И вот в другой, Южной Америке, при просмотре этой картины люди подрались – ползáла на ползáла – согласные и несогласные.
Ведь кусочки, которые ты пишешь, они соединяются мыслью, мыслью, которую ты выстраиваешь. Выстраиваешь собой.
Лаокоон по-своему может быть понят как автопортрет автора, борющегося с самим собой.
Вхождение "Тихого Дона" в литературу было трудным.
Рукопись долго лежала в стопе, в которой накапливаются новые неназванные имена.
Что является привычкой неопытных людей – вот этот переход от слова к крику.
Накопление значений крика – трудный момент в жизни обезьян, привыкших к своему дереву.
То, что писал Достоевский, его раскрытие жизни, его описания, реалистические описания невероятного, его единица измерения человека, а человек мерился масштабом Пророка и Наполеона, – все это было невероятно.
Так как же кончить произведение?
Как жить в старом мире?
Особенно трудно людям немолодого возраста или людям влюбленным.
Написал в свое время книгу "О теории прозы", сложив ее из многих статей.
Татьяна Ларина могла сказать Онегину: "Онегин, я тогда моложе, Я лучше, кажется, была".
А я возвращаюсь к старой теме, не помолодев, но и она, тема, не стала моложе.
Законы искусства – это законы внутренней нужды, необходимости человека. Необходимости смен напряжения.
Люди при помощи искусства построили мир, чтобы его познать. Они были великодушны. Они были почти равны, но они уже воевали и мешали бойцам спать, барабаня в недавно изобретенные барабаны. Они на горе себе побеждали сон, но не победили смерть. Но они создали великодушие.
Искусство уплотняет жизнь. Не найдя непрерывности жизни, люди ищут слово, которое смогло бы оттолкнуть неотвратимое.
Искусству нужны уплотнения. Смысл. Нужен казус. Случай. Случай, выдающийся в смене обычного. Люди так надеются получить бессмертие.
Пока игра проиграна, но она не кончена.
Далеко еще до железа. Еще не обуздана лошадь. Еще ослы и кони – дикие звери. Еще верблюды не мешают своими шагами пустыне отдохнуть от песчаных бурь.
И вот появляется в искусстве слово – то, что называется завязкой. Сверхпутешествием. Неожиданность сперва удивительная. Сверхпутешествие, которое так неожиданно обставлено, что мы тысячелетия не замечаем неловкости построек завязки.
Уже зарегистрировано появление человека и дано ему имя Адам. Есть у него двое сыновей – Авель и Каин. И Каин был земледельцем. Мы его представляли преступником. Закоренелым преступником. А в Библии только сыны Каина создали крышу, оружие. Это жизнь Каина и блистательные подвиги его потомков потом были осмеяны Рабле.
Но мы не видим невидимое. Мир уже создан. Уже давно ходит солнце. На земле лежит первый убитый человек – Авель. И бог, уже огорченный человеком, на просторном небе говорит сверху: "Каин, где брат твой Авель?" А Каин отвечает: "Что же, я сторож своему брату?" Нет сторожей на этой голой земле, вернее не голой, а заросшей, но еще не знающей собственности.
Искусство видит завтрашний день, но говорит сегодняшними словами.
Мы открываем любую книгу и видим в ней прежде всего желание остановить внимание. Вырезать из обыкновенного необычайное. Но для этого необычайное должно быть показано обычным.
Книги имеют свою судьбу, как имеют свою судьбу поиски золота и нефти. Приходится ехать не туда, куда собрался ехать. Земля и даже вся земля – это уже ограничение для путешествия.
Литература имеет странное качество незаконных детей. Незаконных-прославленных.
Есть путешественники, которые открыли новые земли. Дома они были неудачниками. Люди, дважды собравшие деньги на отъезд, бродяги, необыкновенные удачники, которые убегали с Камчатки на остров Мадагаскар.
Правда, и там были неудачи.
Итак, беглецы с Камчатки попали на Мадагаскар.
Итак, искусство требует такой необыкновенности, которая в то же время была бы обыкновенной. Отсюда и происходят авантюрные романы, фантастические романы и даже не романы, а действительность – взлелеянные народным эпосом герои.
Да, существуют алмазы, и потом время гранит камень и создает новый кристалл – бриллиант. В нем много отражений, и луч света как бы бродит в прозе. И в сознании читателя.
История перемешивала свои государства; и молодому графу на Кавказе и в Севастополе удалось узнать другую Россию – бедную и непобедимую, как убедилась Англия; а мы скажем словами Диккенса: при столкновении английского быка с русским медведем победителей не было, а мертвых было много.
