8
Люся Костромина торопилась домой. Она почти бежала, подталкиваемая в спину сильными рывками ветра. Ветер гнул в дугу жиденькие деревца, привязанные веревками к колышкам, раскачивал уличные фонари, свистел в проводах, и Люсе не терпелось поскорее скрыться от этого пронизывающего ее свиста, от мелькания теней на мостовой, от людей, от самой себя, хотелось очутиться в мягкой, теплой и беззвучной пустоте и забыться.
Изредка она поворачивалась, делала несколько шагов спиной вперед. Крупицы вздымавшейся пыли секли глаза, автомобильные неожиданные гудки точно хлестали, и девушка, сдерживая крик обиды и горечи, прижимая к груди ученический портфельчик, убыстряла шаги. Завернув за угол, она миновала промежуток от угла до парадного, влетела по лестнице, отворила дверь, бесшумно прошмыгнула в полутемную переднюю и здесь, точно истратив весь запас сил, уронив на пол портфельчик и стащив с головы шляпку, бессильно прислонилась к стене и закрыла лицо ладонью: стыдно было показаться на глаза матери.
Дни этого года пронеслись, обгоняя друг друга. Люся не заметила, как прошла зима с катками, танцами, карнавалами на льду, лыжными прогулками в Сокольниках; словно фейерверк сверкнули и погасли прозрачные весенние вечера, овеянные ароматом распускающихся цветов в скверах, чисто омытые разноцветными пенистыми струями фонтанов на площадях; то дерзкие, то кроткие взгляды влюбленных спутников веселили, как молодое вино, от которого не в силах оторваться; а потом - лето, поездки за город, купанье в Химках, солнце, ласкающее кожу… Все это делало ее безмерно, до беззаботности счастливой, взволнованно-певучей; чуть приподнятые к вискам глаза ее блестели ненасытным любопытством, озорством, трепетным ожиданием чего-то еще более интересного, еще более сверкающего…
И вдруг все оборвалось: однажды за завтраком, когда мысли Люси витали где-то далеко-далеко от дома, мать напомнила ей, что пора приниматься за уроки - скоро начнутся приемные испытания в университет.
Готовиться было тяжело. Люся отвыкла от учебников, тетрадей, формул, от дисциплины, садилась за книги неохотно, читала урывками, рассеянно, втайне надеясь на какой-то счастливый случай, который чудодейственно выручит ее в критический момент, рассчитывала на свое подкупающее обаяние.
Но в университете на первом же экзамене по математике она получила двойку и ей вернули документы. Она растерялась, даже испугалась, и, не посоветовавшись с домашними, узнав, где еще принимают документы, подала их в Химико-технологический институт, не любя химию, даже не узнав толком, кого институт готовит; предметы все сдала, но отметок выше тройки не получила и по конкурсу не прошла.
Не снимая пальто, Люся вошла в комнату, наполненную неярким, просеянным сквозь абажур розовым светом. Мать в халате, с полотенцем, на плече перетирала посуду, накрывая стол для ужина. Наклонив голову, она взглянула поверх пенсне на дочь в обвисающем с плеч расстегнутом пальто, со шляпкой в опущенной руке, жалобную, удрученную неудачей, и, часто замигав, испуганно прижав к груди тарелку, бессильно опустилась на стул и прошептала:
- Не приняли? - Она со страхом покосилась на дверь кабинета мужа.
Люся ничего не ответила, упала на тахту лицом в подушку и заплакала беззвучно, горько, вздрагивая всей спиной, Лицо Надежды Павловны покрылось красными пятнам, пенсне, слетев с переносицы, болталось на шнурке; не зная, что делать, она почему-то стала торопливо переодеваться, точно собиралась куда-то и зачем-то идти, - спорить, требовать, возмущаться.
- Защищала тебя, оберегала, - заговорила она прерывисто. - Теперь вижу, что напрасно! - Она сбросила с себя халат, кинула его на спинку стула - шелковый, он скользнул на пол, она не подняла. - Отец был прав. Что мы скажем ему теперь? Ох, господи!.. - с отчаянием воскликнула она, надевая на себя юбку и кофточку. - Еще в прошлом году надо было прогнать тебя учиться, а я пожалела своим глупым сердцем, на курорт послала - гуляй, дочка, набирайся сил. Набралась! Сколько раз я говорила тебе: садись, Люся, учи уроки, готовься!.. Подготовилась! Ах, боже мой, за что такое наказание?!.
