Так ей удалось собрать кое-что из раздаренной им семейной обстановки.
Однажды в Одессе Бабеля пригласили выступить где-то с чтением своих рассказов. Пришел он оттуда и высыпал на стол из карманов кучу записок, из которых одна была особенно в одесском стиле и поэтому запомнилась: "Товарищ Бабель, люди пачками таскают "Тихий Дон", а у нас один только "Беня Крик"!?" Нарушив обычное правило не говорить с Бабелем о его литературных делах, в Одессе я как-то спросила, автобиографичны ли его рассказы?
- Нет, - ответил он.
Оказалось, что даже такие рассказы, как "Пробуждение" и "В подвале", которые кажутся отражением детства, на самом деле не являются автобиографическими. Может быть, лишь некоторые детали, но не весь сюжет. На мой вопрос, почему же он пишет рассказы от своего имени, Бабель ответил:
- Так рассказы получаются короче: не надо описывать, кто такой рассказчик, какая у него внешность, какая у него история, как он одет...
О рассказе "Мой первый гонорар" Бабель сообщил мне, что этот сюжет был ему подсказан еще в Петрограде журналистом П. И. Сторицыным. Рассказ Сторицына заключался в том, что однажды, раздевшись у проститутки и взглянув на себя в зеркало, он увидел, что похож "на вздыбленную розовую свинью": ему стало противно, и он быстро оделся, сказал женщине, что он - мальчик у армян, и ушел. Спустя какое-то время, сидя в вагоне трамвая, он встретился глазами с этой самой проституткой, стоявшей на остановке. Увидев его, она крикнула: "Привет, сестричка!" Вот и все.
Однажды, году, наверное, в 37-ом, к нам из Одессы приехала Анна Николаевна де Рибас, жена Александра Михайловича де Рибаса, племянника известного адмирала Иосифа де Рибаса, основателя Одессы. Бабель знал их с давних пор и рассказал мне, что Анна Николаевна - гречанка, девичья фамилия ее Цакни, и что она была первой женой писателя Ивана Алексеевича Бунина. От нее у Бунина был сын, который в семь лет умер от дифтерита, после чего супруги расстались.
Анна Николаевна вторично вышла замуж за Александра Михайловича де Рибаса, много лет заведовавшего Одесской публичной библиотекой.
Она поразила меня классической красотой лица, очень высоким ростом, а также высокими черными ботинками на шнуровке; одета была в строгое черное платье, так как совсем недавно похоронила своего мужа. Анна Николаевна привезла Бабелю в подарок книгу, написанную ее мужем: "Старая Одесса. Исторические очерки и воспоминания". Книга вышла в Одессе в 1913 году тиражом всего 1075 экземпляров.
Из этой книги я узнала, что адмирал Иосиф де Рибас с подчиненным ему отрядом в 1789 году штурмом захватил турецкую крепость Хаджибей, а в 1795 году переименовал ее в Одессу. Никто не знает точно, откуда возникло это название, но оказалось, что на месте крепости Хаджибей когда-то существовала греческая колония Одессус, о чем знал грек митрополит Гавриил. Возможно, что от этого древнего топонима и произошло название города Одессы, это объяснение кажется наиболее вероятным.
Книга "Старая Одесса" сохранилась у меня, несмотря на обыск после ареста Бабеля и на полное разорение квартиры во время войны.
На улице Обуха, недалеко от нашего дома, находился дом политэмигрантов. Из этого дома к нам часто приходили гости разных национальностей. Все они были коммунистами, преследовавшимися в собственных странах. Собирались обычно на нижнем этаже, на кухне. Возвращаясь с работы, я заставала там целое общество, говорящее на разных языках. Бабель и Штайнер варили кофе, из холодильника доставалась какая-нибудь еда, и шла нескончаемая беседа. В один из таких вечеров на кухне появился китайский поэт Эми Сяо, небольшого роста, стройный, с приятными чертами лица.
Будучи коммунистом, он бежал из чанкайшистского Китая и жил временно в Советском Союзе, в доме политэмигрантов. Он стал к нам приходить. Читал свои стихи по-китайски, так как Бабелю хотелось услышать их звучание, читал их и в переводе на русский язык. Эми Сяо очень хорошо говорил по-русски. Он с нетерпением ждал возможности возвратиться на родину, но Коммунистическая партия Китая берегла его как своего поэта и не разрешала до времени приезжать.
