- Силен бес и горами качает, а уж людьми-то, словно вениками, трясет. Беса-то ищем в других. Михайло всю жизнь только тем и занимается: ищет беса да вышибает! Ты помоложе, еще не развернулся. Ох-хо-хо, грехи наши тяжкие! Забеседовались мы, однако! Ну-кося, свет включу, корове пойло надоть вынуть…
Я, боясь, что Дуся при свете разглядит мое лицо, поспешил в свой закуток, на свою слоновью койку.
Одной кости с Ушатковым…
Ради святости жену и дочь…
И от этой святости - кипяточек не греет, а ошпаривает.
Постыдно корчить из себя Христа, не постыдно к нему стремиться. Я стремился к Христу самозабвенно, отчаянно, с надрывом, с жертвами… Жену и дите за-ради святого… Стремился и пришел… к Ушаткову.
Что я такое? И что такое мой бог?
За окном далеко девичьи голоса пели частушки:
Ах, я иду и пыль пинаю
Туфелькой шевровою…
Поют, гуляют, целуются, а у сиротливой тетки Дуси в углу лежит занесенный странным ветром сиротливый человек. Поют, гуляют, целуются - нормальная жизнь. Я недоволен этой нормальностью, чего мне хочется?..
И что станется с людьми, если они меня послушаются, перестанут жить, как жили, - нормально?.. Жен и детей за-ради святого… Страшно! Страшно!
И вновь старые вопросы. И вновь у разбитого корыта. В который раз!..
* * *
Мы кончили все земляные работы - навозохранилище и ямы под фундамент. У плотников был почти готов сруб. Рубленные в лапу бревна Гриша Постнов нумеровал масляной краской, чтоб не перепутать - какое на какое потом класть. Завтра сюда со строительства ремонтных мастерских перекидывают каменщиков.
После обеда решено было отметить "по-семейному". Митька Гусак прошелся с "шапкой":
- Гони по рваному с рыла.
И сразу же как из-под земли вырос гость. В шляпе, утратившей цвет и форму, но сохранившей ленту, воспаленно красная рожа, мокрогубый рот, растянутый до ушей в улыбке, - Мирошка Мокрый. Он услужливо рвал у меня из рук лопату, кричал весело:
- Скос-то неровно взял! Глянь со сторонки. Ну кто так скос берет, конфуз тебе в селезенку. Учен, да плохо! И-их! Алли-го-рия!
Бросал лопату, выскакивал из ямы, мчался к плотникам:
- Гришка! Гришка! Давай полустеночки-то горушкой сложим. Учи таких сопляков порядку!
Пугачев остановил Мирона:
- Зря, Мокрый, стараешься. Сегодня не обломится.
- Что так? Аль строители скупы стали? Аль я вам не компания? Какая компания с Мироном пропадала? С Мироном всюду веселье.
- И все-таки, веселый человек, отчаливай да не мешкай. С нами сегодня Валентин Потапыч сидит.
- Эхма! Алли-го-рия! Чего бы это Густерину сегодня - праздник не тот, чтобы сам председатель веселился. Чего председателю-то с вами праздновать? И всего-то навсего - землю повыкидали…
- Не твоего ума дело. Катись подобру, а то на ручках унесем.
- Да уж ладно. Э-эх, аллигория! С Густериным Мирон не путается, дорожку уступает… Ладно, ладно…
Исчез.
Я не видел Густерина с того разу, как он нанял меня на работу, даже издали. Ни разу еще председатель не появлялся на нашей стройке. Но как дух божий, Густерин постоянно окружал меня: "Валентин Потапыч просил… Валентин Потапыч указал… Валентин Потапыч обещал…"
И вот он, парадно осиянный прокаленной (тронь - зазвенит) лысиной, морщины в застывшей прижмурочке (полевое солнышко, видать, вечную улыбочку приклеило), выгоревшие жесткие усы, дедовские подслеповатые очки и юношески легкомысленная рубашка - ворот апаш, рукава короткие, и обнаженные выше локтей руки мускулисты, и походка упругая, молодцеватая - почтенно стар, задорно молод, зрелой середины в нем нет. Подпрыгивая прошелся вдоль ям, приготовленных под фундаменты, заметил меня:
- Здравствуйте. Как жизнь?
