Снимаю с котелка дужку, делаю держаки. Можно было и веревочки приспособить, но из проволоки получились настоящие.
Примеряю по размеру Андрейке и себе, загибаю концы вопросительным знаком. Отыскал пузырек с йодом, покрасил стекла.
Когда все готово, надеваем очки и выходим из палатки.
Снег потух и сделался темно-желтым, а кустарник коричневым, небо тоже завяло. Смотри, сколько хочешь.
- Теперь мы спасены, да, дед? Плакать не будем.
Укладываемся спать.
Просыпаюсь от какого-то дикого вопля. Прислушиваюсь. Тишина. Почудилось. Иду посмотреть. Редкие звезды таращатся из синевы. А куда подевались псы - не встречают. Поводок на месте, а суки нет. Крикнул. Откуда-то из распадка доносится чуть слышный лай: то удаляется, то приближается. Кого-то гонят. Может, лося, может, медведя подняли. Надеваю легкую куртку из серого солдатского сукна, подпоясываюсь патронташем, пристегиваю нож, беру ружье. Иду. Вернее, бегу по мари, только наст гудит под ногами и взвизгивает под пяткой пересохший на морозе снег.
Пробежал метров триста - куски наста валяются, проломы с кровью на стенах, след сбитый, осадистый.
По такому насту зверю от собак не уйти. Рысцой срезаю углы. Обогнул взлобок.
Смотрю - мелькнуло в подлеске, и снова лай, совсем близко. Свистнул. Все равно гонят наперерез. Бегу. Шапку за пазуху сунул, пот заливает глаза.
Совсем рассвело, каждое дерево видно. Слышу возню, урчание, азартный визг. Продираюсь через ерник - в косогоре черновина шевелится. Туда. Подбегаю. Ветка оленя дерет, глаза не ее, дикие. Голец тоже - шерсть дыбом, хватает загнанного быка за ноги. Зверь тяжело дышит, весь в крови, нога переломлена. Жаль, но пришлось дострелить рогача. А Ветку на привязь посадить. Щенка тоже. Теперь он не щенок - молодая охотничья собака, раз попробовал крови. И задержать их надо, пока не сойдет снег. По чернотропью, конечно, не взять им ни оленя, ни сохатого.
А чернотропье не за горами, как бывает у нас: не сегодня-завтра дыхнет из-за горы подогретым воздухом и заговорят ручьи, забеснуются речки. Налетят птицы, буйно зазеленеет трава. В один миг распустятся деревья, зацветут яркие полевые цветы. Солнце лад марью повиснет, и вскоре над нею заколышется серое облако липкой надоедливой мошкары. И так будет целых два знойных месяца северного лета.
Но однажды проснешься, выглянешь из палатки, как будто ничего этого и не было: ни птиц, ни хвои, ни листьев - все оборвет ветром, и опять лежит снег белый-пребелый. И таким осиротелым станешь, прямо невмоготу.
А сейчас сидим мы, с Андрюхой в скрадке. Оба в белых халатах, в щитках, и ждем гусей.
За озером, на сушине, сидит какая-то птица - то ли глухарь, то ли ворон, отсвечивает на солнце будто зажженный фонарь.
Прикидываю на палец расстояние. Конечно, из ружья не достанешь - шагов семьсот будет.
- Были бы, - говорю, - снайперки, можно было бы снять.
- Пусть сидит, дед, не мешает ведь нам.
Вдруг камнем просвистело над головой и штопором прямо в профили, даже зазвенела жесть, - кобчик, громила птичьих стай.
- Во дает! В-вжить! - резанул рукой Андрей. - Гляди, дед!
Смотрю, стая гусей словно подрезала крылом макушку горы: заходит на разворот, треугольник вытянулся в одну линию, прочертил склон горы, и одним концом "веревка", казалось, черкнула кромку леса. Еще минута - и птиц не стало. Пока мы с Андрейкой крутили головами, уже откуда-то сзади донесся скрип немазаной телеги.
Это стая уходила. У меня вспотели ладони.
- Заметили.
- Не надо было вертеться, дед, - вздыхает пацан.
Резонно. Снег у стенки скрадка будто пеплом присыпан, Покопался, достаю - на тоненькой зеленой ножке мышиного цвета кисточку - как почка вербы. Интересное растение - весной под снегом оживает. Это самая вкусная еда для гусей.