Этот человек вдохновенно мечтал о коммунистическом будущем Китая. Однажды за обедом Бабель спросил его: "Скажите, Сяо, каков идеал женщины для китайского мужчины?" - Эми Сяо ответил: "Женщина должна быть так изящна и так слаба, что должна падать от дуновения ветра". Я запомнила это очень хорошо.
Летом 1937 года Эми Сяо уехал отдыхать на черноморское побережье. Возвратившись осенью, он пришел к нам с полной девушкой по имени Ева и представил ее как свою жену. У нее было прелестное лицо с глазами синего цвета и стриженая под мальчика головка на довольно грузном теле. Когда они ушли, Бабель сказал:
- Идеалы одно, жизнь - другое.
Вскоре после этого Эми Сяо пригласил нас на обед по-китайски, который он приготовил сам. Мы впервые были в доме политэмигрантов, где Эми Сяо занимал одну из комнат. Теперь с ним жила и Ева. Немецкая еврейка, она бежала из Германии в Стокгольм к своему брату, известному в Швеции музыканту. В Советский Союз она приехала уже из Швеции как туристка; познакомилась на Кавказе с Эми Сяо и вышла за него замуж.
Обед по-китайски состоял из супа с трепангами, рыбы и жареной курицы с рисом. И рыба и курица были мелко нарезаны и заправлены какими-то китайскими специями. Нам были предложены для еды палочки, но ни у нас с Бабелем, ни даже у Евы ничего не получалось, и мы перешли на вилки. Только Эми управлялся с палочками великолепно. На десерт Ева приготовила сладкую сметану с вином и ванилью, в которую перед самой едой всыпались понемногу кукурузные хлопья. Это блюдо было европейским.
К зиме 1937 года Эми Сяо получил квартиру в доме писателей в Лаврушинском переулке. Мы с Бабелем были приглашены на новоселье. Ужин был также из китайских блюд, приготовленных Эми, но нас поразил только чай. Подали маленькие чашечки и внесли наглухо закрытый большой чайник, а когда открыли пробку, затыкавшую нос чайника, и стали разливать чай, по комнате распространился непередаваемый аромат. Нельзя было понять, на что похож этот удивительный и сильный запах. Чай пили без сахара, как это принято в Китае.
Зимой 1938-го или в начале 1939 года Эми Сяо с семьей (у него уже был сын) уехал в Китай, сначала в коммунистическую его часть, а затем в Пекин. Там у них родилось еще два сына. Ева стала отличным фотокорреспондентом какой-то пекинской газеты и раза два приезжала ненадолго в Советский Союз.
Двухлетняя дочь Валентина Петровича Катаева, вбежав утром к отцу в комнату и увидев, что за окнами все побелело от первого снега, в изумлении спросила:
- Папа, что это?! Именины!?
Бабель, узнав об этом, пришел в восторг. Он очень любил детей, а жизнь его сложилась так, что ни одного из своих троих детей ему не довелось вырастить.
Бабель женился в 1919 году на Евгении Борисовне Гронфайн. Ее отец был богатым человеком в Киеве, имел там заводы, производящие сельскохозяйственные машины.
Отец Бабеля покупал эти машины и затем продавал их в своем магазине в Одессе. В связи с этим, по всей вероятности, состоялось знакомство молодых людей в те годы, когда Бабель стал студентом Коммерческого института в Киеве, а Евгения Борисовна, закончив гимназию, там же училась живописи в частной художественной школе.
Окончив институт, Бабель уже в 1916 году уехал в Петроград, где познакомился с М. Горьким; печатался в его журнале "Летопись", работал в 1918 году в газете "Новая жизнь" и переводчиком в ЧК, и только после этого возвратился в Одессу и женился. В мае 1920 года Бабель уехал в Конармию как корреспондент газеты "Красный кавалерист", имея документы от ЮГРОСТА на имя Кирилла Васильевича Лютова.
В 1922 году он уезжает на Кавказ в качестве специального корреспондента газеты "Заря Востока", но теперь уже с женой и сестрой.