- Ничего.
- Бежать не собираетесь?
- Если не прогоните.
- Как, бригадир, он себя показывает?
- Старается, - ответил Пугачев.
Он мог бы отвалить и щедрее: старается не значит справляется, а я научился вымахивать лопатой, право, не хуже штрафника Митьки, отстаю только от Саньки Титова, но с тем тягаться можно лишь на экскаваторе.
- Зачем же гнать вас - живите, если хлеб наш вам солон не кажется.
- Эй, ребята! - повернулся Пугачев к братьям Рулевичам. - Накрывайте на стол!
И Рулевичи, подхватив топоры, принялись хозяйничать: пара взмахов - отесан кол, пара ударов обухом - кол вогнан в землю, еще кол, еще - четыре ножки, на них лег сколоченный из тесовых обрезков щит - готов стол с занозистой столешницей. На нем выросли три зеленоватых поллитровки, варварски разодранная банка килек, на мокром газетном листе - вялые, прошлогоднего засола огурцы, колбаса, которую один из Рулевичей тут же порубил топором, буханка хлеба, располосованная на обильные ломти, мутноватые граненые стаканы…
- Милости просим, не побрезгуйте.
Густерин сел за стол и бросил на меня из-под очков быстрый, изучающий взгляд. И сразу осенило…
Как я прост! "Семейная выпивочка", председатель колхоза на ней ни с того ни с сего. Это же заговор против меня! И глава его не Пугачев - сам Густерин. До Ушаткова дошел слух о моих "душеспасительных беседах", а до Густерина разве мог не дойти? Ушатков действовал без ухищрения, с похвальной простотой: "Берегись, посажу!" Густерин не из таких, читает исследования Веселовского, интеллигентный председатель - выпивка по случаю, застольный разговор, противник, позорно прижатый к стене…
Но только осмотрительно ли это с вашей стороны, товарищ Густерин? Вы же знаете: я из-за своих убеждений решился сменить Москву на Красноглинку, семью на тетку Дусю. Значит, убеждения-то не простые, убеждения отчаявшегося, их сокрушить вряд ли можно так вот просто, с первого раза. И вряд ли вы, товарищ Густерин, здесь, в Густоборовском районе, смогли пройти такую военную подготовку, какую прошел я и в ночных студенческих спорах, и в редакции журнала, где приходилось схватываться с теми, кто находится на переднем крае современной науки, с дерзкими и зубастыми молодыми учеными. Я бретер, Густерин, я закаленный дуэлянт в диспутах! Что же… вы сами того хотите, скрестим шпаги.
Садясь за стол, я испытывал подмывающую отвагу.
Выпили по первой, чтоб "смочить корни" будущего коровника. Густерин пригубил, поставил стакан. Наступило неловкое молчание, лица ребят торжественно натянутые, выжидающие. Митька Гусак попробовал сострить: "Милиционер родился…" Никто не поддержал.
И Густерин начал наступление:
- Признаюсь, я сам напросился в гости.
- Ради меня? - пошел я навстречу.
- Ради вас.
- Чтоб задать вопрос: как я дошел до жизни такой?
- Если неприятно - не отвечайте. Поговорим о коровнике.
- Почему же? Им отвечал, и вам готов. Но прежде вопрос: вы верите, что когда-нибудь ваш колхозник по утрам будет купаться в собственной ванне?
- Гм… Верю, иначе был бы плохим председателем.
- И я верю - будет. И пугаюсь этого.
- Нуте-с?
- Добиваться жирных щей вместо щей пустых, водопровода вместо колодца, ванной вместо лохани - да, одаривать людей, но вместе с тем, увы, в чем-то и обворовывать их.
- Эх как же так? - не без враждебности удивился Пугачев.
Но Густерин не удивился, даже поерзал от удовольствия.
- Интересно, интересно, - сказал он.
- Это как же так? Ежели я эти жирные щи заработаю, - значит, обкраду себя?
- Объясню. Не сразу. Прежде спрошу тебя, Пугачев: как думаешь, кому сильней хочется получить - голодному кусок хлеба или пообедавшему пирожное?
