Теперь вздор моего сочинения номер два: если сцена смерти Степка должна быть душещипательная (с чем я согласен), то всякую смысловую нагрузку с мальчика надо снять, передав ее другим актерам, а при мальчике оставить Эйзенштейна, который "обеспечит" всякие ракурсы, pieta’ы и проч. Выход пошлый, тысячелетний, но другого при сцене в лоб пока что не видать. Я по-прежнему за то, чтобы мальчика после "дядя Вася"... показывать только один раз - в сцене смерти. Мальчики, услышав выстрелы, всполошились, побежали, видят: вышка пуста, лужа крови, след крови - они идут по этому следу, но как находят и слово "отец" - по глубокому моему убеждению - лишнее. Допустимо ли так?
Самохин в капкане, и за этим раздается веселый ровный голос Рыбочкина - о чем-то совершенно боковом (и хорошо бы смешном). "А Сидорыч как схватится за балку, как обожгётся - смехота..." После чего (голос Рыбочкина) "открывается занавес" и мы видим его, совершающего перевязку, с лицом, допустим, залитым слезами, видим всю pieta, и Рыбочкин продолжает: "Здесь тебя подлечим, потом в Москву отвезем, в больницу... Больница богатая, все блестит..." Степок: "Военная больница?" Рыб[очкин]: "Обязательно военная... В палате там пограничники лежат раненые, командир подводной лодки... И вот тебя вносят. (Появление начполита с лошадью в поводу (?) Пограничники и спрашивают: "Это что за мальчик? - небось яблоки воровал, с забора свалился?" А доктора им отвечают..." Степок: "Военные доктора?"
Рыб[очкин]: "Обязательно военные... Им отвечают: "Нет, ребята, это парень геройский, он вроде вас воевал...""
Начполит: "Как дела, сынок?" (выражение Е. К., по-моему, хорошо). Степок (с радостным и ясным выражением): "Дела хороши..." Начполит: "Болит небось?". Степок машет к себе начполита и шепчет таинственно, расширив глаза: "Дядя Вася, я тоже не буду стонать". Потом обращается к Рыбочкину: "И что они еще сказали - доктора?" Рыбочкин отвечает - слов не нужно (их, надо думать, и так чрезмерно много?) - музыка, что ли?
Под эту музыку мальчик умирает.
Рыбочкин (глядя на мертвое лицо): "Конец, Василий Иванович". Начполит: "Начало, Сережа" (имя Рыбочкина?). После чего рассвет...
Вот первые мысли, пришедшие мне в голову в Одессе. Их лучше бы Вам не сообщать п[отому], ч[то] первые мои мысли, как известно, не выдерживают самой снисходительной критики. Страшит меня главным образом, не выпадаю ли я из стиля, из разгона вещи... Сообщите Ваши замечания...
Теперь о делах житейских... Впрочем, еще по сценарию. Если новый смысл прохода отца принимается - надо везде вычеркнуть - "с восторгом смотрит на пламя и прочее"... Вместо - "поменьше семи годов горело" - "не вышло твое дело"...
Текст детей относительно пуговиц грязноват. Перепишу еще раз... "Спать это ни от кого... От тебя что за, это... На вон тройку?.. И ножик?.. Гляди - с орлами?.. И ножик еще? в придачу? Не хочу с такой жилой водиться"... Дальше как будто правильно, хотя - "жила" во второй раз мне не нравится, может, что-нибудь придумаю... "Это я все видел" - по-моему, неправильно. "Папаше, это я сказал" - неизмеримо сильнее и правильнее и драматичнее, умоляю не менять... Насчет текста Сидорыча - Е. К. права, старый был хлеще... Свести воедино стоит... Fin.
Дела житейские: Е. К. и Даревский требуют меня в Москву. Я отбиваюсь. Ехать мне беда - только начал входить в литературу. По личным же делам приезд мой в декабре все равно предполагался. Жду от фабрики ответа. Им нужна консультация по поводу новой Гришиной поэмы. Во-о-ображаю. Немировский, к величайшему моему изумлению, не забыл сообщить фабрике о том, что я взял у него тысячу рублей, фабрика не забыла перевести мне втрое уменьшенный рацион, и я в настоящий отрезок времени сижу без всякой одежи, голым телом на старых бобах, прошлогоднего урожая, высохших и пожухлых... Они очень колятся...
Я Вас прошу (именно в смысле - умоляю) довести об этом до сведения Даревского...
Письмо Е. К. в отношении фильма дышит бодростью, и я ликую... и мечтаю... и истинно Вам желаю!..
Вы правы - в Ялте мы жили недурно и несомненно философично... А. Н. собирается в Москву и кланяется Вам фанатически... Скоро увидимся. Подтвердите мне получение сего послания - немедленно п[отому], ч[то] ни копии, ни набросков нету.
