В другой раз за обедом Эренбург мне говорит: "Представьте себе, Борис Полевой уверял иностранцев, которые у меня сегодня были, что Бабель в нашей стране издается миллионными тиражами". Любовь Михайловна возмутилась: "Когда они наконец перестанут врать!" и Эренбург спокойно отвечает: "Они только начинают".
Когда во французской газете "Le Mond" в июле 1967 года появился целый разворот о Бабеле, Эренбург позвал меня в кабинет и больше часа переводил мне содержание публикаций. Там была и его статья под заголовком "Революционер, но гуманист", что мне очень понравилось. Эта статья заканчивалась так: "Исаак Бабель погиб преждевременно, но он успел много сделать для молодой советской литературы. Будучи революционером, он оставался гуманистом, а это было нелегко".
Разворот о Бабеле в газете "Le Mond" содержал целый ряд статей, и, например, статью Пьера Доммерга о влиянии творчества Бабеля на американских писателей. Он писал, что американские писатели, поклонявшиеся прежде Флоберу и Мопассану - своим учителям стиля, вот уже 10 лет как повернулись лицом к Селину, Арто и, главным образом, к Бабелю. Автор называет таких американских писателей, как Беллоу, Мейлер и Маламуд, герои произведений которых удивительно напоминают Лютова из "Конармии"; та же неспособность приспособиться к насилию, та же ирония как защита от неотвратимого. "Нежность, жестокость, лиризм, выраженные одновременно сдержанно и юмористически - таковы некоторые "точки соприкосновения" американской литературы и творчества Бабеля", - писал Пьер Доммерг.
Другой автор статьи о Бабеле в газете "Le Mond" Петр Равич пишет: "Пытаться разложить бриллиант на его первичные элементы - абсурдная попытка; самое большее, что можно сделать - это исследовать его спектр. То же и с громадным талантом Исаака Бабеля". И дальше он пишет: "Умертвив в 47 лет наибольшего еврея из евреев среди русских писателей, человека, который умел, как никто, может быть, со времени Гоголя, заставить своих читателей смеяться, уничтожив интеллигента, склонного к глубоким размышлениям, но обожавшего лошадей и казачью силу, власти его страны совершили непоправимое преступление против русской литературы".
Третий автор газеты "Le Mond" пишет, что Бабеля Франция вновь открыла в 1959 году после издания его произведений у Галлимара. В статье сказано: "Как в капле воды может отразиться мир, так в маленьком рассказе или в короткой фразе Бабеля отражается, как через увеличительное стекло, как в фокусе, библейский мир и казачья эпопея, традиции, различные культуры, вся подспудность жизни, с ослепительным разнообразием и богатством. Но его чувство меры остается секретом мастерства. И это мастерство Бабеля является как бы вызовом писателям: "Попробуйте сказать столько, с таким блеском и с таким малым количеством слов...""
Я была очень благодарна Эренбургу за подробный перевод всех статей и кое-что записала.
Лето 1967 года было для меня единственным временем, когда общение с Эренбургом было постоянным, но, к сожалению, последним! Осенью этого года Эренбург умер от инфаркта.
Все, что связано с Бабелем, всегда было дорого для меня, в доме все годы после ареста царил его культ. Я собирала вокруг себя людей, которые были близки Бабелю, встречалась с его одесскими приятельницами - Лидией Моисеевной Варковицкой - ее муж одновременно с Бабелем закончил Коммерческий институт, и с Ольгой Ильиничной Бродской, когда-то в Одессе дружившей с сестрой Бабеля. Ближайшими моими друзьями стали Исаак Леопольдович Лившиц, друг Бабеля, начиная со школьных лет, его жена, Людмила Николаевна, и их дочь Таня.
Встречались не часто, но переписывались постоянно с Татьяной Осиповной Стах, жившей в Киеве; она и ее муж Борис были верными друзьями Бабеля с давних, еще одесских времен. Их дочь Софья (Беба) знала Бабеля в своем детстве.