- При чем тут пирожное? - сердито проворчал Пугачев. - Не темни.
- Пирожное, может, и ни при чем, да на нем человеческая натура вылезает. Если ты будешь сыт не только хлебом, но и пирожным, и удобствами, вроде ванной да сортира в кафеле, ты, возможно, и станешь еще чего-то желать, но уже наверняка не столь сильно, как прежде. Прежде-то брюхо песни пело, простого хлеба просило, не исполни его желание - ноги протянешь. Тут уж поневоле сильно желаешь, сильней некуда. А при ванной, при большой сытости… Машину бы иметь, дом просторней, но это, право, не вопрос жизни и смерти. Твои-то желания не имеют прежней силы. А жизнь, где не очень-то желается, не ждется ничего впереди, вряд ли покажется счастливой.
- Интересно, интересно…
Пугачев недоуменно пожал плечами, но заговорил Михей Руль, на этот раз не в мою защиту:
- Что тут интересного, Валентин Потапыч, никак не пойму. Чушь какая-то. Выходит, накорми меня, тогда я испорчусь.
- Вредительская философия, - откликнулся Гриша Постнов.
- Ишь ты, лягнул, - усмехнулся Густерин. - Копытом только лошадь правоту доказывает.
- С белой ванной черненькая тоска приходит! Как вам это доказать?! Живущий впроголодь никогда не поверит, как тяжело ожирение. Не рассчитываю, что и вы, Валентин Потапович, поймете, вы, честный рыцарь большого куска, всю жизнь положили на то, чтоб он рос в руках колхозника. Но в конце-то концов этот кусок вырастет до такой кондиции, что уже дальше его рост никого не будет радовать, цель потеряется. Конечно, сейчас в Красноглинке эти опасения кажутся смешными…
- А если нет? - спросил Густерин. - Если скажу, что каждому порядочному председателю теперь приходится задумываться - не хлебом единым жив человек…
- Разве?
- Не дождались, когда ванны кафельные будут, раньше времени бесимся, - съехидничал Густерин.
- Что-то не заметно ожирения в Красноглинке.
- Вам незаметно, потому что не знаете, как эта Красноглинка раньше жила. Тем, кто жрал толченку из коры, а теперь кусок хлеба свинье бросает, это заметно. Сыты! Молоко пьем, пиво варим…
- И самогончик втихаря, - постненько вставил Митька Гусак.
- Раньше красноглинец в город от толченки бежал - понятно. Теперь бежит тоже, от хлеба к такому же хлебу - непонятно. Ванны да сортиры его манят? Ой ли? Найдется ли такой дурак, который рассчитывает, что его в центре города квартира с ванной ждет, догадывается - ждет-то его общежитие, да еще барачное, в одной комнате - куча мала. Говорят, культуры нехватка, мол, это гонит. Культурой что хвалиться - не богаты. Но уж так ли тоскует беглый красноглинец по этой культуре? Попадая в город, он на театры да на музеи не набрасывается. В кинишко идет, какое и мы здесь крутим каждый день. Я и на самом деле, как вы выразились, рыцарь большого куска, но и меня, рыцаря, жизнь заставляет дальше этого куска заглядывать. Дозрел.
- Тогда сделайте еще один шажок вперед и дозрейте, чтоб признать: нужна людям - всем людям, на всем белом свете! - помимо жирного куска, какая-то наивысшая цель. Учтите, не к нищете зову, не к тому, чтоб жирный кусок изо рта у трудящегося вырвать, к единой цели! Бесцельность опасна! К единой, не на день, не на год вперед - на все времена, пока жив человек!
- И как вы представляете эту всевышнюю цель?
- Конкретно? Никак. Она для меня непостижима.
- Вот те раз! - изумился Густерин. - Это что же - иди туда, не знай куда, принеси то, не знай что?.. Ребята, вам понятно?
Пугачев проворчал:
- Мура.
- Не знай что?.. Но разве обязательно знать солдату замыслы главнокомандующего? Если у солдата есть вера в гений главнокомандующего, ему легко воевать, ему даже погибнуть нестрашно.
- Эге! Наконец-то мы подходим к горяченькому. И главнокомандующий этот для вас?..