Привет героической Пере - раньше она была одна героическая, а теперь еще есть Испания.
Je vons embrasse, non vieux.
И. Б.
Поклон милому нашему Тиссэ <...>
358. Т. Н. ТЭСС
Одесса, 17/XI-36
17 ноября 1936 г.,
Одесса
Умное Ваше письмо получил. То, что Вы пишете о моих "сочинениях", важно и удивительно верно, можно сказать - потрясающе верно. К чести моей - у меня уже несколько лет такое чувство. Попытаюсь доказать делом. То, что я делаю теперь, еще не есть писание начисто, но во всяком случае похоже уже на сочинительство, на профессию...
Живу, несмотря ни на что, хорошо. Только здоровье оставляет желать лучшего - не очень. Обошел и объехал весь город - лучше Мельниц нет; решил там обосноваться и предпринимаю "официальные" шаги. <...> Мне в декабре по неотложным делам надо ехать в Москву. Беда, великая беда! Вот когда надо будет показать себя "человеком" и продолжать трудиться и жить, как в Одессе. Впрочем, надеюсь, поездка не на долгий срок. <...> Может, я еще в Киев поеду или в колхоз, потом в Москву <...>.
И. Б.
359. В РЕДАКЦИЮ ГАЗЕТЫ "ЗАРЯ ВОСТОКА"
16 июня 1937 г.,
<Москва>
С первыми номерами "Зари Востока" связана счастливая пора моей жизни в Тифлисе и начало литературной работы. Сотрудничая в газете, я ближе узнал природу и народ прекрасной, щедрой, поэтической Грузии. Образ ее живет в моей душе. Отражая волю и чаяния трудового народа, "Заря Востока", развиваясь вместе со всей страной, узнает, я верю, невиданный расцвет сил и возможностей.
16.6.37 И. Бабель
360. НОВИКОВОЙ
<15 августа 1937 г.,
Москва>
Дорогая тов. Новикова!
Слово свое я сдержу. И проверять не придется. Для честного литератора нет проверки строже и мучительнее, чем его совесть и живущее в нем чувство прекрасного.
В нас не затихает ни на минуту жажда творчества. И, по правде говоря, я часто сознательно подавлял ее в себе, потому что не чувствовал себя достаточно подготовленным к тому, чтобы писать с истинной простотой, со страстным чувством, с ничем не ограниченной правдивостью, т. е. не чувствовал себя подготовленным к тому, чтобы писать художественно. Теперь сердце мое говорит: подготовительный этот период кончается. Пожалуйста, когда прочтете мои рассказы, скажите Ваше мнение о них.
И. Бабель
361. Н. ОГНЕВУ <РОЗАНОВУ М. Г.>
28 августа 1937 г.,
<Москва>
Дорогой Михаил Григорьевич.
Для начала - направляю к Вам приятеля моего Евгения Павловича Гончарова, первейшего в нашей стране знатока по части коневодства и коннозаводства. Знания эти воодушевляют его иногда для беллетристических опытов; некоторые из них заслуживают, по-моему, всяческого внимания. Для опыта я посоветовал Е[вгению] П[авловичу] показать Вам рассказ "Сирота" - вообще, мне кажется, из рассказов его может выйти толк. Великая к Вам просьба - преклонить взор к сему мужу.
Я со своими "продуктами" рассчитываю явиться к Вам в середине сентября. Вчерне написал, теперь буду выправлять.
Всего хорошего.
28.8.37 Ваш И. Бабель
362. А. Г. СЛОНИМ
Киев, 10/XI-37
10 ноября 1937 г.,
Киев
Дорогие и незабываемые хозяева.
До вчерашнего дня Киев был залит ярким солнцем; сегодня пасмурно, но тепло. Тружусь в заключении; меня кормят, поят, ублажают, но вздохнуть не дают. Все уже организовано - пепельница, плевательница, корзина для бумажек, чай и кофе, но сил маловато, устал и тоскую об "чистом искусстве"... Работы здесь оказалось много, но не очень трудной. Планы и сроки еще не ясны; как только определятся - сообщу.
Обязательно будьте здоровы, не ешьте крыжовенного варенья; ночью, в часы бессонницы, вспоминается иногда потерянный месяц и слезы застилают глаза. Привет Илюше и мадам Пастер.
Ваш И. Б.
363. И. Л. ЛИВШИЦУ
Киев, 28/XII-37
28 декабря 1937 г.,
Киев
Изя.
Поздравляю тебя и семейство с наступающим Новым годом.
Выражаю негодование тебе, и Семичёвым, и Гончарову - по поводу непонятного для меня молчания. Неужели нельзя было мне прислать несколько строк и программы, каковые представляют для меня важное лечебное средство.
Если вы все не хотите водиться со мной и переписываться - объявите мне об этом прямо, чтобы я не выглядел глупо, обращаясь к врагам.