Слушая обидные, но справедливые причитания Надежды Павловны, Люся всхлипывала все громче и громче - от жалости к себе и матери.
- Перестань скулить, несчастная! - выкрикнула Надежда Павловна, стоя в грозной позе обвинителя, и, испугавшись своего громкого голоса, взглянув на дверь кабинета, шопотом прибавила. - Плачем дела не поправишь. Встань, сними пальто… и иди докладывай отцу…
Леонид Гордеевич вышел сам, в жилетке, с расстегнутым воротом рубахи, недовольный, с тяжелым и вопросительным взглядом мрачных глаз: он не любил, когда ему мешали.
- Что здесь происходит? - спросил он, недоумевающе оглядываясь.
Надежда Павловна поняла, что скрывать случившееся и выгораживать дочь было бы глупо, нетактично, и она, первый раз в жизни встав на сторону Леонида Гордеевича, решительно и твердо произнесла:
- Не выдержала.
- Что не выдержала?
- Экзаменов в университет. Не приняли ее.
- Не приняли?.. - спросил он, расширив глаза.
Надежда Павловна повысила тон, она почти кричала, взволнованно, срывающимся голосом, суетливо придерживая прыгавшее на носу пенсне, взбивая прическу, прикладывая ладони к горячим щекам:
- Я говорила ей: готовься, учись! Не слушала…
Люся глубже вдавливала себя в подушки, точно хотела скрыться в них от гнева отца, от обидных и резких слов матери, и продолжала плакать. Леонид Гордеевич решительно шагнул к дочери, Надежда Павловна предостерегающе встала на его пути, произнесла предупредительно и с мольбой, страдальчески сведя брови:
- Леонид…
Он властно отстранил ее, попросил:
- Подожди! Отойди. - Он опустился на тахту, тихонько дотронулся до плеча Люси: она показалась ему в эту минуту маленькой, горько обиженной, беспомощной, как в детстве, и, глядя на ее вздрагивающие плечики, испытывал приятное чувство жалости к ней, нежности.
- Люська… девочка моя, - услышала она мягкий, проникновенно ласковый голос отца, и шею ее защекотала его борода - он поцеловал ее в затылок. Она оторвалась от подушек, судорожно обняла его, уткнулась мокрым носом ему в грудь:
- Папа… папочка, милый…
Он гладил ее мягкие светлые волосы, произносил давно позабытые слова нежности, прозвища, слышанные ею еще в детстве, потом снял с нее пальто, передал жене, - та поспешно отнесла его в переднюю, - затем взял ее за подбородок, приподнял заплаканное, распухшее от слез лицо, улыбнулся и подмигнул ей:
- Что, ревушка-коровушка? Может быть, перестанешь плакать-то, а? Или еще поплачешь? Я ведь долго ждал, когда ты заплачешь. А ты все смеялась, все пела… И вот, наконец, заплакала… Ну, пореви еще…
Люся хмыкнула коротко сквозь слезы и теснее прижала лицо к его груди. Они долго сидели на тахте обнявшись, молчали, а поодаль стояла Надежда Павловна, глядела на них, и нижняя губа ее, подбородок вздрагивали, из-под пенсне выкатывались и падали на пол светлые капли.
- Ты думала, жизнь-то - это сплошной карнавал, хоровод: все нарядно, весело, смешно, дух захватывает! - говорил он тихонько, немного грустно, щекоча ее щеку бородой, поглаживал ее, словно убаюкивая. - Нет, мартышка, карнавал-то хорош после труда, труда большого, значительного… - Он достал из кармана платок, подал ей: - На-ка, высморкайся, вытри глаза… Теперь слезы в сторону и давай обсудим положение, как дальше жить. - Люся послушно вытерла лицо; мать, присев на краешек стула, тоже украдкой вытирала глаза под стеклами пенсне. Леонид Гордеевич захватил в горсть бороду, подержал ее, подумал, затем сказал: - Не приняли в институт - это беда, конечно, но если подумать серьезно, беда поправимая. Что тебе делать сейчас - вот вопрос… - Отметив решительное и непреклонное выражение лица мужа, Надежда Павловна забеспокоилась, привстав со стула, подалась к нему с предупредительным жестом, но Леонид Гордеевич опередил ее, сказал учтиво и суховато: - Прошу тебя, Надя, не вмешиваться в наши отношения с ней. Свое влияние ты показала достаточно, я думаю. Теперь я буду командовать.