Однажды мы поймали молодого гуся, подранка. Чего только ему не предлагали - и крупу, и хлеб, даже макароны не брал гусь. А только показали эту кисточку, сразу клюнул.
Если вам летом вдруг доведется увидеть в тундре среди зелени и цветов поле снега, знайте - это цветет кисточка. Я тоже поначалу думал - снег. Бывало, смотрю-смотрю и припаду, как к парному молоку, в обдаст запахом чуть прелого сена.
А вообще в тундре цветы без запаха - яркие, сочные, но почти не пахнут.
Помню, у нашего зимовья рос пышный куст цветов, похожих на незабудки, только уж очень синих и крупных. Выхожу однажды утром; солнечный морозный воздух дрожит, будто не цветы, а синьку выплеснули на изморозь, я к кусту, там разноцветные птички копошатся, величиной с наперсток - впервые видел таких. Прихватило морозом, и взлететь не могут. Собрал я этих птичек в котелок, словно ореховую скорлупу, занес в избушку, вытряхнул на пол. Оттаяли - фир, ф-фыр - застрекотали крылышками, свист такой, гвалт. Открыл двери. Смотрю, а они, как дымок, тают в небе… Цветы тоже вроде приподнимаются вслед стайке. И такие яркие - просто не верится, нагнусь - не пахнут, как неживые. Обидно.
Андрей дергает меня за штанину.
- Уснул? Смотри.
На стенке пичуга, рукой дотянуться можно, сидит - ке-ке-ке. Мы не шевелимся.
Вдруг - кя-кре-ке-ке-ке! - как заорет, даже напугал - куропач, крылья растопырил, в одном метре затормозил - тоже удивился - откуда, мол, такие взялись?
А пичуга свое: ке-ке-ке! - хохочет.
И снег все ярче разгорается. А нам ничего, в защите терпимо. Только и всего заботы, добавлять в стенки снежных кирпичей да подправлять профили. Уже по закрайкам озера заколыхалась прошлогодняя, пожухлая, выполосканная на ветру трава. Ветер сильнее - куда там солнцу! - подъедает снег.
Вот и гагары прилетели и зашлепали по воде, как глиссеры. Не могут с ходу взлетать, потому что ноги у самого хвоста, но зато орут - прямо душу выворачивают.
- Орет, как корова, - говорит Андрей.
- А ты видел корову? - спрашиваю.
- Нет. Но она же орет.
- А может, как олень?
- Не-е. Олень не орет, олень - не корова. Это ревушка-коровушка.
- Смотри, кусты, как рога, мхом обросли.
- Это они в перчатках. Чтобы пальцы не замерзли? Здорово. А что эти гагары? Будто их давят. Скажи, дед.
- Свадьба у них.
- Пойдем посмотрим?
Подбираемся по-пластунски к самой воде.
Мы в халатах, и птицы нас не замечают, знай гоняют друг за другом - только брызги летят. Дерутся, снуют по талику, вытянув над водой шеи, даже видно, как гребут красные лапы-весла. Мы притаились за кочкой.
- Давай вспугнем, - шепчет Андрей.
Вскакивает, но гагары мгновенно бульк в воду и долго-долго не показываются. Мы уже беспокоимся.
- Вылупились, вон они! - кричит Андрей.
Как ни в чем не бывало плавают себе длинношеие около другого берега. Возвращаемся в скрадок.
- Ну и гагары-сигары!
- А куропач тогда - трубач, - рифмует Андрей.
- Пичуга - мальчуга, мышка - парнишка - мальчишка.
- Давай, дед, оставим парнишкой.
- Кулик - жулик, - говорю я.
- Не бывает. Кулик - циркулик, видишь, он на циркуле стоит. Как у бугра циркуль.
- Похоже, но нескладно.
- Кулик - циркулик, зато правда.
- Утка - машутка.
- Утак - мастак, не просто так…
- Крякуха - порхуха…
- Порхуха - стряпуха…
- Давай обед стряпать?
- Вот это дело сказал!
Обедать теперь домой не ходим, еду с собой берем. В хижине спим да собак кормим. Они на привязи. Поначалу Голец выл, теперь привык. Но нет-нет да завоет так протяжно, тоненько, будто из него воздух выпускают.