Я занят безумно, как никогда в жизни, и это продлится до 15/I 1938 года.
Кланяюсь Люсе, Вере и Тане - а тебе не кланяюсь.
И. Б.
364. А. П. БОЛЬШЕМЕННИКОВУ
<29 декабря 1937 г.,
Киев>
Дорогой А. П.
5/I в моем отсутствии судисполнитель за долг Академии будет продавать мой жалкий скарб и выбрасывать на улицу книги, рукописи, белье в моем отсутствии - п[отому] ч[то] третий месяц я занят на Украинфильме экранизацией "Как закалялась сталь" - работой сверхтрудной и сверхсрочной. Уехать сейчас отсюда - значит все погубить. Просьба приостановить взыскание до возвращения моего в Москву в конце января 38 г., когда все счеты немедленно будут ликвидированы. Беда свалилась нежданно, перед отъездом я сговаривался с М. А. Лифшицем о другой работе, и он заверил меня, что никакого взыскания предпринято не будет, пока не договоримся о новой работе. Надеюсь, что Гослитиздат не обрушит на долголетнего своего сотрудника позорное и, по существу, незаслуженное им бедствие. Привет.
Ваш И. Бабель
365. Ф. А. БАБЕЛЬ
<16 апреля 1938 г.,
Москва>
<...> Я борюсь с желанием поехать в Одессу и делами, которые задерживают меня в Москве. Через несколько дней перееду на собственную в некотором роде дачу - раньше не хотел селиться в т[ак] наз[ываемом] писательском поселке, но когда узнал, что дачи очень удалены друг от друга и с собратьями встречаться не придется, решил переехать. Поселок этот в 20 км от Москвы и называется Переделкино, стоит в лесу (в котором, кстати сказать, лежит еще компактный снег)... Вот вам и наша весна. Солнце редкий гость, пора бы ему расположиться по-домашнему <...>
И.
366. Ф. А. БАБЕЛЬ
<29 сентября 1938 г.,
Москва>
<...> Не помню, писал ли я вам о том потрясающем впечатлении, которое произвела на меня Ясная Поляна - стоишь в аскетических комнатах Толстого - и кажется, что яростная работа мысли продолжается в них до сих пор! <...>
И.
367. Е. Д. ЗОЗУЛЕ
Переделкино, 14/10-38
14 октября 1938 г.,
Переделкино
Зозулечка.
Пишу в состоянии крайнего бешенства. Только что прискакал из города гонец с пакетом от судебного исполнителя (а я уже и думать забыл о его существовании!..), - пакет этот заключает в себе извещение о том, что если мною немедленно не будет внесено три тысячи рублей Жургаз-объединению, то завтра, 15-го, в 4 часа дня имущество мое будет вывезено с квартиры. Чудовищную эту бумажку надо понять так: после того, как мною был сдан материал "Огоньку" и Литгазете, после того, как суду было послано официальное уведомление о прекращении дела - Ликвидком (или другое неизвестное мне учреждение) снова потребовал от судебного исполнителя описи и продажи моего имущества. Если раньше, упрекая в глубине души издательство в некотором отсутствии лиричности, я молчал, п[отому] ч[то] на стороне его была обыкновеннейшая правда, то нынешний образ действий является классически выраженным проявлением злостной, преднамеренной травли и неслыханного в истории советских литературных нравов издевательства.
Вы мой друг и "заложник" в "Огоньке". Поэтому я прошу Вас принять на себя (на очень короткое время) посреднические функции и передать издательству или Ликвидкому (не знаю, кто теперь этим ведает) следующее: если в течение ближайших часов я не получу извещения о прекращении иска, то я вынужден буду искать защиты от преследований в партийном, общественном и судебном порядке. Я немедленно обращусь в Отдел Печати ЦК и в Президиум Союза писателей с просьбой вмешаться в это поистине возмутительное дело.
Извините, Зозулечка, за это неприятное поручение. Я не решился бы затруднить Вас, если бы оно не представляло общественный интерес.
Меня вызывают телеграммой на совещание в Гослитиздате по поводу тематического плана, буду в Москве сегодня вечером.
Ваш И. Б.
368. А. Г. СЛОНИМ
30 ноября 1938 г.,
Переделкино
Entre nous soit dit - очень плохо живется; и душевно, и физически - не с чем показаться к хорошим людям. Рассудок пока не затемнен - понимаю, что все причины в себе самом и что главная победа - над самим собой... Главная и самая трудная.
В Москве я захватан, истерзан, мелко озабочен; здесь маленько расправляюсь душой, что-то накапливаю; собираюсь немного посвежеть, приехать 5-го в Москву, поплетусь к Вам на основную свою квартиру...
И. Б.