Когда в 1923 году заболел его отец, Бабель был в Петрограде и, возвратившись в начале 1924 года в Одессу, уже не застал его в живых.
После смерти отца Бабель с семьей - женой, матерью и сестрой - переехал в Москву, где остановился поначалу у своего друга Исаака Леопольдовича Лившица, но вскоре поселился под Москвой в небольшом городке Сергиев Посад.
В декабре 1924 года сестра Бабеля Мария (Мера) уехала в Брюссель к своему жениху, Григорию Романовичу Шапошникову. А уже в августе 1926 года к ней отправилась мать Бабеля. В этом же году его жена, Евгения Борисовна, уехала в Париж. Поводом для отъезда жены считалось ее желание продолжить там обучение живописи, но были, вероятно, и другие причины.
Во всяком случае известно, что еще до отъезда Евгении Борисовны Бабель в декабре 1925 года переехал из Сергиева Посада в Москву к Тамаре Владимировне Кашириной.
13 июля 1926 года у Бабеля и Тамары Владимировны родился мальчик, кстати, того же числа и месяца, когда родился и сам Бабель. Мальчику дали имя Эммануил в честь деда.
В 1927 году, похоронив в Киеве отца Евгении Борисовны и ликвидировав там обстановку квартиры, Бабель должен был отвезти старую и больную мать к дочери в Париж.
Семейная жизнь с Тамарой Владимировной не сложилась, и, уезжая в Париж, он надеялся наладить свои отношения с Евгенией Борисовной.
Бабель пробыл в Париже до конца 1928 года, и за это время Тамара Владимировна вышла замуж за писателя Всеволода Иванова, который усыновил мальчика, дав ему свою фамилию и переменив имя Эммануил на Михаил. Так Бабель потерял своего первого ребенка, с которым ему не разрешалось даже видеться.
В Париже отношения Бабеля с Евгенией Борисовной наладились, но переехать в Москву она, очевидно, не захотела, и Бабель возвратился домой один, без семьи. В июле 1929 года у Евгении Борисовны родилась дочь Наташа, с которой Бабель смог встретиться только в 1932 году, когда снова приехал в Париж.
Про Тамару Владимировну и мальчика Бабель, познакомившись со мной, никогда не говорил, но, пока он был в Париже, его ближайшие друзья мне все рассказали. Уважая его желание, чтобы я ничего об этом не знала, я никогда не заводила с ним разговоров на эту тему.
Но зато о Наташе я знала все, Бабель всегда показывал мне ее фотографии, рассказывал о том, что о ней пишет Евгения Борисовна, просил меня покупать ей игрушки и книжки.
Наташа была очаровательным ребенком, и так мне нравилась, что я захотела иметь такую же веселую и лукавую девочку.
В январе 1937 года наша девочка родилась. Мне хотелось дать ей имя Мария, но Бабель сказал, что у евреев не полагается давать детям имена живых родственников, сестру же Бабеля звали Марией. Однажды в роддом Бабель принес мне книгу Стерна "Сентиментальное путешествие по Франции и Италии", в ней я встретила имя Лидия и решила, что девочку назовем этим именем, с чем Бабель согласился.
Помню день, когда Бабель приехал в роддом за мной и дочерью. Уже одетая в свое обычное платье, я вдруг увидела, как открылась входная дверь вестибюля и вошел Бабель с таким количеством коробок с шоколадными конфетами в руках, что должен был эту стопку поддерживать подбородком. И тут же стал раздавать эти коробки врачам и сестрам, которые попадались ему на пути. Кому надо и кому не надо. В этом был весь Бабель! Домой поздравить нас с рождением дочери первым пришел Сергей Михайлович Эйзенштейн. Пришел и поставил на стол какой-то предмет, упакованный в бумагу и перевязанный красной ленточкой с бантом. Когда бумагу развернули, в нем оказался детский белый горшочек, а внутри букетик фиалок. И где он в январе достал фиалки? Кстати, купить в магазине такой необходимый предмет, как детский горшочек, в нашей стране и тогда было невозможно.
Летом 1937 года, когда нашей дочери Лиде было пять месяцев, Бабель снял дачу в Белопесоцкой, под Каширой.
