- Можете не беспокоиться - поведем, - неожиданно выпалил Женя Космачев.
Левая бровь Леонида Гордеевича нервно взлетела к виску, изломилась, в темных глазах затеплилась усмешка:
- Ну, если Космачев решился вести за собой отстающих, то я действительно могу не беспокоиться, - все пойдет как по маслу.
- Сам он еле-еле стоит на ногах, а туда же - вести! - бросил Дарьин с презрением.
Но Космачев только приосанился, гордо выпятил грудь и почему-то подмигнул Антону.
Леонид Гордеевич сунул руки в карманы халата, коленом оперся на угол табуретки.
- Что же это такое - звание передового цеха? - спросил он. - Давайте-ка пораскинем мозгами. Высокие показатели выработки - раз. - Он выбросил перед собой руку и загнул мизинец. - Брак - к чорту, вычеркиваем. Даем поковки только отличного качества - два. Согласны? Продукция у нас сейчас дороговата - удешевим ее. Вот вам еще один плюс. Как упростить и облегчить работу - об этом позаботится каждый из вас. Так? Ну, и будем хозяевами: подумаем, на чем можно сэкономить металл, горюче-смазочные материалы. Все это вместе сложим, закрепим - и над воротами кузницы будет красоваться надпись: "Передовой цех"! - Костромин замолчал, оглядел примолкнувших, несколько озадаченных кузнецов, усмехнулся: - Вот сколько я накидал вам вопросов! Но вы не пугайтесь…
- Мы и не пугаемся, - отозвался Антон. - Дайте только срок.
- А сроки-то нас и не ждут, - возразил Леонид Гордеевич. - Но я надеюсь на ваше творчество, на ваш задор, на ваши поиски… Вы не будете одиноки - к вам на помощь придут партийная организация, инженеры, технологи, мастера, нормировщики… - Он опять помолчал и попросил: - Я хотел бы услышать ваши замечания.
Наступила тишина. Володя Безводов смотрел на каждого вопросительно. Но ребята или отворачивались, или опускали глаза.
- Ты все время рвался в бой, Рыжухин, - выскажись вот…
- А чего говорить-то? Все понятно. Будем ковать - вот и весь сказ.
- А ты, Олег? - обратился Безводов к Дарьину. - Ты, наверно, многое надумал, выкладывай.
Олег понимал, что от него ждут важного и авторитетного высказывания, постановки "животрепещущего" вопроса. Но он не нашелся, что ответить, лишь солидно пожал плечами, сохраняя собственное достоинство:
- По-моему, все ясно…
- Позвольте мне, - сказал Антон, вставая и глядя на Костромина. - Чтобы решить эти вопросы, нужна подготовка, Леонид Гордеевич. Нужно, чтобы штампо-механический цех давал нам штампы только отличного качества, а мы иногда получаем никудышные, честное слово.
- Это бывает, - подтвердил Костромин.
- Чтобы металл доставляли качественный, определенного веса и, главное, в срок. И выходит, что бороться за высокое звание придется всем заводом, потому что мы связаны и друг без друга жить не можем.
- И это верно, - согласился Леонид Гордеевич.
Олег Дарьин нервничал: ему было не по себе оттого, что Антон, как бы отстранив всех, в том числе и его, Дарьина, завладел вниманием начальника и свободно, уверенно высказывает ему свои мысли и требования, и Костромин соглашается с ним. Олег усматривал в этом, в сущности незначительном, факте свое поражение - пускай легкое, но все же поражение. Дарьин даже изменился в лице. "Надо что-то предпринимать, - подумал он, сминая в шарик найденный в кармане старый трамвайный билет. - И чем скорее, тем лучше. Трудно завоевывать первенство, но еще труднее, видно, удержать его. Надо осадить Карнилина в самом начале… Но как это сделать?.. А как внимательно прислушивался к нему Костромин! Может быть, он знает, что Антон влюблен в его дочь и поэтому так участлив к нему?.." - От этой внезапно подвернувшейся мысли Олега как будто покоробило всего, он завозился на стуле, отгоняя от себя эти неприятные подозрения; он злился на себя за то, что ему, лучшему кузнецу из молодых, приходится опасаться Антона, хотя тот ничего выдающегося еще не совершил.