Переделкино, 30.11.38
369. Ф. А. БАБЕЛЬ
<20 апреля 1939 г.,
Ленинград>
<...> Уф!.. Гора свалилась с плеч... Только что закончил работу - сочинил в 20 дней сценарий... Теперь, пожалуй, примусь за "честную жизнь"... В Москву уеду 22-го вечером.
В Эрмитаже был уже - завтра поеду в Петергоф. Окончание моих трудов совпало с первым днем весны - сияет солнце... Пойду погулять после трудов праведных <...>
370. Ф. А. БАБЕЛЬ
<22 апреля 1939 г.,
Ленинград>
<...> Второй день гуляю - к тому же весна... Вчера обедал у Зощенко, потом до 5 часов утра сидел у своего горьковского - времен 1918 года - редактора и на рассвете шел по Каменноостровскому - через Троицкий мост, мимо Зимнего дворца - по затихшему и удивительному городу.
Сегодня ночью уезжаю <...>
И.
371. Ф. А. БАБЕЛЬ И М. Э. ШАПОШНИКОВОЙ
<10 мая 1939 г.,
Переделкино>
<...> К вашему сведению - сообщаю, что второй день идет снег... Вот вам и десятое мая... Это, пожалуй, и брюссельскому климату завидно станет... Я уже обосновался за городом и чувствую себя превосходно - надоело только печи топить. Завтра поеду на день в Москву. Думаю, не найду ли письма от Мери - как она съездила? Жаль, что мама не могла совершить с ней эту прогулку... Отправил Наташе несколько книг - внучку обеспечил, теперь надо подумать о бабушке, постараюсь достать завтра новой беллетристики... У меня ничего нет - в трудах; заканчиваю последнюю работу кинематографическую (это будет фильм о Горьком) и скоро приступаю к окончательной отделке заветного труда - рассчитываю сдать его к осени. Пишите почаще, потому что длинных книг читать нет времени - и ваши послания - самое лучшее для меня чтение. Как Гриша, как Борис - часто ли вы с ним видитесь? <...>
И.
Приложение
Антонина Пирожкова
Семь лет с Исааком Бабелем
Воспоминания жены
Я пытаюсь восстановить некоторые черты человека, наделенного великой душевной добротой, страстным интересом к людям и чудесным даром их изображения, так как мне выдалось счастье прожить с ним рядом несколько лет.
Эти воспоминания, простая запись фактов, малоизвестных в литературе о Бабеле, его мыслей, слов, поступков и встреч с людьми разных профессий - всего, чему свидетельницей я была.
Я познакомилась с Бабелем летом 1932 года, спустя примерно год после того, как впервые прочла его рассказы.
Это знакомство произошло в Москве у Ивана Павловича Иванченко - председателя Востокостали, большого поклонника Бабеля. И Бабель, и я были одновременно приглашены к Иванченко на обед.
Иван Павлович знал меня по Кузнецкстрою, где я работала после окончания Сибирского института инженеров
транспорта. Жил он, когда приезжал в Москву, на Петровке, 26, в доме Донугля, вместе со своей сестрой.
К обеду Бабель явился с некоторым опозданием и объяснил, что пришел прямо из Кремля, где получил разрешение на поездку к семье во Францию.
Иван Павлович представил меня Бабелю:
- Это - инженер строитель, по прозванию Принцесса Турандот.
Иванченко не называл меня иначе с тех пор, как, приехав однажды на Кузнецкстрой, прочел обо мне в стенной газете критическую заметку под названием:
"Принцесса Турандот из конструкторского отдела"...
Бабель посмотрел на меня с улыбкой и удивлением, а во время обеда все упрашивал выпить с ним водки.
- Если женщина - инженер, да еще строитель, - пытался он меня уверить, - она должна уметь пить водку.
Пришлось выпить и не поморщиться, чтобы не уронить звания инженера-строителя.
За обедом Бабель рассказывал, каких трудов стоило ему добиться разрешения на выезд за границу, как долго тянулись хлопоты, а поехать было необходимо, так как семья его жила там почти без средств к существованию, из Москвы же очень трудно было ей помогать.
- Еду знакомиться с трехлетней француженкой, - сказал он. - Хотел бы привезти ее в Россию, так как боюсь, что из нее там сделают обезьянку.
Речь шла о его дочери Наташе, которую он еще не видел.
Через несколько дней, когда Иван Павлович уехал в Магнитогорск, Бабель пригласил меня и сестру Иванченко, Анну Павловну, к нему обедать, пообещав нам, что будут вареники с вишнями.
Название переулка, где жил Бабель, поразило меня: Большой Николо-Воробинский: откуда такое странное название?
Бабель объяснил:
- Оно происходит от названия церкви Николы-на-воробьях - она почти напротив дома. Очевидно, церковь была построена с помощью воробьев, то есть в том смысле, что воробьев ловили, жарили и продавали.