит и тельце маленькое, щуплое к груди жмет, жмет, жмет.
- Папанька, начто у тебя глаза мокрые?
Молчит Игнат.
Потухли сумерки. С луга, с болот урёмистых, из зарослей ольхи и мочажинника туман на сады свалился росой - проседью серебряной. Траву притолок к земле, захолодевшей и влажной.
Из сарая вышли кучкой. Офицер с погонами подъесаула, в папахе каракулевой, высокий, узенький, сказал тихо, вполголоса, самогонным перегаром дыша:
- Далеко не водить!.. За хутор, в хворост!..
В тишине настороженной шаги гулкие и лязг винтовочных затворов.
Ночь свалилась беззвездная, волчья. За Доном померкла лиловая степь. На бугре - за буйными всходами пшеницы, в яру, промытом вешней водой, в буреломе, в запахе пьяном листьев лежалых - ночью щенилась волчица: стонала, как женщина в родах, грызла под собой песок, кровью пропитанный, и, облизывая первого мокрого шершавого волчонка, услышала неподалеку - из лощины, из зарослей хвороста - два сиповатых винтовочных выстрела и человеческий крик.
Прислушалась настороженно и в ответ короткому стонущему крику завыла волчица хрипло и надрывно.
1925
Семейный человек
За окраиной станицы, промеж немощно зеленой щетины хвороста стрянет солнце. Иду от станицы к Дону, к переправе. Влажный песок под ногами пахнет гнилью, как перепрелое, набухшее водой дерево. Дорога путаной заячьей стежкой скользит по хворосту. Натуживаясь и багровея, солнце плюхнулось за станичное кладбище, и следом за мною по хворосту голубизной заклубились сумерки.
Паром привязан к причалу, лиловая вода квохчет под исподом; приплясывая и кособочась, стонут в уключинах весла.
Паромщик черпалом скребет по замшевшему днищу, выплескивает воду. Приподымая голову, глянул на меня косо прорезанными желтоватыми глазами, буркнул нехотя:
- На тот бок правишься? Зараз поедем, отвязывай причал!
- Угребем мы двое?
- Надо бы угресть. Ночь спущается, а народ то ли подойдет, то ли нет.
Подсучивая шаровары, снова глянул на меня, спросил:
- Гляжу я - не свойский ты человек, не из наших краев… Откель бог несет?
- Иду домой из армии.
Паромщик скинул фуражку, кивком головы отбросил назад волосы, похожие на витое кавказское серебро с чернью, подмигивая мне, ощерил съеденные зубы:
- Как же идешь - по отпуску аль потаенно?
- Демобилизованный. Год мой спустили.
- Что ж, дело спокойное…
Сели за весла. Дон, играючи, поволок нас к затопленной молодой поросли прибрежного леса. О шершавое днище парома сухо чешется вода. Босые, исполосованные синими жилами ноги паромщика пухнут связками мускулов, посинелые ступни липнут, упираясь в скользкую перекладину. Руки у него длинные, костистые, пальцы в узловатых суставах. Он - высокий, узкоплечий, гребет нескладно, сгорбатившись, но весло услужливо ложится на гребенчатую спину волны и глубоко буровит воду.
Я слышу его ровное, без перебоев, дыханье; от вязаной шерстяной рубахи пахнет едким потом, табаком и пресным запахом воды. Бросил весло, повернулся ко мне лицом.
- Запохаживается, что затрет нас в лесу! Дурна шутка, а делать нечего, парнище!
На середине течение напористей. Паром рванулся, норовисто кинул задом, кособочась потянулся к лесу. Через полчаса прибило нас к затопленным вербам. Весла обломались. В уключине обиженно суетился расщепленный обломок. В пробоину, хлюпая, сочилась вода. Ночевать перебрались мы на дерево. Паромщик, окарачив ветку ногами, сидел рядом со мной, попыхивал глиняной трубкой, говорил, прислушиваясь к пересвисту гусиных крыльев, резавших над головами вязкую темь:
- Идешь ты к дому, к семье… Мать, небось, ждет: сынок-кормилец вернется, старость ее пригреет, а ты, должно, близко к сердцу не принимаешь того, что она, мать твоя, белым днем чахнет по тебе, а ночьми слезами материнскими исходит… Все вы, сынки, таковские… Пока не нажил своего приплоду, до тех пор и не лежит у вас душа к родительским страданьям. А сколько их кажному приходится переносить?