- Космачев, включи свет, - попросил Володя Безводов. - Товарищи, поступило заявление о приеме в комсомол от контролера Людмилы Костроминой.
Люся почувствовала, как по спине, по лопаткам морозец щекотно провел колкой щеточкой, а в груди разлился, заполняя все уголки, жар, сердце учащенными толчками гнало его вверх, к лицу, к вискам; она незаметно прислонила руку к щеке и, точно обжегшись, отдернула. Сейчас с нее спросят отчет о жизни. Она с лихорадочной поспешностью мысленно пробегала свой недлинный жизненный путь - и негде было задержаться, ей не о чем было сказать людям с гордостью, как будто она совсем и не жила. Но работа в кузнице и то, что она сидит вот среди комсомольцев, - не является ли это самой большой победой ее над собой?
Люся недоумевала: вопрос с бригадирами был решен, а никто из них не уходил, и отец еще сидел, точно ждал чего-то. Он явно стеснял ее.
Леонид Гордеевич с удовлетворением отметил, что дочь сильно волнуется и это волнение преображает ее, делает строже, суровее, и был доволен происходившей в ней переменой. Один он знает, с каким трудом досталась ей эта перемена…
Теперь этот прием в комсомол как бы проведет ясную черту между ее прошлой жизнью и будущей, заставит еще глубже задуматься над своей судьбой.
Люся посмотрела на отца долгим и умоляющим взглядом - просила его уйти.
Костромин вышел, уводя за собой бригадиров, и в комнате стало просторнее, тише и даже уютнее. Фома Прохорович, облокотившись на колени, курил, выпуская дым в приотворенную дверь. Люся вздохнула с облегчением и, подняв глаза, встретилась с Антоном, которого недавно избрали в члены бюро; в его прямом, внимательном взгляде Люся уловила что-то подстерегающее, обвинительное.
- Пусть она расскажет о себе, - предложил Сидор Лоза и почему-то вынул из кармана блокнот и положил на колени.
- Стоит ли? - возразила Таня. - Ведь мы ее все знаем.
- Ты знаешь, а я не знаю, - невозмутимо ответил Лоза. - И потом так положено: вступаешь в комсомол - рассказывай автобиографию. Это традиция…
Люся встала, тряхнула локонами, облизала пересохшие губы и проговорила, нервно теребя в пальцах отороченный кружевами платочек.
- Ну, училась в десятилетке, окончила… потом вот… поступила на завод контролером… - Она замолчала, опустив голову, - ей стыдно было признаться, что ее не приняли в институт; но скрывать что-либо от товарищей она считала малодушием и, решительно вскинув голову, произнесла: - Осенью хотела поступить в институт, но не сдала…
- Понятно, - глубокомысленно сказал Сидор Лоза. - Значит, не сдала и на этом поставила крест? Так?..
- Не поставила, - быстро ответила. Люся. - Учиться я буду.
- Есть еще вопросы? - спросил Володя.
- У меня есть, - сказал Дарьин, поворачиваясь к Люсе. - Почему ты раньше не вступала в комсомол? Ведь в школе, где ты училась, была, наверно, комсомольская организация?
Плечи девушки сжались: вот он, коварный вопрос, которого она ждала и боялась. Она не знала, что ответить. На помощь ей, как ни странно, пришел Антон Карнилин.
- Я думаю, вопрос этот не по существу, - сказал он негромко. - Это все равно, что спросить человека, почему он родился в тот день, в который родился, а не раньше. Не вступила, значит не была подготовлена…
- Или комсомольская организация была слабая, плохо поставлена воспитательная работа с молодежью, поддержал его Антипов.