Неизменными моими друзьями были Юрий Карлович Олеша, Николай Робертович Эрдман, Вениамин Наумович Рыскинд и Семен Григорьевич Гехт. Из писательской среды эти четверо были единственными, приходившими в мой "зачумленный дом" задолго до реабилитации Бабеля. Со многими людьми я никогда не встречалась при его жизни, а после со всеми познакомилась: мне захотелось их видеть, чтобы о нем говорить.
С сыном Бабеля Мишей увиделась сначала моя дочь Лида. Поэт Евтушенко встретился с Мишей на юге и сказал ему, что он знаком с его сестрой Лидией Бабель. Миша взял у Евтушенко наш телефон, позвонил Лиде и условился с ней о встрече. Лида мне рассказала, что Миша - художник и рисует пейзажи Москвы.
Поэтому, когда однажды зимой я увидела из окна нашей квартиры, выходившей на Яузский бульвар, какого-то художника с мольбертом, я попросила Лиду посмотреть в окно - не Миша ли рисует напротив нашего дома? Оказалось - это был Миша. Тогда Лида пошла к нему и сказала, что он может у нас погреться, пообедать с нами и оставлять свои мольберт и краски. Так я познакомилась с Мишей. Он принес мне показать свидетельство о своем рождении, принес напечатанный впервые в "Литературной газете" рассказ Бабеля "Закат" и несколько его фотографий, хранившихся в их доме. Миша мне очень понравился, и хоть у него нет прямого сходства с Бабелем, но я вижу много черточек и во внешности, и в манере держаться, напоминающих мне Бабеля. Мы редко встречаемся, но нежность к нему всегда со мной. Он - художник-пейзажист, известный в Москве, и главной темой его картин является город. Он рисовал множество уголков Москвы, части из которых уже не существует.
С дочерью Бабеля Наташей я познакомилась в 1961 году. В это время в Москве проходила французская выставка картин, и Наташа со своей подругой Таней Парен приехали гидами этой выставки. Обе знали русский язык и специально учились на курсах гидов по живописи. Наташе было около 30 лет, она, закончив Сорбонну, преподавала курс французской литературы в Париже. Я нашла ее очаровательной, веселой, остроумной и назвала в душе своей старшей дочерью. Сестры же подружились так, что готовы были все сделать друг для друга.
Сестра Бабеля Мери, приехавшая в это же время в Москву, чтобы повидаться с нами, очень удивлялась такой дружбе Лиды и Наташи и говорила, что сказалось кровное родство.
В Москве из родственников Бабеля жила только тетя Катя, родная сестра его матери. Она была замужем за Иосифом Моисеевичем Ляхецким, и они жили вместе с братом и сестрой Ляхецкими в одной квартире в Овчинниковском переулке.
С этой семьей мы постоянно общались после ареста Бабеля. Во время этой войны Иосиф Моисеевич умер, а после войны в этой квартире еще поселился приехавший с фронта племянник тети Кати по мужу Михаил Львович Порецкий с женой Асей. И я, и Лида всегда считали эту семью родными нам людьми и испытывали постоянное с их стороны дружеское расположение.
Идея воспоминаний современников о Бабеле принадлежит Льву Яковлевичу Лившицу, литературному критику из Харькова. Это был очень симпатичный молодой человек, до самозабвения влюбленный в творчество Бабеля. Он появился как-то совсем неожиданно в Москве и впервые пришел ко мне в 1963 году. В ноябре 1964 года он принял участие в конференции "Литературная Одесса 20-х годов", выступил на ней с докладом о Бабеле, написал несколько хороших статей о нем и собирался заняться темой "Бабель в кино". Нравился без исключения всем, с кем я его знакомила, и совершенно неожиданно умер от разрыва сердца совсем молодым. Это была большая потеря не только для родных и всех его знакомых, но и для литературы. Вместе с ним мы успели составить только предварительный список тех, кто мог бы написать воспоминания о Бабеле, и мне пришлось продолжить эту работу. Я обращалась с просьбой написать о Бабеле к его друзьям и знакомым, и многие воспоминания были написаны. Некоторые из них к тому времени были уже опубликованы в журналах, большую часть их мне помогли собрать Г. Н. Мунблит и его жена, Н. Н. Юргенева, ставшая вместе со мной составителем сборника. Когда все воспоминания были собраны и мною прочитаны, стало ясно, что мне надо написать о Бабеле то, что я о нем знаю, чтобы его образ был более полным.