Затишье, даже трава не шелохнется, только рыба или лемминг - короткохвостая мышь тундровая - нет-нет да всплеснет, булькнет в разливе.
И вдруг внезапно зашумело, как лес в непогоду, в глазах зарябило, серые комки, красные лапы и крик неистовый, кажется, стая летит на тебя. Андрей даже пригнулся. Хватаю ружье и, не целясь, нажимаю на спусковой крючок - осечка.
А гуси уже выравнивают изломанный строй, набирая высоту. Палю в белый свет как в копеечку!
- Давай, дед, беречь патроны, - предлагает Андрей.
Досада - приехали песни петь или на охоту?!
- Пусть летают, дед.
- Да, конечно, что делать, не будем огорчаться.
Но волнение не проходит.
Осока стряхивает снег, выпрямляется, а на стебле жук, будто припаянный с осени. Зашевелился. Вот так она и просыпается, жизнь. Жук ощупал травинку усиками, потрогал воздух. Осторожно расправил крылышки, опробовал на прочность, как самолет перед взлетом моторы, и вырулил вдоль стебля - взял старт и сразу повис в воздухе двукрылым "кукурузником".
- Поймаем? - высунулся из-за скрадка Андрей и застыл на месте. Я тоже затаил дух, увидев сидящих на косе гусей - стая штук в полтораста.
Гусь-разведчик, вытянув шею, на бреющем полете осматривал местность. Вот он скружал, подлетел к стае и, скользнув по льду, сложил крылья.
Начались переговоры - один гусь гоготнул, второй, третий, и вдруг вся стая сразу закричала. Подняв головы, гуси напружинились. Только один в сторонке, поджав ноги под себя, сидит, не поднимается. И что же? Подбегают к нему другие, распластывают шеи на льду, приподняв клювы, змеей шипят, подталкивают крыльями. Зовут, что ли, или помогают?
Я уже начеку, даже предохранитель снял. Стая оторвалась и веером идет прямо на выстрел. Я уже по опыту знаю, по стае стрелять ни к чему, надо выцелить одного, покрупнее. Выстрел… И гусь, будто парашютист, падает в снег.
Вдоль озера тянет еще косяк.
Завтра лодку не забыть бы. Снег совершенно расхлюпился, скрадки разрушаются. И вороны нашлепками черными сидят на дальних стенках. Только грусть наводят. Погода меняется. По долине тучи совсем низко, вот-вот до земли достанут седыми космами. И ветер по воде стегает.
- Надо двигать в хижину, Андрей.
А он бродит по воде, строит каналы, запруды. Это его любимое занятие.
- Хорошо бы, дед, ты бульдозер подкинул… Видишь, как напирает вода.
Пока сговаривались, повалил снег или дождь - не поймешь, все затянуло пеленой, никакой видимости. Ходим, булькаем ногами между кочек. И уже промокли до нитки. Андрей потерял рукавицы. Руки, как у гуся лапы - красные. В низине вода и совсем смыла след. Вроде бы никогда и не ходили тут. Мы как-то растерялись. Темно. Хоть бы собаки залаяли.
- Замерз, Андрей? - вижу, что пацан из сил выбивается. Сам прислушиваюсь, даже воздух нюхаю. - Давай понесу? - Беру на руки. Брыкается.
- Я сам! Крикнем Гольца. Го-ле-ец! Слышишь, дед?
- Вода это шумит.
- Да нет, собаки.
- Вода…
- Да нет же, лают!
Не может быть, в противоположную сторону показывает Андрей.
- Я же слышу, ты что, оглох, дед?
- А если это только эхо, заплутаемся - не выкарабкаться. Ночью замерзнем в этом киселе. - Садись, Андрей, мне на плечи, дорогу показывать будешь, а то ни черта не вижу.
Приседаю на корточки, Андрей взбирается на загривок.
- Ну, поехали.
Бреду напрямик - вода заливается в сапоги, только бы в промоину не угодить.
То и дело налетают гуси, хлопают крыльями, надрывно кричат.
Иду, как сохатый, только брызги по сторонам.
- Не туда, дед, сюда, слышишь!
Останавливаюсь. Жарко. Прислушиваюсь, а в голове бух-бух!
Кажись, слышу, они скулят… нажимаю. Продираемся сквозь кусты и траву.
Подходим к хижине в густых сумерках.