- Что ты хочешь от нее? - встревожилась Надежда Павловна.
- Я знаю, что я хочу, - ответил Леонид Гордеевич и спросил Люсю: - Дочка, ты будешь делать так, как я тебе скажу?
Люся молча кивнула.
- Я не слышу, погромче, - попросил он.
- Буду, - прошептала Люся, глубоко и прерывисто вздохнув.
В распахнувшуюся форточку с шумом врывался ветер, бугрил, колыхал занавеску, сухо постукивал запоркой о стекло, и Люся, встав с тахты, подошла и захлопнула форточку.
А через несколько дней в сентябрьское утро Антон Карнилин, стоя у молота, увидел, как по цеху, опасливо озираясь на грохочущие стальные махины, на брызжущий металл, шла Люся Костромина в темпом свитере, с аккуратно завязанными платочком волосами. Антон настолько был поражен ее появлением, что позабыл про заготовку, которая уже остыла, потускнела, и Сарафанов вернул ее обратно в печь.
Через несколько минут Гришоня Курёнков, сбегав куда-то и разведав, сообщил кузнецу:
- Наш новый контролер. Оч-чень интересно!
Глава пятая
1
Вечерняя заря занялась чуть ли не с полдня, по-осеннему холодная, жиденькая, точно истратила она все свои краски на леса, щедро пропитав багряно-желтыми соками листья осин, берез, кленов. Все вокруг пламенело, поражая взгляд последней, ослепляюще дерзкой вспышкой жизни перед увяданием. Только сосновый, молодцевато стройный бор в отдалении загадочно темнел, хмурился, погруженный в суровое раздумье. В нем было таинственно и тихо, нечаянный хруст веточки казался гулким и вызывал испуг.
Таня медленно прошла до озера, остановилась на берегу, понаблюдала, как листья, падая, ложатся на воду нарядными узорами, напоминая о быстро промелькнувшем лете. Вспомнила Антона… Она хотела пойти на то место, за просеку, где он просил ее не выходить замуж за Семиёнова. Но в глубине леса сгущался сумрак, оттуда тянуло сыростью, запахом прелой хвои, грибами, и Таня побрела к даче, осторожно ступая по шуршащим листьям.
Фирсоновы переезжали в город. Они прибыли на дачу за вещами в субботу. Вместе с ними приехала и Таня. Ей хотелось провести выходной день в лесу. Утром они отправили электричкой Игорька с Савельевной в Москву, а сами остались ждать прибытия грузовика.
Елизавета Дмитриевна выносила из комнаты вещи; постели, посуду, стулья; Алексей Кузьмич возился на полу, укладывая и увязывая все это; Дмитрий Степанович сортировал на скамеечке саженцы каких-то деревьев.
Таня молча села на ступеньку крыльца и взяла с перил "Комсомольскую правду", которую она смотрела уже много раз. На первой странице был напечатан крупный портрет Антона Карнилина; кузнец стоял возле молота в богатырской позе с клещами на плече. Под фотографией статья: "На вахте мира".
Таня отложила газету и, подперев щеки ладонями, не шевелясь, следила, как молодые липы покрывали стол беседки плотной скатертью листьев; она заговорила, как бы размышляя вслух:
- Не люблю я желтые листья: нарядные, а неживые… Красиво они падают, медленно, неохотно, земля от них в рыжих узорах. А под ногами шуршат как-то зловеще, будто по змеям шагаешь. Взглянешь наверх - ветви-то уже наполовину голые, скучные. И так тоскливо делается… А они все падают, падают…
Дмитрий Степанович взглянул на нее, улыбнулся и, продолжая раскладывать саженцы, отозвался негромко, с ласковым упреком:
- Что-то ты часто грустить стала, Таня…
- Я ведь не из веселых, - промолвила Таня, не меняя позы. - Да и веселиться-то не с чего.