Писала каждый раз о том, что вспоминалось, не соблюдая никакой последовательности. Когда все напечатала и перечитала, начала работать с ножницами и клеем. Хронологической записи не получалось, и я поняла, что надо располагать материал в основном по людям, окружавшим Бабеля от знакомства с ними и до конца встреч с ними или до конца их жизни. Мои мемуары вошли в сборник воспоминаний современников, первое издание которого вышло в 1972 году с большими сокращениями. В издательстве "Советский писатель" редакторы тогда из моих воспоминаний выбрасывали все крамольные по тем временам места, не разрешили мне даже упомянуть об аресте Бабеля. Воспоминания всех других авторов также подвергались цензурным изъятиям, но если я для второго издания сборника в 1989 году могла все восстановить, многие другие авторы, умершие к тому времени, ничего исправить уже не могли. Для всех последующих изданий моих воспоминаний я дополнила их некоторыми штрихами к образу Бабеля, к его судьбе, а также сведениями о моей работе над изданиями его произведений.
Самым главным своим делом я считала составление двухтомника сочинений Бабеля, в который вошли бы все его произведения, оставшиеся после ареста рукописей, все то, что было опубликовано при его жизни хотя бы один раз, а также все найденные старые рукописи. Эту работу я начала почти сразу после реабилитации Бабеля. В состав двухтомника должны были войти все рассказы, начиная с 1913 года, пьесы, киносценарии, вся публицистика, письма, воспоминания, выступления и конармейский дневник 1920 года.
Комиссия по литературному наследию Бабеля обращалась в издательства и в Союз писателей много раз; во-первых, с просьбой об издании двухтомника, во-вторых, с просьбой оказать содействие. Нам много лет отвечали, что нет бумаги, что план выпуска изданий уже сверстан, и переносили нашу заявку из одной пятилетки в другую. Наконец, в 1986 году, 20 лет спустя после издания последнего однотомника Бабеля в 1966 году, двухтомник был включен в план издательства "Художественная литература" и вышел тиражом 100 тысяч экземпляров только в январе 1990 года.
Почти одновременно с двухтомником в Москве вышли два составленных мною однотомника большими тиражами: один как приложение к журналу "Знамя", включивший и конармейский дневник Бабеля, и другой, объединивший наиболее известные произведения писателя и часть воспоминаний о нем. Кроме того, однотомники небольшими тиражами, уже без моего участия, выходили во многих городах нашей страны. Таким образом, только теперь, через полвека после гибели автора, творчество писателя И. Э. Бабеля, известное всему миру, приходит к широкому читателю на его родине.
Когда в 70-е годы я писала мои воспоминания о Бабеле, я старалась дать как можно больше фактов из его жизни, проходившей у меня на глазах. О моих личных впечатлениях о Бабеле как о писателе и человеке я писать не смела, считая, что мои оценки никого интересовать не могут.
И все же теперь, когда прошло так много лет после его чудовищного, ничем не оправданного убийства, прошли годы, на протяжении которых я так много думала о нем, мне захотелось кое-что добавить к тому, что я уже написала о нем.
Многие исследователи произведений Бабеля пытаются догадаться, у кого из писателей он что-то заимствовал, кто на него влиял, кто был его учителем. Один пишет, что Бабель взял все у Гоголя, что Гоголь был его главным учителем, другие считают, что Мопассан и Флобер были теми писателями, которые оказали на творчество Бабеля влияние. Отмечали воздействие на него Хемингуэя. Кто-то находил у Бабеля отдельные фразы Булгакова, Зощенко и даже Платонова. На мой взгляд, Бабель родился писателем, а не учился им быть.