Белопесоцкая расположена на берегу Оки. Купаться и греться на берегу реки, на чистейшем белом песке, было одним из самых больших удовольствий Бабеля.
Вдвоем с ним мы часто ходили гулять в лес, но, едва только мы в него углублялись хоть немного, он начинал беспокоиться и говорил:
- Все! Мы заблудились, и теперь нам отсюда не выбраться.
Привыкший к степным местам, он явно побаивался леса и, как мне казалось, не очень хорошо себя в нем чувствовал. С большим удивлением и даже почтительностью относился он к тому, что, куда бы мы ни зашли, я всегда находила дорогу и была в лесу как дома.
- Вы колдунья? - спрашивал он. - Вам птицы подсказывают дорогу.
А дело было в том, что я выросла в сибирской тайге...
Рассказ Бабеля мне: "Два молодых человека с ранней юности были очень дружны, неразлучны и очень любили друг друга. И вдруг один из них женился и, как казалось другу, на женщине, ничем не примечательной и даже не очень красивой. Но когда он начинал говорить о ней плохо своему другу, тот от него отдалялся, и, наконец, дружба их прекратилась. Огорченный друг пришел к раввину и рассказал ему обо всем. Раввин ответил: "Не пытайся, друг мой, развязать днем узел, завязанный ночью"".
А в другой раз Бабель рассказал мне, что как-то зашел домой к одному поэту. Дома был только отец поэта, и Бабель решил подождать сына. Чтобы польстить старику, он сказал: "Ваш сын пишет очень хорошие стихи!" Седовласый старик помолчал, а потом ответил: "Соломон писал меньше и лучше". - "Все понимает старик", - заключил Бабель.
Перелистывая как-то на даче только что вышедшую и очень толстую книгу одного из известных наших писателей, Бабель сказал:
- Так я мог бы написать тысячу страниц. - А потом, подумав: - Нет, не мог бы, умер бы со скуки. Единственно, о чем я мог бы писать сколько угодно, это о болтовне глупой женщины...
Лида начала ходить в 10 месяцев и к году уже отлично бегала. Она еще не говорила, но преуморительно гримасничала и, видимо, понимая, что окружающих это смешит, становилась все более изобретательной.
- Нам теперь хорошо, - сказал как-то по этому поводу Бабель, - придут гости, занимать не надо. Мы выпустим Лиду, она будет гостей забавлять...
А иногда, смеясь, говорил:
- Подрастет, одевать не буду. Будет ходить в опорках, чтобы никто замуж не взял, чтобы при отце осталась...
Лион Фейхтвангер приехал в Москву и пришел к Бабелю в гости. Это был светло-рыжий человек, небольшого роста, очень аккуратный, в костюме, который казался чуть маловатым для него.
Разговор шел на немецком языке, которым Бабель владел свободно. Я же, знавшая неплохо немецкий язык, читавшая немецкие книги и даже изучавшая в то время, по настоянию Бабеля, немецкую литературу с преподавательницей, понимала Фейхтвангера очень плохо, никак не могла связать отдельные знакомые слова. Мне было очень досадно, так как Бабель, когда писал кому-нибудь по-немецки письмо, спрашивал у меня, как написать то или иное слово. А вот в разговорном языке у меня не было никакой практики, и я не могла ловить речь на слух. Бабель сказал Фейхтвангеру: "Антонина Николаевна изучает немецкий язык в вашу честь", - на что Фейхтвангер ответил, что раз так, то он пришлет мне из Германии в подарок свои книги. И он прислал мне несколько томов в темно-синих переплетах, изданных, если не ошибаюсь, в Гамбурге. Но из этих книг я успела прочитать только роман "Успех": Бабель отдал их жене художника Лисицкого, Софье Христиановне; не мог удержаться, так как она была немка. А ее вскоре выслали из Москвы в 24 часа...
После ухода Фейхтвангера я спросила Бабеля, что особенно интересного сообщил наш гость.
- Он говорил о своих впечатлениях от Советского Союза и о Сталине. Сказал мне много горькой правды.
Но распространяться Бабель не стал.