- Ну, погрусти, - примирительно согласился учитель и ободряюще покивал ей головой: - От грусти душа мягчает, делается светлее: вся пыль с нее смывается. И мысли осеняют этакие поэтические…
- Какие там поэтические, - горько усмехнулась Таня, - просто сомнений много.
Дмитрий Степанович сел с ней рядом, вкрадчиво заговорил, будто хотел в чем-то переубедить ее:
- Все это у тебя от любви, я знаю. А любовь, Таня, - если, конечно, это хорошая любовь, настоящая, - как солнце; от нее лучи идут… Она дается человеку, как награда, за веру, за щедрость души…
- Ох, правда, Дмитрий Степанович! - отозвалась Таня. - Человек живет для счастья. А счастье без любви не бывает. И чтобы оно было чистым, полным, надо оберегать любовь от мелочей жизни.
- Я всегда утверждал, что грусть склоняет человека к философии, - заметил учитель.
Таня усмехнулась:
- Ну, уж философия!.. - И, понизив голос, поведала Дмитрию Степановичу: - Просто боюсь всю жизнь прожить одинокой.
- Такая-то красивая, милая?! - удивленно воскликнул учитель. - И слушать не хочу!
- А ты поменьше думай об этом, Татьяна, - вмешался в беседу Фирсонов. Приготовив вещи для погрузки, он критически огляделся, отряхнул брюки и, опускаясь на ступеньку, сказал просто и убежденно: - Выходи за него замуж, Татьяна.
Таня вздрогнула, вскинув голову, спросила с испугом:
- За кого?
Алексей Кузьмич кивнул на газету, лежащую рядом с ней:
- За него. Он тебя любит.
Таня смутилась, в замешательстве прошептала чуть слышно:
- Не знаю…
- И ты его любишь, - сказал Алексей Кузьмич.
- Не надо, Алексей, - умоляющим голосом возразила она, заволновалась, поспешно встала и ушла в сад. Захотелось очутиться одной, спросить себя: любит ли она его или… "Да что скрывать? Люблю!.. От людей можно скрыть, от себя не скроешь. Люблю!.. Но что же это такое?.. Радоваться бы надо, а мне делается страшно. Ведь мы с ним ровесники, я даже старше его на полгода… И каким-то он окажется потом?.. Теперь Люся рядом с ним. Она стала еще красивее. И поумнела, наверное…" - Она стояла под липой, положив локти на изгородь. Косые лучи заходящего солнца прощально осветили одетый в золото мир. Из открытого окна соседней дачи слышалась музыка. Звуки плыли в воздухе медлительно, ощутимо-тягучие, как бы зримые; и думалось: лови их и наматывай на пальцы, как тенета в яркий день бабьего лета. Тане хотелось плакать…
С террасы доносились невнятные голоса; Таня знала, что говорили о ней.
- Совсем недавно он был влюблен в Люсю Костромину. И как!.. - сказала Елизавета Дмитриевна, подметая пол террасы.
- Мало ли, в кого мы влюбляемся сгоряча! - ответил Алексей Кузьмич. - Была вспышка и погасла.
- Погасла ли?.. - усомнилась Елизавета Дмитриевна.
Она замела мусор в уголок, прикрыла его веником и, садясь возле мужа, высказала, как давно решенное:
- Никто к ней не будет относиться лучше Ивана Матвеевича. С ним она проживет, как за каменной стеной.
- А что, если эта каменная стена окажется со всех четырех сторон? - возразил Алексей Кузьмич, хитро прищурив один глаз от дыма трубки, потом нежно обнял жену. - Стареем, Лиза. Раньше на таких, как Семиёнов, ты глядеть не могла без гримасы, вспомни-ка. А сейчас за каменную стену потянуло, волнения пугают… Устала ты немножко, моя хорошая.
- А мы в эти годы только расцветали, - торжествующе произнес Дмитрий Степанович.