Но Люся прервала их, твердо заявив:
- Нет, комсомольская организация в нашей школе была сильная, хорошая. Но я думала обойтись без комсомола; мне казалось, что, вступив в комсомол, я возьму на себя обязательства, которые свяжут мою свободу… и я жила так, как мне хотелось… И мне казалось, что живу я по-настоящему, весело, интересно… Но, оказывается, жизнь-то, настоящая, большая, проходила мимо меня, и я в ней не участвовала. Я это поняла, когда пришла сюда, в кузницу. Я верю, что комсомол даст мне многое… даст силу и волю для жизни, для борьбы… Но и я… - Люся выпрямилась, прижала руки к груди и посмотрела в окно. - Я сейчас иду в комсомол с полным сознанием… - Вздохнула и прибавила шопотом: - Пожалуйста, верьте мне, товарищи. - И чуть было не расплакалась от стеснения: собиралась сказать спокойно, а вышло по-девичьи путано, слишком взволнованно, пальцы ее еще усиленнее затеребили платочек.
Наступила пауза, и явственнее послышался гул молотов в кузнице; от этого гула колебалось здание и в раме тонко-тонко дребезжало стекло.
Олег Дарьин не мог отделаться от чувства недовольства и раздражения; он придирчиво допрашивал Люсю: читает ли она газеты, следит ли за мировыми событиями, как она относится к войне в Корее, кто ее подружки, не дает ли она поблажек кузнецам во время работы, то есть взыскательна ли. Его поддерживал Сидор Лоза.
И до сих пор молчавший Фома Прохорович, не выдержав, прикрикнул на них:
- Да замолчите вы со своими вопросами! Вот привязались, прости господи! Что вы из нее тянете? Не видите - человек перед вами душу наизнанку вывернул, ни одного пятнышка не скрыл, а вы все выпытываете, копаетесь… Принимайте скорее, да растите. Работает она на совесть, страдает за каждую деталь. Это я хорошо знаю, да и Карнилин знает, у него пока брака-то побольше… Ты почему молчишь, Антон? Расскажи, как она с вами воюет из-за каждой царапины на поковке.
- Есть предложение рекомендовать общему собранию принять Костромину в члены Ленинского комсомола, - объявил Безводов. - Нет возражений? - Он повернулся к Люсе, улыбнулся и сказал: - Все. Теперь жди собрания.
- Я могу идти? - несмело спросила Люся.
Выйдя из комнаты, она осторожно притворила дверь и вздохнула с облегчением. Ей даже не верилось, что все так быстро и так хорошо кончилось. Какие замечательные ребята, добрые, великодушные. А Антон Карнилин, которого она больше всего боялась, вел себя просто и справедливо. Значит, его чувства к ней прежние…
Люся хотела зайти к отцу, поделиться с ним своей радостью, но в самый последний момент раздумала, - дома все расскажет; она никогда не заходила к отцу во время работы, считала это неудобным.
3
Бригада Карнилина несла трудовую вахту в честь тридцать третьей годовщины Октября. Антон ковал безостановочно, словно старался все свои силы истратить сегодня, не оставив ничего на завтра. И, быть может, именно в этот день ребята осознали, как накрепко спаялись они, как послушно подчинялись воле своего вожака.
Несколько раз в бригаду приходила Люся Костромина и, проверяя готовые поковки, украдкой следила за кузнецом пристальным и ожидающим взглядом. Он виделся ей сквозь пышные и багровые вспышки огня, поглощенный работой, суровый и озабоченный, и какое-то незнакомое чувство сожаления шевелилось в груди девушки; чувство это не радовало, а пугало Люсю, и она поспешно удалялась, обещая держать себя в руках, а через полчаса еще сильнее тянуло ее к этому молоту, чтобы взглянуть на Антона. Люся не могла дать себе ясного отчета, что произошло: она ли изменилась, он ли стал совершенно другим?.. Где тот парень с шестимесячной завивкой, с большими, неловкими руками, который боялся прикоснуться к ней, боялся дышать, когда они танцевали, где его благоговейный взгляд? Тогда ей казалось: пожелай она, и он с готовностью раскрыл бы перед ней свою душу. А теперь он и разговаривает по-иному и смотрит совсем не так, как раньше, - пристально, умно, даже снисходительно. Он казался другим еще и потому, что нравился ей все больше и больше, хотя она и не призналась бы в этом даже самой себе.