Иная баба порет рыбу и раздавит желчь; уху-то хлебаешь, а в ней горечь неподобная. Так вот и я: живу, только хлебать-то припадает самую горечь… Иной раз терпишь-терпишь да и скажешь: "Жизня, жизня, когда ты похужеешь?.."
Ты человек не свойский, посторонний, - вот ты и обсуди умом: в какую петлю мне голову просовывать?
Есть у меня дочь Наташка, нонешний год идет ей семнадцатая весна. Вот она и говорит:
- Гребостно мне с вами, батя, за одним столом исть. Как погляжу я на ваши руки, так сразу вспомню, что этими руками вы братов побили; и с души рвать меня тянет…
А этого она, сучка, не понимает, через кого все так поделалось? Да все через них же, через детей!
Женился я молодым; баба мне попалась плодющая, восьмерых голопузых нажеребила, а на девятом скопытилась. Родить-то родила, только на пятый день в домовину убралась от горячки… Остался я один, будто кулик на болоте, а детишек ни одного бог не убрал, как ни упрашивал… Самый старший Иван был… На меня похожий, чернявый собой и с лица хорош… Красивый был казак и на работу совестливый. Другой был у меня сынок четырьмя годами моложе Ивана. Энтот в матерю зародился: ростом низенький, тушистый, волосы русявые, ажник белесые, а глаза карие, и был он у меня самый коханый, самый желанный. Данилой звали его… Остальные семеро ртов - девки и ребятенки малые. Выдал я Ивана в зятья на своем же хуторе, и вскорости родилось дите у него. Данилу тоже было счинался женить, но тут наступило смутное время. Получилось у нас в станице противу советской власти восстание! Прибегает на другой день ко мне Иван.
- Давайте, - говорит, - батя, уходить к красным. Христом богом прошу вас! Нам нужно ихнюю сторону одерживать затем, что власть до крайности справедливая.
Данила тоже в это самое уперся. Долго они меня сманывали, но я им так сказал:
- Вас я не приневоливаю, идите, а я никуда не пойду. У меня, окромя вас - семеро по лавкам, и каждый рот куска просит!
С тем они и скрылись с хутора, а станица наша вооружилась чем попадя, и меня под белы руки и на фронт.
На сходе говорил я:
- Господа старики, всем вам известно, что я человек семейный. Семерых детишек имею. Ну, как ухлопают меня, кто тогда будет семью мою оправдывать?
Я так, я сяк, - нет!.. Безо всяких вниманиев сгребли и отправили на фронт.
Позиции стали как раз под нашим хутором. И вот, дело это было под Пасху, пригоняют в хутор девять человек пленных, и Данилушка - голубь мой любый - с ними… Провели их по площади к сотенному. Казаки на улицу высыпали, шумят:
- Побить их, гадов! Как выведут с допроса - крой в нашу силу!..
Стою я промеж них, колени у меня трясутся, но видимости не подаю, что жалко мне сына, Данилушку-то… Поведу глазами этак в стороны, вижу - шепчутся казаки и головами на меня кивают… Подошел ко мне вахмистр Аркашка, спрашивает:
- Ты что же, Микишара, будешь комунов бить?
- Буду, злодеев таких-сяких!..
- Ну, на́ тебе штык и становись на крыльцо. - Дает мне штык, а сам ощеряется: - Примечаем мы за тобой, Микишара… Гляди - плохо будет.
Стал я на порожках, думаю: "Матерь пречистая, неужто я сына буду убивать?"
Слышу у сотенного крик. Вывели пленных, а попереди Данила мой… Глянул я на него, и захолодала у меня душа… Голова у него вспухла, как ведро, - будто освежеванная… Кровь комом спеклась, перчатки пуховые на голове, чтоб не по голому месту били… Кровью напитались они и к волосам присохли… Это их дорогой к хутору били… Идет он по сенцам, качается. Глянул на меня, руки протянул… Хочет улыбнуться, а глаза в синих подтеках, и один кровью заплыл…
Понял я тут: ежели не вдарю его, то убьют меня свои же хуторные, останутся малые дети горькими сиротами… Поравнялся он со мной.
- Батя, - говорит, - родной мой, прощай!..