- Если он будет человек - это выльется в деспотизм. Но если за главнокомандующего над людьми признать не человека, а высшее существо…
- Бога?
- Да, бога!.. Раз я верю в то, что он, бог, по своему высокому желанию создал жизнь на планетах, в том числе и нас с вами… Раз я поверю в бога, то должен поверить, что существует у этого бога своя цель, непостижимая для меня, но высшая, правая. Значит, я начинаю жить убеждением, что мое существование не бесцельно, я осознаю свое высокое призвание.
Густерин сощурился сквозь очки, но уже не добродушно, не иронически.
- Гм… - сказал он. - А самообман-то к добру не приводит.
…Если к правде святой
Мир дорогу найти не сумеет,
Честь безумцу, который навеет
Человечеству сон золотой.
Вы материалист, Валентин Потапович, пользу золотого сна не признаете, а я признаю.
- Сном, даже золотым, долго не проживешь, рано или поздно проснись и живи днем, который начался, а для этого ставь цель перед собой, и не всевышнюю, туманную - не знай что! - а конкретную, достижимую.
- Коммунизм! - выкрикнул Гриша Постнов. - Он достижим! Пусть он скажет про коммунизм! Не увиливает!
- Хорошо, - согласился я. - Пусть коммунизм. Конкретная цель. Но как вы, материалисты, понимаете ее? Стремись жить для будущей жизни, для потомков? И попробуй тут не впасть в сомнение: почему я должен жить для каких-то далеких по времени, мне незнакомых людей? Чтоб не мне, а им жилось лучше. Почему им, этим далеким, такая привилегия? Почему я кому-то должен служить удобрением? После таких мыслей я скорей всего приду к выводу: не лучше ли жить только для себя? Этого не было, если бы я руководствовался: любил того, кто рядом с тобой живет, такого, как ты сам, кто может ответить такой же любовью, согреть тебя.
- Он против коммунизма, Валентин Потапыч! Послушайте же - он против!
- Нет, за коммунизм! - ответил я. - Но не просто за материальный, а и за духовный.
- Через бога? - спросил Густерин.
- Жалкое заблуждение, что вера в бога - помеха коммунизму.
- А я не хочу жить в твоем божьем коммунизме! Не хочу! - не унимался Гриша.
- Ты хочешь жить в таком, где бы все работали поровну и получали поровну?
- Да, в таком, чтоб без бедных и богатых.
- По тебе не видно.
- А как ты можешь видеть, что я хочу?
- Я сейчас работаю не меньше тебя, устаю даже больше, топором махать все же чуть легче, чем выбрасывать глину лопатой, а получаешь ты поболе моего. И берешь не краснея, в голову не приходит тебе получать поровну со мной. Нет, ты к своему коммунизму не приспособлен.
- Себя со мной не равняй.
- То-то, мы за равенство, а равнять нас не смей.
Гриша не ответил, сердито надулся.
Наступила минутная тишина. Слышно было, как где-то у реки в прибрежном ивняке смачно щелкает и высвистывает соловей, не нашедший терпения дождаться сумерек. Щелкает и высвистывает, поет о том, как прекрасен для него этот красноглинский мир.
- Подведем итог, - подал наконец голос Густерин, - бог вам нужен ради всевышней цели, не так ли?
- Так, - ответил я твердо.
- Всевышняя цель, - это конечная цель, дальше которой уже никаких целей существовать не может? Не так ли?
- Да, конечная, да, последняя, вовсе не проходная, то есть вечная.
- Вечная или конечная? Сами понимаете, одно исключает другое.
- Для человека - вечная, а поскольку сам человек, скорей всего, не вечен, то предполагается - эта великая цель завершит его существование.
- Ясно.
Снова молчание. Гриша Постнов сидит надутый, Пугачев весь подобрался. Густерин задумался.
Выщелкивает одинокий соловей у реки.
До сих пор Густерин только прощупывал меня, особых выпадов не делал. Должен же ударить. Все ждут. Жду я.
И он этот удар нанес с ходу, тут же, сразу после паузы.
- Ну что ж, - вздохнул Густерин, - попробую доказать, что вы или человеконенавистник, или путаник.