Собаки рады нашему приходу. Суют холодные носы в лицо.
Андрей сразу забирается в хижину. Я даю собакам по куску оленины, заправляю карбидку, ставлю в ведро, зажигаю, прилаживаю над карбидной чайник.
Андрей переоделся в сухое и ставит на стол сухари, сгущенку, нарезает солонину на дощечке.
Пока вскипает чайник, протираю ружье, смазываю. Патроны намокли, разбухли, надо перезарядить.
Но вначале ужинаем.
За хижиной шумит лес, беспокоятся собаки. Кажется, сука скулит, ее голос.
- Ишь ты, разнюнилась. Молчать!
На минуту затихает и снова за свое.
Голец спокоен. Вообще кобель за это время повзрослел, посерьезнел, раздался в холке и с Андреем неохотно играет.
- Давай, дед, запустим, плачет ведь.
- Ни к чему им здесь.
- Лампа мешает, да?
- Умываться будем.
- Мы же чистые, в воде были.
- А рыбу тоже ведь моют, хотя она и из воды.
Ну что же она так скулит?
Выхожу. Ветка маячит отметинами. Стряхивает с себя сырость.
- Ну, что с тобой? Не рожать ли собралась?
Голец топчется, пытается достать меня лапами.
- Может, не наелась?
Даю еще мяса. Голец хватает. Ветка даже не понюхала. Захворала?
Вернулся за суконным одеялом.
- Я тоже с тобой, - вылезает из шубы Андрей.
- Посиди.
Беру топор и выхожу. Темень, ветер хлещет со снегом. Но не холодно. Как это я не подумал днем сделать закуток.
Горожу укрытие с подветренной стороны хижины. И привязываю Ветку.
Не хочет. Не пойму, что ей надо. Гольца спускаю с веревки. Один никуда не денется. Побегал, понюхал воздух, свернулся калачиком на прежнем месте. Ветку не могу успокоить - воет.
- Если это тебе не жилье… - начинаю на нее злиться. Оглянулся, Андрей стоит с Гольцом в обнимку. Подпоясанный, в сапогах.
- Помогать пришел?
- Унесет ветром такую хибарку.
- Нет, брат, не унесет!
Хватаю пацана и захожу в хижину. Разделись, умылись - и в мешок.
- А лампу? - говорит Андрей.
Встаю. Тушу и выставляю, чтобы не пахло ацетиленом.
Андрей уже тут как тут:
- Расскажешь, дед, а?
- Слушай, - говорю, - как шумит непогода. Лежи и вспоминай жука, гусей, гагарью свадьбу и все хорошенько запоминай. Когда вырастешь, дедом станешь, сам будешь рассказывать.
Немного о личной жизни
В один вечер собралась и улетела. И расчет не взяла, даже не попрощалась толком. Передумать, что ли, боялась? Эх, Юлька, Юлька… Вот знаю, что улетела, а сам, как дурак, на каждый стук бегаю…
А что говорить! Помню, красные угли рушились в печке и тревожные блики света прыгали по темным углам комнаты.
Только однажды она пожаловалась. Мол, все вечера дома одна, мол, ты свои железки, краны больше меня любишь, завез сюда да и бросил. Говорила, хоть бы приревновал к кому, что ли… Смешно! Мне - и ее ревновать! Я сморозил тогда: "Парней много на стройке, что же ты повода не даешь?" Глупо, конечно!.. И гадко. Ну, а на самом деле, что мне было ответить? Ведь эта чертова стройка все силы, всю душу, все время забирает!
Неделями дома не появляться - какая жена выдержит?..
Но ведь у нас сотни людей так живут, чуть в начальники вышел, и уж ни днем, ни ночью покоя нет. У всех так! И ни от кого жены не бегают. Я, в общем-то, и не обратил внимания на этот разговор. После как-то еще сказала:
- Сил моих никаких нет, пришел бы да хоть попугал, что ли, парни совсем обнаглели.
Тут меня, конечно, задело. Пообещал разобраться. А сам опять закрутился с работой, а там в командировку послали. Было уже такое, "разбирался" - это еще когда ухаживал за ней.
Однажды прибегаю со второй смены к клубу ее встречать. Уже и народ разошелся, переполненный трамвай отчалил… Топчусь у выхода. Двое парней около телефонной будки крутятся.