Слезы у него кровь по щекам смывают, а я… насилу руку поднял… будто окостенел… В кулаке у меня штык зажатый. Вдарил я его тем концом, какой на винтовку надевается. В это место вдарил, повыше уха… Он как крикнет - ой! - заслонил лицо ладонями и упал с порожек… Казаки гогочут:
- Омочай их, Микишара! Ты, видно, прижеливаешь свово Данилку!.. Бей, а то тебе кровицу пустим!..
Сотенный вышел на крыльцо, сам ругается, а в глазах - смех… Как начали их штыками пороть, у меня душа замутилась. Кинулся я в уличку бежать, глянул в сторону - увидал, как Данилушку мово по земле катают. Воткнул ему вахмистр штык в горло, а он только - кррр.
Внизу под напором воды хрустнули доски парома, слышно было, как хлынула вода, а верба дрогнула и тягуче заскрипела. Микишара потрогал ногою вздыбившуюся корму, сказал, выбивая из трубки желтую метелицу искр:
- Утопает наш паром, завтра придется до полудня дневалить на вербе. Вот случай какой выпал!..
Долго молчал, потом, понижая голос, глухо заговорил:
- Меня за энто дело в старшие урядники произвели…
Много воды в Дону утекло с той поры, а досель вот ночьми иной раз слышу, как будто кто хрипит, захлебывается… Тогда, как бежал, слышал Данилушкин-то хрип… Вот она, совесть, и убивает…
До весны держали мы фронт против красных, потом соединился с нами генерал Секретёв, и погнали красных за Дон, в Саратовскую губернию. Я - человек семейный, а от службы никакого послабления не дали, потому что сыны в большевиках. Дошли мы до города Балашова. Про Ивана - сына старшего - ни слуху, ни духу. Как прознали казаки - чума их ведает, что Иван от красных перешел и служит в тридцать шестой казачьей батарее. Грозились хуторные: "Ежели попадем где Ваньку, душу вынем".
Заняли мы одну деревню, а тридцать шестая там…
Нашли мово Ивана, скрутили и приводят в сотню. Тут его люто избили казаки и сказали мне:
- Гони его в штаб полка!
Штаб стоял верстах в двенадцати от этой деревни. Дает сотенный мне бумагу и говорит, а сам в глаза не глядит:
- Вот тебе, Микишара, бумага. Гони сына в штаб: с тобой надежней, от отца он не убежит!..
И вразумил тут меня господь. Догадался я: к тому они меня в конвой назначают, думают, что пущу я сына на волю, опосля и его словят и меня убьют…
Прихожу я в ту хату, где содержали Ивана под арестом, говорю страже:
- Давайте арестованного, я его погоню в штаб.
- Бери, - говорят, - нам не жалко!..
Накинул Иван шинель внапашку, а шапку покрутил, покрутил в руках и кинул на лавку. Вышли мы с ним за деревню на бугор, он молчит, и я молчу. Поглядываю назад, хочу приметить, не следят ли нас. Только дошли мы до полпутя, часовенку минули, а позаду никого не видно. Тут Иван обернулся ко мне и говорит жалостно так:
- Батя, все одно в штабе меня убьют, на смерть ты меня гонишь! Неужто совесть твоя досель спит?
- Нет, - говорю, - Ваня, не спит совесть!
- А не жалко тебе меня?
- Жалко, сынок, сердце тоскует смертно…
- А коли жалко - пусти меня… Не нажился я на белом свете!
Упал посередь дороги и в землю мне поклонился до трех раз. Я ему и говорю на это:
- Дойдем до яров, сынок, ты беги, а я для видимости вслед тебе стрельну раза два…
И вот, поди ж ты, малюсеньким был - и то слова ласкового, бывало, не добьешься, а тут кинулся ко мне и руки целует… Прошли мы с ним версты две, он молчит, и я молчу. Подошли к ярам, он приостановился.
- Ну, батя, давай попрощаемся! Доведется живым остаться, до смерти буду тебя покоить, слова ты от меня грубого не услышишь…
Обнимает он меня, а у меня сердце кровью обливается.
- Беги, сынок! - говорю ему.
Побег он к ярам, все оглядается и рукой мне махает.
Отпустил я его сажен на двадцать, потом винтовку снял, стал на колено, чтоб рука не дрогнула, и вдарил в него… взад…
Микишара долго доставал кисет, долго высекал кресалом огня, закуривал, плямкая губами. В пригоршне рдел трут, на лице паромщика двигались скулы, а из-под напухших век косые глаза глядели жестко и нераскаянно.