Но Антон не замечал Люсю; он торопился, как торопится на последних метрах бегун на дальнюю дистанцию. Нагревальщик, подручный и прессовщица знали, почему он спешит, и старались не отставать от него. Когда прозвучавший сигнал известил о конце смены, Антон принял от Сарафанова последнюю, пышущую жаром, в искрах болванку, кинул ее на штамп, затем, как бы подводя итог рабочего дня, обрушил на нее удары молота, смял, сплющил, выковал деталь и, потухшую, потускневшую, отбросил прочь. Он выключил пар, и намаявшийся за день молот уныло затих; в цех медленно возвращалась тишина, лишь кое-где шипел пар, вырываясь вверх белыми струями, да продолжало гудеть пламя в печах.
Гришоня увидел Люсю, подскочил к ней и спросил скороговоркой:
- Сколько накидали?
- Больше, чем надо, - ответила девушка и, сняв перчатку, запрятала под косынку выбившуюся прядь. - Поздравляю вас! - сказала она, повернувшись к кузнецу.
Антон ничего не ответил ей, а, взглянув на Сарафанова, устало сгорбившегося у печи, на Гришоню, на Настю Дарьину, прибиравшую у Пресса, простодушно, торжествующе-широко улыбнулся, медленно открыв белый ряд зубов. Затем он поднял очки на лоб и долго тер ладонью утомленные глаза, чувствуя, как по всему телу разливается тягучая и сладостная усталость и теплота.
Потом кузнецы прошли к палатке и долго пили газированную воду.
Прибежал старший мастер Самылкин, всплеснул руками и обрадованно закричал:
- Спасибо, братцы! - Вынул платок из кармана, вытер вспотевший затылок, засмеялся, локтем толкнув Антона в бок: - Ты, гляди, парень, и впрямь в большие люди выйдешь! Только не загордись, как Дарьин…
Антон спросил насмешливо:
- Что же мне теперь, казанской сиротой прикидываться? А Дарьин нам не пример!
- Ну, тогда поздравляю: от себя лично и от имени нашего участка.
В это время к Василию Тимофеевичу подступил Камиль Саляхитдинов; руки его были полусогнуты в локтях, узенькие глаза сверкали остро и рассерженно.
- Василь Тимофеевич, - крикнул он срывающимся голосом, - давай другой молот или давай другой сменщик!
Самылкин встревоженно спросил:
- Что случилось, Камиль?
- Давай другой молот, - упрямо повторил Камиль. - Мой опыт больше, мой стаж больше, а Карнилин меня бьет, на оба лопатки валит! Я много старше его, мне лет много больше, мне это стыдно!
Старший мастер оглянулся:
- Эко, что вздумал! Коли тебе стыдно, что тебя комсомольцы бьют, так ты тянись за ними.
- Не могу я тянись! - воскликнул Саляхитдинов. Шея и скулы его побагровели. - Его бригада лучше моей, мой бригада хуже. Его нагревальщик сильнее. Сарафанов - мой нагревальщик. Зачем забрал? - крикнул он Антону.
- Ты сам отдал, - сказал Антон. - Он же тебе не нравился.
- Тогда не нравился, а теперь нравится. Давай назад Сарафанова.
Гришоня весело взвизгнул:
- Накося тебе Сарафанова, держи карман шире!
Саляхитдинов свирепо топнул на него; тот юркнул за спину Антона: а Илья, задумчиво потрогав нос грязной рукавицей, сказал, переступая с ноги на ногу:
- Не пойду я к тебе, Камиль. Чего это я к тебе пойду?
Антон взял со столика рукавицы, сунул их подмышку и подмигнул Саляхитдинову:
- Погоди, Камиль, не то еще будет…
Василий Тимофеевич поддержал его:
- Они тебе, комсомольцы-то, покажут, где раки зимуют…
- Покажут? - неистово крикнул Саляхитдинов. Нет, не покажут! - Взял Антона за отвороты спецовки. - Вперед уйдешь? Не уйдешь! Знаешь Камиля? От Камиля не уйдешь! Умру у молота, а не давай тебе уйдешь!..
Он легонько оттолкнул Антона и зашагал прочь, поводя могучими плечами борца, точно пробивался сквозь плотную людскую толпу.
- Умирать подался! - потешался Гришоня; Василий Тимофеевич сокрушенно покачал головой:
- Ишь, как забрало!..
Вторая смена приступила к работе, цех все гуще полнился гулом агрегатов.