Лев Николаевич верил в свой земельный удел, видел новую Россию. Она проходила разоренная. То традиционно, то просто как добрый барин, то как писатель Толстой давал разоренным мужикам по пятаку у Дерева бедных.
Дерево это умерло. Оно стоит, превращенное в наземную редкость. Вероятно, наполненное бетоном, крепкое, проверенное, как хорошая статуя.
В романах Толстого нет победителей.
Глубже всех кончила жизнь Анна. Она воскреснет Катюшей Масловой. Уйдет от Нехлюдова, который продолжает Левина. Она уходит в далекий мир, как будто бы в другую историю.
Написал это потому, что понял, как человечество, переходя на новую фазу существования в искусстве, подводит счета и строит новые здания. И вот это есть великая часть искусства.
Не верят, верят, жгут огни – писал Пастернак про войска данайцев, окруживших Трою, и прекрасные написал он еще строки...
А между тем родился эпос...
Человечество прощалось со своей историей, любовно прощалось. Заинтересованно. Перебирая новеллы своего времени, анекдоты, рассказы о странностях человеческого тела, которые пересиливают сегодняшние решения мозга.
Романы прокладывают окна в будущее через преграды и строгие законы.
Караванами проходят романы Толстого.
Пушкин, стихи Блока и горестные строки Маяковского проходят через великий город.
Проходит время и через наш прекрасный город, мимо великой короткой реки, несущей в Финский залив воду многое количество несчастливых тысяч лет.
Так идет литература, и я спросил когда-то на берегу той реки у Блока, почему в поэме "Двенадцать" герой – Христос.
Он ответил спокойно, почти рассеянно: "Потому что они пророки".
Недавно один, старый даже для меня, академик сказал, что не надо давать читателю знать, сколько тебе лет. Он должен быть от этой нагрузки свободен.
Но, к сожалению, тайна нужна. Тайна нужна не для сокрытия возраста, а нередко для сокрытия молодости.
Сетчатка нашего глаза – это уже часть мозга.
Мозг живет в реальности, которую сам для себя создает.
Мозг пользуется словом, он создает слова и посылает их куда угодно.
Он может даже создать полет продавца воздушных шаров.
По меньшей мере.
Очень часто новая литература притворяется детской литературой.
В Библии есть некоторые попытки отделить прозу от поэзии. "Песнь песней", есть это и в текстах о царе Давиде.
Рождение мальчика через ухо – пародия на непорочное зачатие.
Как Рабле не сожгли!
И у Мольера женщина говорит: "И правда, люди рождаются через ухо".
Не надо анализом заменять бег времени.
Не надо в анализ вводить здравый смысл, потому что здравый смысл – это только собрание предрассудков прошлого.
Искусство всегда уходит от самого себя, разрушает прошлое для того, чтобы вернуться к нему с новым пониманием.
Создание новых систем сюжета, сменяющих старые, – великая давняя задача.
Одновременно сюжет – это отвержение мнимых разгадок во имя истинных разгадок.
В письме к Луизе Коле 16 января 1852 года Флобер писал:
"Что кажется мне прекрасным, что я хотел бы сделать – это книгу ни о чем, книгу без внешней привязки, которая держалась бы сама собой, внутренней силой своего стиля, как земля, ничем не поддерживаемая, держится в воздухе, – книгу, которая почти не имела бы сюжета, или по меньшей мере, в которой сюжет, если возможно, был бы почти невидим".
Ответ на анкету
Однажды мне пришлось отвечать на анкету.
Приведу текст ответа целиком:
"Люди, спрашивающие автографы, торопятся и спрашивают автографы у всех.
Вряд ли Шекспир дорожил своими автографами.
Они были нужны для следующего шага.
Нужны были так, как в горах нужны ледяные мосты, подтаявшие, но еще дающие возможность достижения той, недосягаемой стороны.
Мне даже дали справку; там есть количество строк: видно, что от меня ждут короткого и внятного ответа.
Но если бы я мог ответить, да еще коротко, то после этого мне не нужно бы больше ничего писать.
Вопрос таков.
Чем отличается прозаический факт от поэтического?
Во-первых, возрастом. Первичный факт старше.
Во-вторых, родством: поэтический факт – это осознание первичного факта.
Он пронизывается нейтрино, какими-то частицами, не имеющими веса, почти не имеющими веса, но последние сведения таковы, что именно они составляют основу Вселенной.
Поэтический факт – уже обработанная первополученная случайность, иногда обработка даже первополученного факта как такового.
В большие морозы в лесу иногда раздаются как бы выстрелы – разрывается древесина, потому что соки дерева превращаются в лед.
Но это бывает и нужным.