- Ну, вот… Подсигнул он вверх, сгоряча пробег сажен восемь, руками за живот хватается, ко мне обернулся.
- Батя, за что?!. - и упал, ногами задрыгал.
Бегу к нему, нагнулся, а он глаза под лоб закатил, и на губах пузырями кровь. Я думал - помирает, но он сразу привстал и говорит, а сам руку мою рукой лапает:
- Батя, у меня ить дите и жена…
Голову уронил набок, опять упал. Пальцами зажимает ранку, но где же там… Кровь-то так скрозь пальцев и хлобыщет… Закряхтел, лег на спину, строго на меня глядит, а язык уж костенеет… Хочет что-то сказать, а сам все: "Батя… ба… ба… тя…" Слеза у меня пошла из глаз, и стал я ему говорить:
- Прими ты, Ванюшка, за меня мученский венец. У тебя - жена с дитем, а у меня их семеро по лавкам. Ежели б пустил я тебя - меня б убили казаки, дети по́ миру пошли бы христарадничать…
Немножко он полежал и помер, а руку мою в руке держит… Снял я с него шинель и ботинки, накрыл ему лицо утиркой и пошел назад в деревню…
Вот ты и рассуди нас, добрый человек! Я за детей за этих сколько горя перенес, седой волос всего обметал. Кусок им зарабатываю, ни днем, ни ночью спокою не вижу, а они… к примеру, хоть бы Наташка, дочь-то, и говорит: "Гребостно с вами, батя, за одним столом исть".
Как мне возможно это теперича переносить?
Свесив голову, глядит на меня паромщик Микишара тяжким, стоячим взглядом; за спиной его кучерявится мутный рассвет. На правом берегу, в черной копне кудлатых тополей, утиное кряканье переплетается с простуженным и сонным криком:
- Ми-ки-ша-ра-а! Шо-о-орт!.. Па-ром го-ни-и-и…
1925
Председатель реввоенсовета республики
Республика наша не особо громадная - всего-навсего дворов с сотню, и помещается она от станицы верст за сорок по Топкой балке.
В республику она превзошла таким способом: на про́весне ворочаюсь я к родным куреням из армии товарища Буденного, и выбирают меня гражданы в председатели хутора за то, что имею два ордена Красных Знамени за свою доблестную храбрость под Врангелем, которые товарищ Буденный лично мне навешал и руку очень почтенно жал.
Заступил я на эту должность, и жили бы мы хутором на мирном положении, подобно всему народу, но вскорости в наших краях объявилась банда и присучилась наш хутор дотла разорять. Наедут, то коней заберут, дохлых шкапов в обмен покидают, то последний кормишко потравят.
Народишко вокруг нашего хутора - паскудный, банде оказывают предпочтение и встречают ее хлебом-солью. Увидавши такое обращение соседних хуторов с бандой, созвал я на своем хуторе и говорю гражданам:
- Вы меня поставили в председатели?..
- Мы.
- Ну, так я от имени всех пролетарьятов в хуторе прошу вас соблюдать свою автономию и в соседние хутора прекратить движение, затем, что они - контры и нам с ними очень даже совестно одну стежку топтать… А хутор наш теперича будет прозываться не хутором, а республикой, и я, будучи вами выбранный, назначаю себе председателем реввоенсовета республики и объявляю осадное кругом положение.
Какие несознательные - помалкивают, а молодые казаки, побывавшие в Красноармии, сказали:
- В добрый час!.. Без голосования!..
Тут начал я им речь говорить:
- Давайте, товарищи, подсобим советской нашей власти и вступим с бандой в сражение до последней капли крови, потому что она есть гидра и в корне, подлюка, подгрызает всеобчую социализму!..
Старики, находясь позаду людей, сначала супротивничали, но я матерно их агитировал, и все со мной согласились, что советская власть есть мать наша кормилица и за ейный подол должны мы все категорически держаться.
Написали сходом бумагу в станишный исполком, чтоб выдали нам винтовки и патроны, и нарядили ехать в станицу меня и секлетаря Никона.
Раненько на зорьке запрягаю свою кобыленку, и едем. Верст десять покрыли, в лог съезжаем, и вижу я: ветер пыльцу схватывает по дороге, а за пыльцой пятеро верховых навстречу бегут.
Затосковало тут у меня в середке. Догадываюсь, что скачут злые враги из этой самой банды.