Он родился с чувствами чрезвычайно обостренными: зрение, слух, обоняние, осязание - все чувства были у него не как у нормальных людей, а удивительно острыми. И я это знала.
Однажды в Кабардино-Балкарии мы сидели за большим праздничным столом в разных его концах, далеко друг от друга. Бабель был окружен журналистами и поклонниками и о чем-то оживленно с ними разговаривал. А меня в это время мой сосед схватил под столом за руку. Я пытаюсь освободить руку и думаю: "Хорошо, что Бабель так далеко и занят разговором и этого не видит". А после ужина он мне говорит: "Я видел, как журналист из газеты "Правда" схватил Вас за руку и какое у Вас было сердитое лицо".
В другой раз я слышу, что Бабель вышел из своей комнаты и может зайти ко мне. Если у меня творится какой-то беспорядок, я хватаю брошенную на кровать или кресло вещь и прячу в ящик шкафа куда попало. Бабель войдет, походит по комнате, а потом подойдет к шкафу и откроет дверцу именно того ящика, куда я эту вещь положила. Он ничего не скажет, но улыбнется и уйдет.
Необычайная зоркость Бабеля сказывалась, по-моему, и на красочности его рассказов. В рассказах он употреблял много красок, и особенно красный цвет со множеством его оттенков. В одной только "Конармии" я насчитала пятнадцать различных оттенков красного цвета. Из других цветов чаще всего встречаются у Бабеля желтый и синий. И совсем редко белый и черный. Художники, с которыми мне приходилось говорить об этом, считают, что у Бабеля при этом нет пестроты, все очень строго, без нарушения художественного вкуса. И я считаю, что все это за счет остроты его зрения, Бабель именно таким видел мир.
Такой же обостренный был у Бабеля слух, он мог услышать тихий шепот, различить тишайшие звуки.
Запахи он воспринимал также обостренно, он не нюхал, как все люди, а как бы впитывал в себя запахи. И не только приятные, но и отвратительные. Его осязание тоже было необычным. Он трогал что-нибудь как-то особенно долго и с сосредоточенным выражением лица и переставал трогать, только поняв что-то про себя. Я несколько раз наблюдала за ним, когда он трогал материю и, особенно, тельце ребенка.
Может быть, от этой остроты чувств рождались его метафоры.
С такими свойствами всех чувств, в сочетании с могучим талантом, Бабель не мог быть писателем, кому-то подражавшим, у кого-то обучающимся. Он был самобытен, таких, как он, больше не было. И вряд ли будут!
Бабель был очень целомудренным человеком. Несмотря на то, что в его "Конармии" он описывает много всяких жизненных ситуаций, ни одного нецензурного слова или фразы в этом произведении нет. В молодости он писал, как говорили, эротические рассказы, хотя я их эротическими не считаю; он никогда не произносил ни дома, ни в гостях нескромных слов или ругательств. В то время, как, впрочем, и сейчас, в писательской и актерской среде в выражениях не стеснялись, это было принято и даже модно. Бабель никогда этого не одобрял.
И если кто-нибудь из наших гостей позволял себе рассказать фривольный анекдот, Бабель морщился и мог сказать ему: "Ваши анекдоты не поднимаются выше бельэтажа человеческого тела".
И когда такую фразу скажет Бабель, человек запомнит ее надолго потому, что такие фразы Бабеля быстро распространялись среди его окружения и даже вне его.
С утра он был ежедневно побрит, одет в домашнюю куртку и брюки и не любил ходить дома в халате или пижаме, а тем более работать не вполне одетым.
Бабель называл себя суеверным человеком, но я не могла бы точно сказать, был ли он по-настоящему суеверным или только любил играть суеверного человека. Дома на перилах лестницы всегда висела подкова на счастье, многие рассказывали мне, что он сейчас же возвратится домой, если черная кошка перебежит ему дорогу или кто-нибудь из домашних спросит, куда он идет. Свидетельницей таких возвращений я не была.