Подходит один.
- Закурить есть? - Парень здоровый, симпатичный, в "москвичке", в галстуке, в штиблетах…
- Не Юльку ждешь?
- Ее, - говорю.
- Ну, давай, рви когти отсюда! - и грудью напирает. Ну, у меня шейная мазь всегда при себе. Вижу: по-хорошему не договоришься - смазал. Друг подлетел - и его тоже. Они за будку - и ходу.
Оглянулся, Юлька в ботиках, руки в муфте.
- Что это они?
- Да так, - говорю, - прикурить ребята попросили.
…Все было, как в романе: свидания, любовь, дуэль, цветы. Помню, на Новый год все магазины, киоски обегал. Мороз-колотун, туман, хоть куском бери. Огни в окнах. Смотрю, цветы за рамой в горшках цветут. Захожу.
- Здрасте! - Деньги на стол. - Цветы, бабуся, покупаю.
- Да что ты, милый, - запричитала. Видит, бесполезны отговорки, а может, и поняла, что крайне нужно. Взяла ножницы, подстригла и ахнула - будто свет в комнате потушили.
- Отрастут, - говорю. Цветы за пазуху осторожненько, и ходу.
Прибегаю. Юлька на пороге встречает - царица. Да куда там царица - прикоснуться не смею. А она:
- Ну, что же ты, - и чмок. Губы у нее теплые, мягкие, душистая вся.
Распахнул пальто, а цветы к ее ногам: от мороза осыпались, в руке одни стебли.
- Цветы!
Одни воспоминания остались.
Познакомился с Юлькой в клубе, была она хореограф. Потом я в клуб, она - на стройку: показывали друг другу свое искусство. Я от нее в восторге. Она от моей работы. Как-то по берегу залива далеко ушли. Остановились у большого камня.
- Пусть это будет наша пристань, - сказала Юлька.
Забралась на камень, вместиться на вершинке не можем, обнял ее, и так стоим скульптурой.
А назавтра притащил домкрат, поднял эту булыгу и весь вечер долбил в торце: "Юлька+Антошка=любовь". А когда в следующий раз пришли к камню, Юлька сказала:
- Давай опять так постоим, как тогда.
- Подожди, если это настоящая и только наша пристань, то на ней должен стоять наш вензель.
Нашел на берегу бревно, приволок. Заломил под камень.
- Что ты хочешь сделать? - испугалась Юлька. - Не надо, не разрушай, ну, умоляю же…
Камень под нажимом бревна накренился, и Юлька прочла надпись. Эти наивные слова вызвали у нее бурю восторга. А затем Юлька притихла.
- На вечные времена, правда, Антон?
Мы долго возились, пока снова поставили "пристань" на место.
Как-то сидели в общежитии. Был холодный ненастный вечер. Юлька приехала прямо из клуба.
- Кое-как добралась на перекладных, - сказала она. - Холодяга! - и надела мою куртку. Она была ей ниже колен, болтались рукава. - Я в этой куртке, как птица с перебитыми крыльями, Антон, скажи, не думая, сколько тебе лет?
- Много.
- Мне кажется, тебе сто. Не спорь. Это меня пугает, Антон. Ты чересчур взрослый и мудрый. Мне кажется, ты сам, один построил эту ГЭС. Меня всегда пугают люди рассудительные, опытные, их невозможно открывать. Сядь вот сюда, говори, ведь каждое слово живет, существует, как вот эта кровать, стол, стул, цветы, картина. И еще даже живее. Я верю твоим словам… Я люблю твои шершавые ладони. Пахнущие копченкой. Не бросай курить, ладно, Антон? Дай руку! Я уже говорю твоими словами - "вира", "майна". Мне больше нравится "вира". Меня сегодня в клубе назвали бригадиршей. Я была на десятом небе.
- Юля, ты знаешь, что такое конец большого бетона? Это значит, стройка уже в зените - трудности позади. Иной в это время уже пишет письма, Юль, в министерство или друзьям: на какой гидростройке нужны люди? И мы уже наметили новую стройку…
- Не говори больше, Антон. Я поеду с тобой! Только не подумай, пожалуйста, что это скоропалительное решение. Я много думала об этом. Все понимаю. Я твердо решила. Ты будешь строить, я учить детей… Это не так уж плохо… Если ты, конечно, не против…