- Даже так? Давайте, слушаю вас.
- Цель конечная… А раз так, то она и означать должна конец человеческой деятельности, конец житья-бытья - смерть. Этого желаете?..
- Я идеалист, но не утопист, трезво смотрю на вещи. "Вера в вечность человеческого рода на Земле столь же нелепа и бессмысленна, как и вера в личное бессмертие индивидуума". Это не мои слова, а одного нашего ученого. Нашего, не буржуазного. И учтите, его никто не собирался опровергать.
- Этот ученый, может, и прав, но разговор-то теперь идет не о том - бессмертны вообще люди или смертны, - а о том, что лично вам больше нравится. Наверное, и тому трезвому ученому хотелось бы, чтоб человечество жило без конца. Хотелось, речь идет о желании. Только человеконенавистник может испытывать духовную потребность во всеобщей смерти.
- Ха! - Пугачев с размаху хлопнул ладонью по шаткому столу. - Вот оно!
- Потише! - крикнул Митька Гусак. - Жизни-то не конец, да, гляди, конец выпивке. Чуть бутылки не сбил.
- Леший с ними! Еще сбегаю.
- Послушайте, - заговорил я сердито, - ученый, который, не прячась и не лукавя, объявляет о конце, - не человеконенавистник, а я, который заявляю столь же прямо о конечной, попал в негодяи.
- Вы не заявляете, вы желаете - это большая разница. Упрекнешь врача, если он заявляет, что больного ждет смерть? А вот если он не просто заявляет, а желает смерти - значит, негодяй, если не преступник.
- Сравнение хлесткое, но ко мне-то притянуто за уши.
- А разве вы не стали на путь духовного врачевания? А разве вы не втолковывали мне тут, что люди излечатся, если станут верить в то, во что вы верите, желать того, чего вы желаете? А представьте мир, где все желают по вашему рецепту конечной цели, за которой прозрачно проглядывает некая картинка общей смерти. Не случайно, видать, религия во весь голос кричала о Страшном суде. Хотите вы или нет, в старую унылую дуду трубить пробуете.
- Валентин Потапович, не смейте!.. - произнес я. - Не смейте отрывать божескую цель от бога. Они едины!
- Да уж, конечно. Каков дьяк, такова и панихида.
- Может, мы, Валентин Потапович, отбросим спор, а перейдем на словесные пощечины?
- Простите, не хотел вас обидеть. Хотел лишь сказать, что раз идея конечной цели может вызывать только страх и уныние, то и сам бог неизбежно будет выглядеть эдаким пугалом. Он же и был таким - берегись, покараю!
- Верно, был. Но человечество тем и совершенствовалось, что уходило от грозных богов, богов-пугал, к добрым, любящим. - Я вспомнил сестру Аннушку с ее богом-дубинкой и добавил: - Вся история человечества заполнена борьбой с дурными богами. Боги выступали против богов. Причем кроткий Христос побеждал Зевса-громовержца.
- Эге! - Густерин весь заморщился от удовольствия. - Глядите, как вы запели - борьба нужна. Ну да, ну да, батогом против батога, богом против бога. А нельзя ли выразиться иначе - непрекращающаяся борьба одних идей с другими. Ведь ваши-то неуловимые боги - не что иное, как человеческие идеи. Если так, то спор кончен - договорились до материализма.
- Нет, не договорились, Валентин Потапович, О самом важном забыли.
- Ну-кось?
- О ванной забыли… Мы скоро без иронии будем произносить ругательную фразу: "С жиру бесятся". Взбесишься, если цель жизни утрачена.
- Но какая цель? Конечная же? Я же не сторонник бесцельности.
- Какой смысл играть в шахматы, если ни один из противников не сможет дать мата. Мат - цель игры, которая, собственно, убивает игру. Убивает, а без конечной-то цели нет смысла играть.
- А когда-нибудь ради шутки играли в шахматы без королей?
- Нет.
- Попробуйте на досуге. Королей-то нет, мат исключен, но игру-то совершенно бессмысленной никак не назовешь: пока фигур полно на доске, игра как игра - мозгами ворочай, осмысляй.
- Но в конечном-то счете это бессмысленное занятие!