Люсе было обидно, что Антон совсем не обращал на нее внимания, как будто она не стояла рядом и не радовалась его победе. Люся все ждала, что вот он повернется, посмотрит ей в глаза и скажет… "А что он мне может сказать, - с горечью подумала Люся, - если ему приятнее шутить с Настей Дарьиной, чем со мной?"
Но когда Антон направился к выходу, она все же остановила его; он устало и приветливо улыбнулся ей. Люся растерялась, не зная, о чем его спросить.
- Вы во Дворце культуры будете? - нашлась она, хотя ей было известно, что они там будут. - Володя Безводов велел прийти вам всей бригадой.
За Антона ответил Гришоня, - всюду суется, везде успевает этот Гришоня!
- Явимся. Во дворец нам позарез надо!..
Они долго плескались в душе, смывая с себя тягостную дневную усталость, затем распаренные, освеженные, не спеша одевались, толпились у зеркала, причесываясь и завязывая галстуки, потом ждали Настю Дарьину: она вышла к ним прозрачно-розовая, как заря.
Во дворец кузнецы немного опоздали. Они бесшумно прошмыгнули в зал, сели в задних рядах и притихли. Перед ними сидели и о чем-то перешептывались Антипов и Люся. Девушка повернулась к Антону и сообщила:
- Вас в президиум избрали.
- Иди, - сказал Антипов, и улыбка тронула его губы.
- Я посижу тут, - ответил Антон и, чуть вытянув шею, оглядел зал: он искал Таню Оленину. Она сидела впереди, у самой стены. Он сразу узнал ее по высокой прическе, по голубой пушистой кофточке. Неподалеку от нее Антон заметил Олега Дарьина с Мариной Барохтой, в первом ряду - Женю Космачева и Сидора Лозу, бригадиров молодежных бригад других цехов; за длинным столом президиума, рядом с секретарем комитета комсомола Давыдовым, сидел директор завода.
Было очень тихо. Эту атмосферу тишины и торжественности, когда порыв молодости, затаенный в душе каждого человека, ждет случая вылиться наружу и загулять по залу, необычайно любил Антон.
Над дубовой кафедрой возвышался Володя Безводов и, отчеканивая слова, докладывал собранию о работе комсомольцев кузницы с несоюзной молодежью.
- …Я не верю, что есть такие "экземпляры", как выразился предыдущий оратор, которые не поддаются воз действию коллектива. Чепуха! Нет таких людей! Я вам расскажу об одной девушке, имя которой не назову. Это была девушка-мотылек. Кроме танцев и вечеринок, ее ничто не волновало. О комсомоле она и слышать не хотела… А сейчас она лучший работник цеха, хотя и самый молодой, но, пожалуй, самый активный и исполнительный член нашей организации. И о своем недавнем прошлом она вспоминает если не со стыдом, то, во всяком случае, с горькой усмешкой.
Люся наклонила голову. Антон увидел, как заалели ее щеки и даже шея, и он удивился, что эта вот худенькая смущенная девушка доставила ему в свое время столько терзаний.
Он осторожно погладил ее по рукаву, дружески и ободряюще.
В конце собрания секретарь горкома комсомола вручал лучшим комсомольцам-производственникам награды - грамоты Центрального Комитета комсомола. Антон почему-то испуганно пригнулся, когда услышал свое имя, и Люся, обернувшись, тронула его за плечо:
- Что вы? Идите же…
Он прошел к столу, принял грамоту; секретарь горкома пожал ему руку и пожелал успехов. Возвращаясь на свое место, Антон встретился глазами с Олегом: в прищуренном его взгляде он прочитал и неприязнь, и зависть, и укор. Дарьин не аплодировал кузнецу. Он склонился к Марине, шепнул ей что-то на ухо; та повела бровью и усмехнулась. А в последнем ряду между Гришоней и Сарафановым сидела жена Дарьина, Настя; Антон изумлялся ее выдержке: она или не видела мужа в обществе Барохты, или старалась совсем не замечать его, чтобы не расстраивать себя; простенькое лицо ее выглядело миловидным, веснушки с носа исчезли, а щелочка между передними зубами придавала ей девическую прелесть и чистоту.