Пушкин на дворцовых вечерах, там, где танцевала его жена-красавица, Пушкин на этих балах объедался мороженым.
Он – факт действительности.
Пушкин, который пишет, поэт, который бежит в широкошумные дубравы от ничтожества, возможно, недопонятой жизни, – убегает, оставляя мир непонятым.
Он факт поэзии.
В-третьих, поэтический факт, весьма скромно говоря, факт монтажа.
Он – краска, цвет.
Подчиненный вновь найденному рисунку. Написанный другими красками. Он – часть великой действительности. Он – факт.
Но в то же время – мазок.
Делакруа, который понял значение дополнительного цвета, – поэтический факт.
Годами работал Александр Иванов над своей картиной.
Он создал хорошую картину.
Но наброски, которые мы видим в музеях, – они преждевременны той картине, картине "Явление Христа народу". Они принадлежат к толпе будущего и к толпе, имеющей свою осознанную направленность. Это факт искусства.
Прошу меня извинить.
Мой ответ на вашу анкету – факт действительности.
Я прошу прощения.
Буду счастлив, если в моем ответе есть буквы, сочетание букв, которые делают этот ответ не только неточным, не только уклончивым, но в чем-то как бы поэтичным.
7 февраля 1981 г."
Мысли в искусстве не одиночны.
Одиночество в искусстве так же грустно, как игра с мячиком против стога сена – сено пружинит, и мяч не отскакивает.
Мысли в искусстве женятся или выходят замуж.
Алексей Максимович, о котором можно пятьдесят лет после разлуки сказать, что он правильно со мной поссорился (много он от меня терпел: трудно житейское легкомыслие, умение удивляться через чужое окно), сам он много рассказывал и охотно говорил о чьих-нибудь будущих удачах.
Ведь я сам только буква в книге времени.
И я хочу, пытаюсь восстановить строку записи.
И не хочу, чтобы вас в припадке безумия охватило благоразумие.
Проза забивает нас параллелизмами, которые вроде идут параллельно, а в ощущении должны быть не параллельными, скажем – сложно-параллельными.
При сотворении книги надо создать неразбериху:
– ничего нет;
– свет есть.
Так построена Библия.
Реалистическое описание маленького адика.
Искупали. Дверь открыли. Простудили.
Ночью проснулся. Холодно.
Не академик, но привычной шапочки на голове нет.
На полу лежат обглоданные кости разных знакомых; куски отравленного мяса.
Кладбище без вентилятора.
Встал в кровати на четвереньки, копошусь, ищу свою шапочку; одеяло на мне как кожа на слоне, как на том рисунке Экзюпери – удав проглотил слона, собственноручный рисунок из "Маленького принца".
Теперь знаю, что обозначает этот рисунок: писатель в чреве удава ищет свою тему.
Мне говорят – не капризничай, шапка была под тобой.
Я говорю – это не каприз, это реалистическое описание маленького адика. А потом шапки же не было, говорю про голову.
И вот лежу, уничтожаю лекарства путем заглатывания. Зачем мерить температуру, когда и так ясно, – на улице солнце.
Первый снег. В приятной компании должен ехать в Матвеевское.
Предание говорит, что Чингисхан, придя на великое собрание и не найдя сразу гвоздя, на который можно было повесить лук, повесил лук на луч света.
Что оказывается в книге Бахтина о Рабле?
Отсутствие движения культуры. Все повторяется. Все приравнивается и лежит неожиданно сосредоточенными кучами.
Но для чего это сосредоточение?
Все похоже. Но что остается за карнавалом? Вне его? Какие элементы, вполне изменяющие явление, одинаковое, казалось бы, но происходящее в разных местах, не используются в этой книге?
Какая связь между карнавалом и нашими масленичными блинами?
Но вот карнавал Квазимодо на Нотр-Дам де Пари. Он не гримасничает. Он просто урод. Урод, обожающий красавицу.
И дальше идет смещение вещей. Почему этот горбатый урод имеет скелет с неразломанным позвонком?
У Гюго человек раскачивает колокол, сев на него верхом. Вот отличие западных колоколов от русских.
Все важно только тогда, когда есть сходство несхожего.
В русском карнавале принимали участие персонажи из Библии. Они выбегали из церкви, где сидели на почетных местах, а когда выбегали и становились клоунами, то могли поджечь бороду прохожему.
В сказке о дурачке примечательны слова матери: "Это бы слово, да не так бы молвил". Дурак при выносе тела сказал, что таскать вам не перетаскать, возить не перевозить. А урожай он прокомментировал так: "Канон да ладан".
То есть все психологически закрепленные поговорки оказываются помещенными не на своем месте.
Короли – наследники, которые перепутаны.
Девочки, которые умнее аббатов.