Елизавета Дмитриевна сердито сбросила с плеч руку мужа, даже отодвинулась от него и проговорила недовольно:
- Никуда меня не потянуло! Таня мне как родная сестра. Помучилась она все эти годы, хватит с нее.
- Что ты сердиться? - спросил Алексей Кузьмич. - Я только высказываю свое мнение: один живет - тлеет, другой - горит. Некоторым нравится дым, мне - огонь. И не думай, пожалуйста, что я плохо отношусь к Ивану Матвеевичу. Он честный работник, у него есть какие-то там творческие планы. Но будущее все-таки за Карнилиным. Он знает, что хочет, знает, куда идет, и идет смело, широко, и Таня должна ему помочь, окрылить, если хочешь…
Елизавета Дмитриевна усмехнулась:
- Да, да: она его окрылит, он еще знаменитостью станет, а потом бросит ее.
- Лиза, как тебе не стыдно! Подумай, что ты говоришь!..
- Он наплюет на то, что ему сейчас до нее расти да расти, а возвысится и станет помыкать ею. Знаем мы таких знаменитостей!.. Вон Дарьин… Ты с ним так же носился. А он как добился успеха, как затрубили о нем во всех газетах, так и жена ему стала немила, покрасивее нашел, - с Мариной Барохтой из механического завел роман.
- Лиза, я просто не узнаю тебя!
- О Тане я позабочусь сама, - сказала она сухо. - Я не хочу, чтобы она, выйдя замуж, мучилась.
Таня услышала, как Алексей Кузьмич неожиданно громко и настойчиво проговорил:
- Нет уж, пусть она сама решит, что ей делать! И я прошу тебя; не лезь к ней со своими советами. Она не глупее нас с тобой.
- Я знаю, что делаю, - возразила Елизавета Дмитриевна.
Таня подошла и прижалась к ней, растроганная:
- Спасибо, Лиза, ты, как мать, обо мне заботишься…
Заканчивая беседу, Дмитрий Степанович, подняв палец, произнес значительным тоном:
- А мой тебе совет, Танечка, таков; выслушай всех прилежно и реши по-своему.
- Я так и сделала, - живо отозвалась Таня, и по тому, как молодо и горячо заблестели ее глаза, Алексей Кузьмич понял, какое она приняла решение.
Теперь ни шелест листопада, ни музыка не наводили на нее уныния, наоборот, они словно подчеркивали ощущение ясности и определенности; чувство к Антону как будто укрепляло ее, обновляло.
Алексей Кузьмич вышел за калитку и стал всматриваться в сторону шоссе, не покажется ли машина.
Издали донесся глухой рокот мотора, и вскоре к изгороди подкатил грузовик. Из кабины, к удивлению присутствующих, выпрыгнул Володя Безводов.
- Чтобы водитель не плутал по дачным переулкам, я решил сопровождать его и помочь грузиться, - выпалил он, заранее предупреждая все вопросы.
Когда имущество было погружено в кузов и все было готово к отъезду, вдруг жалко стало расставаться с этим тихим, уютным уголком. Дача все плотнее окутывалась сумерками, в дальнем окошке сквозь ветви затеплился свет. Шум листопада не переставал.
На прощанье женщины посидели в беседке.
- Давно ли мы собирались здесь? Как летит время, Лиза! - проговорила Таня, но в голосе ее не слышалось сожаления, точно ей было приятно, что время так быстро летит.
К женщинам подошли Безводов и Алексей Кузьмич.
- Ты думаешь, Володя, звания передового цеха легко добиться? - спросил Фирсонов, глядя вдаль, где над сосновым бором, наливаясь темнотой, меркло небо. - Это задача тяжелая, особенно у нас, в кузнице.
- Знаю, - согласился Володя и задорно взглянул на женщин, приглашая их присоединиться к его словам. - Трудно. Но к весне мы добьемся этого звания, а то и раньше! Что я, не знаю своих кузнецов?
- Про нас, конструкторов, технологов, тоже не забывай, Володя, - заметила Елизавета Дмитриевна и встала, смахнув рукавом листья со стола.
Таня тоже встала.