Писатели, приезжавшие в те годы в Советский Союз, всегда приходили к Бабелю. Однажды у нас обедал Андре Жид, угощали его форелью под белым соусом и русским квасом, приготовленным дома; про этого человека Бабель мне сказал: "Умен, черт, Горький по сравнению с ним кажется сельским священником".
Бывали также писатели Леон Муссинак и Оскар Мария Граф, пришедший в национальном костюме - короткой юбочке, французский общественный деятель Эррио, который подарил нам большую круглую коробку с кофе в зернах. Когда мы приготовили этот кофе, удивительно ароматный и вкусный, Бабель сказал: "Считается, что люди в России ничего не понимают в кофе; поэтому государство закупает только дешевый 4-й сорт бразильского. Теперь вы знаете, что такое кофе первого сорта".
К Бабелю тянулись разнообразные люди, и не потому только, что был он человеком высокой культуры, великолепным рассказчиком, но и благодаря свойствам его характера. Его обаяние, его шарм действовали неотразимо. Бабель любил жизнь, считал, что человек рождается для веселья и наслаждения жизнью, любил смешные истории и ситуации, сам их придумывал и при этом очень веселился. Иногда своими розыгрышами ставил людей в неловкое положение.
Однажды за столом, где была его родная тетя, зубной врач, очень серьезная и воспитанная дама, один из гостей рассказывал, что во время революции, скрываясь от преследований, ему приходилось ночевать даже в публичных домах. Бабель вдруг говорит: "Знаю, моя тетя содержала такой дом в Одессе". Что было с тетей! Она онемела, все ее лицо покрылось красными пятнами.
У меня в гостях школьная подруга из Сибири. Вдруг входит Бабель и садится на стул. Поговорил с нами, посмешил нас, а потом встал и начал пятиться задом к двери. Мы с изумлением на него смотрим, а он говорит: "Извините, но я не могу повернуться к вам спиной, у меня сзади большая дыра на брюках". Так и выпятился из комнаты.
В 1938 году в Киеве Бабель однажды был приглашен на обед к своему школьному товарищу Мирону Наумовичу Беркову. После обеда, как рассказывала мне вдова Мирона Наумовича Клавдия Яковлевна, мужчины пошли в спальню отдохнуть. Потом пили чай, и уже вечером хозяева решили проводить Бабеля до гостиницы, где он жил. Шли, разговаривали, у гостиницы остановились и стали прощаться: "И вдруг, - рассказывает Клавдия Яковлевна, - я вижу, что на руке у Бабеля что-то блестит, и узнаю знакомые пуговицы".
- Бабель! Это же мое платье! - А Бабель говорит:
- У меня, знаете ли, есть тут одна знакомая дама, она все время требует от меня подарков, а так как денег у меня нет, я решил подарить ей это платье.
Клавдия Яковлевна отобрала у Бабеля свое платье, и они долго смеялись над его проделкой.
Платье висело в спальне, и как-то Бабель сумел его оттуда вытащить в переднюю и захватить с собой так, что хозяева не заметили.
Такие проделки Бабель позволял себе часто, и чем неправдоподобней выглядела его выдумка, тем было смешней.
Свою мать мог представить кому-нибудь: "А это моя младшая сестра", а о сестре сказать: "А это наш недоносок". Писателя С. Г. Гехта представил Есенину как своего сына и т. д. Бабель любил разыгрывать людей, сам играл при этом разные роли - то хромого, то скупого, то больного, то ревнивого. Идет со мной гулять по городу и вдруг начинает хромать. Хромает очень разнообразно: то как человек, у которого одна нога короче другой, то как будто нога вывернута, то она волочится. Встречные люди изумляются, а он идет с самым серьезным выражением лица, тогда как я умираю со смеху.
Если играет роль больного, то начинает стонать на разные лады. Я вбегаю в его комнату обеспокоенная, а он, постонав при мне еще некоторое время, вдруг рассмеется и скажет: "Я разыгрывал перед вами "еврейские стоны"".
Играя роль скупого, он не брал в трамвае билета и выпрыгивал на ходу при появлении контролера. Мне приходилось выпрыгивать за ним. Мог попросить едущую с ним даму купить ему билет, так как якобы у него совершенно нет денег.