Искусство занимается человеком, который не на своем месте.
Оно занимается уплотнением и сдвигом. А не тем, что можно набрать и сравнить.
В опричной организации Грозного был карнавал.
И "всешутейший" собор Петра был карнавалом.
Так ли они похожи?
Мне кажется, что в карнавале Рабле важно то, что Гаргантюа имеет множество обильно карнавализированных предков, из которых каждый знаменит.
Оказывается, что Каин и его потомки настоящие изобретатели. Они изобретают не пародийные вещи, в отличие от предков Гаргантюа.
В Библии зафиксировано извечное историческое противоречие между кочевниками и земледельцами. Кочевники гоняли скот через чужие поля.
Мир только что сотворен. Но, надо повторить, бог уже спрашивает: "Каин, куда ты дел своего брата Авеля?" А тот отвечает: "Разве я сторож брату моему?"
При сотворении мира уже есть сторож. Земледелец, который огораживает свое поле. Положение почти пародийное.
Юрий Тынянов и Лидия Гинзбург точно осветили взаимоотношения Пушкина и того времени, которое его окружало. Мне досталось счастье узнать Тынянова, когда он сам еще не знал, что он уже писатель и теоретик. Может быть, главное для наших современников то, что связь старого и нового – это не связь наследования.
Искусство как бы продолжает то, что уже было. Об этом очень четко говорил Маркс.
Время проходит. Искусство бессмертно. И это не фраза и не хвастовство человека, который считает себя не исследователем искусства, а работником искусства.
Искусство не только наследует. Оно предвидит и умеет превращать функцию того явления, которое кажется только повторением.
Ружье не повторяет лук. Колесо не повторяет седла, которым оседлывали коней в то время, когда круглым был только обрубок от ствола.
Бревна, по которым скатывали камни, как бы утончились, становясь чем-то плоским, то есть не имеющим старой тяжести.
Первые колеса выгибали. Выгиб древнейших колес можно увидеть в подвалах Эрмитажа. Еще не довершенное колесо кажется куском плетенки. Но плетенки, согнутой великаном. И если плетенке-циновке важна плотность, повторность плетения, то гибкий ствол, согнутый для того, чтобы концы его возвращали свою форму, воскрешает труд изгибания.
Колесо позволяло воину стать в двухколесную тележку и сражаться, сохраняя одновременно возможность спешиться, увеличило дальность стрелы, покинувшей тетиву.
Искусство соединяет, а не повторяет. И изменяет функции, прежде существовавшие.
Шалаш пригибал ветки, создавая защиту от солнца и дождя. Но согнутые стволы закреплялись при помощи тетивы. Это форма отдавала силу преодоления прямоты ствола – стреле.
Звенья искусства не повторяют друг друга, они спорят друг с другом. И несгибаемость перекрытия здания вдруг обращается в свод, в котором несгибаемые и несогнутые камни соединены трением и создают новое преодоление тяжести.
Может быть, проза моложе поэзии, исток которой повторение звука – рева обезьяны, которая совсем не хочет слезать с дерева на пыльную высокотравную землю.
Птицы и змеи не усложняют звук пения или восклицания. Для того, чтобы понять что-нибудь, надо понять противоречия времени.
День и ночь. Мужчина и женщина.
В битвах и отрицаниях первичных орд заложены корни человеческого общения и взаимодействия разнопонимаемых, но могущих быть сдвинутыми друг к другу явлений.
В первых огневых машинах воду подымали вверх. Но движение воды не умели возвращать. Воду лили на лопасти колеса. И это было превращение как бы круглого опять в прямое, то есть вращаемого в прямолинейное.
Колесо, а прежде всего лук и после него арка – все это явления монтажа.
Умение расчленять и соединять впечатления, отрывки знания в новое движение – вот основа культуры.
Монтаж умеет разъединять слитное изображение, закрепленное на пленке. Монтаж берет движение в моментах его совершения. Он дает разглядывание единого мира.
Но для этого надо закрепить места, из которых исходит данное слитное изображение.
Кино разделяет время и место. И создает новое – познанную действительность. Кино все может сделать. Только нельзя играть возможностями кино.
Лестница в картине "Броненосец "Потемкин" разделяет толпу, позволяет рассмотреть по-разному движущихся людей.
Монтаж превращает разрозненные явления в сознание, давая осознание случайных возможностей.
В очень далекие времена предсказания записывались на листах, запирались в пещерах.
Потом открывали двери – летом. Ветер перемещал листья и предсказания.
Наш киномонтаж возвращает то, что раньше изумляло человека только как неожиданность.
Попытаемся бегло просмотреть законы несходства. Несходство ощущения.