В декабре 33-го года Бабель написал мне из Кабардино-Балкарии, что он человек суеверный и хотел бы Новый год встретить вместе со мной, он пригласил меня приехать к нему в Донбасс, в Горловку, 31 декабря. Об этой встрече Нового года я написала в своих воспоминаниях.
В марте 1934 года я поступила на работу в Метропроект, и поэтому мне не полагался отпуск ни летом, ни осенью, а только зимой, в декабре. Бабель достал мне путевку в дом отдыха работников искусств (РАБИС) под Москвой, проводил меня на поезде до железнодорожной станции, от которой я на лошади в санях добралась к месту назначения вместе с другими приехавшими отдыхать. Меня поселили в комнате вместе с молодой милой женщиной, которая оказалась дочерью профессора, историка искусства.
Я и она познакомились с нашими соседями по столу и образовали компанию, чтобы вместе проводить время. Когда настал день 31 декабря, ничего не обещавший мне заранее Бабель совершенно неожиданно приехал ко мне, нагруженный шампанским, конфетами и апельсинами.
Мы встречали Новый год в нашей комнате, пригласив туда своих новых знакомых. До наступления Нового года мы затеяли очень веселую игру, в которую охотно играли и раньше, чтобы посмеяться. Кто-нибудь сочинял рассказ без прилагательных, а потом по очереди назывались какие угодно прилагательные, и автор рассказа подставлял их к очередному существительному, затем этот рассказ зачитывался вслух под смех участников игры - так как прилагательные никак не подходили к существительным, а часто были и сами по себе очень смешными.
Бабель с удовольствием принял участие в этой игре, и его прилагательные были самыми смешными и изобретательными. Встретив Новый год, все пошли гулять на улицу, после чего Бабель ушел в комнату, предоставленную ему для ночлега: кажется, это был кабинет врача. Утром после завтрака Бабель уехал в Москву.
Такой была наша встреча Нового 1935 года. А вот как мы встречали 1936 год, я совсем не помню. По-моему, Бабель был в это время в Москве, никуда не уезжал, и если бы он ушел куда-нибудь встречать Новый год один, я бы ушла к кому-нибудь из моих друзей и запомнила бы это. Какой-то провал в памяти! 1937 год мы встречали дома вдвоем, так как я ждала ребенка, родившегося 18 января.
Зимой 1937 года Бабель уехал в Киев, чтобы работать над сценарием фильма "Как закалялась сталь" по Н. Островскому. Сценарий такой был кем-то уже написан, но Бабель говорил, что он был так плох, что нельзя было ничем из него воспользоваться. Так как режиссером этого фильма должна была быть жена А. П. Довженко Юлия Ипполитовна Солнцева, то она пригласила Бабеля работать и жить в их квартире. Александра Петровича Довженко дома не было, он снимал свой фильм где-то на Украине.
Бабель начал работать над этим сценарием еще в Москве, работал мучительно, работа эта ему не давалась, и он жаловался мне на роман Н. Островского, по которому трудно сделать хороший сценарий. Тем не менее, зимой уже 1938 года этот сценарий был закончен, и Бабель считал себя его автором; успел даже два небольших отрывка из него напечатать в газете.
После ареста Бабеля авторство сценария "Как закалялась сталь" оспаривалось в судебном порядке между Ю. И. Солнцевой и автором первоначального забракованного сценария. Суд установил авторство Солнцевой, присвоившей себе работу Бабеля, фамилия которого не упоминалась вовсе.
Позже мне говорили, что этот сценарий был сдан Солнцевой в архив (быть может, ЦГАЛИ) вместе с другими ее бумагами с тем, чтобы его не показывать никому без ее разрешения.
Из-за работы над сценарием "Как закалялась сталь" Бабель должен был задержаться в Киеве до середины января. Следуя своему суеверию, он позвонил мне и просил приехать к нему для встречи Нового года.