Мишка уж и жить перебрался к Дашке в дом, успел и крылечко поставить новое. Сидят Митька с Мишкой на новом крылечке, а Дашка тоже баню топила. Истопила честь честью. В баню молодым надо идти вместе, а Мишка уж совсем веселый, с собой, видать вина привезли. Дашка подождала, видит, не дождаться мужика в баню идти, взяла веник и пошла мыться одна. Мишка с Митькой насчет компрессии спорят, а трактор у дома стоит, а Мишка с Митькой опьянели совсем и спорят. Взяли и завели трактор, поехали по деревне, чего-то друг дружке доказывают. То остановятся, то опять нечередом вперед ринутся. Вдруг Мишка остановился и кричит: "Стой, а где моя баба?" - "Как где, - Митька говорит, - в бане, моется". - "Да нет, - Мишка говорит, - не та баба, что в бане, а та баба, что голая". - "Конешно, голая, говорит Митька, - что ей, в одежде мыться, что ли?" - "Да не та, - Мишка тыкал пальцем в стекло, - а эта, что на картинкето". Тут и Митька понял, про какую голую бабу Мишка спрашивает. Картины на стекле и правда не было.
Разъерепенился Мишка, начал за ребятишками бегать: "Вы картину из кабины уперли! Я вам все ноги переломаю, ежели не представите. Вы взяли?" Ребятишки перепугались, кричат: "Не мы, дядя Миша, не мы!" - "А кто?"
И тут Мишке рассказали, что картину еще утром Дашка из кабины вытащила и сожгла в печи и что все видели, как она эту картину со стекла сдирала и в кабину сама лазала, а Митька говорит, это она от ревности сделала, а Мишка раз в кабину и на тракторе к Дашкиной бане. Подъехал к самому предбаннику, кричит: "Где картина?" И газует, чтобы Дашка выглянула, а Дашка не выглядывает, тогда Мишка развернулся и на баню трактором, хотел спихнуть баню прямо в речку. Митька хохочет, а Мишка баню с молодой женой в реку трактором спихивает. Дашка выскочила из бани голая, веником закрывается, ревет на всю деревню и Мишку ругает, а Мишка, видать, увидел ее голую и одумался, но баня была на метр с места сдвинута, и каменка развалилась.
Иван Африканович увел Митьку домой и, чем дело кончилось, не знал, только на другой день - бах! - приезжает тот уполномоченный и с участковым милиционером, и в деревне пошел разговор, что Мишке с Митькой дадут теперь по десять суток за мелкое хулиганство, а Дашка уполномоченного уговаривает, чтобы не делал ничего, а уполномоченный зря, что ли, милицию вызывал? В придачу Мишка своротил у трактора обе фары, радиатор испортил, а уполномоченный и Митьку еще с того разу запомнил. Ну беда, у Ивана Африкановича заболела душа. Совсем стало не по себе, когда взяли двух понятых и пошли начальники к этой проклятой бане. Они обошли ее кругом баня была сдвинута не на метр, а на восемьдесят сантиметров, все вымеряли, заходят вовнутрь… Дашка ни жива ни мертва рядом стоит, руки дрожат, вот-вот завоет.
"А это что такое? - спрашивают. - Откуда у вас это сено?"
Весь чердачок бани был забит сеном, и уполномоченный поглядел на Дашку: "Я вас спрашиваю!" - "Из загороды…
Свое загородное…"-"Какое же загородное, если у вас еще и загорода не кошена!" А Дашка как заревет.
Уполномоченный послал кого-то, чтобы сбегали в контору за председателем, председатель приехал, нашли бригадира. Дело привычное. И вот проклятая баня навела начальство на мысль проверить у всех. До вечера ходили по баням, по дворам, описывали сено, дошла очередь и до Ивана Африкановича…
И загремел Митька вместе с Мишкой в районную милицию. Уже не за баню, а за сено. Иван Африканович только успел свозить сено со своей повети на колхозную ферму, слышит, теща Евстолья причитает, ребятишки в избе ревут, корова стоит у крыльца недоена и тоже трубит, просит доиться, а Катерины нет, и Митьку вызвала милиция.
5. НА ВСЮ КАТУШКУ
Два дня Иван Африканович ходил как в тумане-от Митьки ни слуху ни духу. Мишки тоже не было, боком вышло ребятам лесное сено. "Посадят, дадут по году обоим", - думал Иван Африканович, и душа болела у него больше и больше, не мог найти себе места. На третий день Иван Африканович не утерпел, поехал в район. Взял передачу для Митьки (Евстолья положила в сумку пирог с рыбой и полдесятка яиц) и поехал.
Машина грузотакси хлопала на ветру брезентовым верхом. Ездока летом хоть отбавляй, кузов набит битком.
Иван Африканович проголосовал. Шофер был обязан остановиться, поскольку возил людей специально, а в кузове зашумели как в улье:
- Некуда, некуда!
- Одного-то можно.
- Ежели не из всего лесу, дак войдет, а то некуда!
Иван Африканович еле втиснулся. Поехали. И сразу все успокоились, доверительные разговоры огоньками зашаялись в трех местах. Машину сильно тряхнуло, и места сразу стало больше.
- Пузотряси, а не грузотакси.
- Ой, ой, варенье-то потекло!
- Ты бы, бабушка, шла сюда, тут лучше тебе будет.
- Ну и ну, пьяный, что ли, он?
- А я так скажу, что ежели у шофера дорога в глазах двоится, так это хуже всего, обязательно перекувырнемся.
А лучше, ежели у него три дороги в глазах, чтобы по середней ехать.
- Отсохни у тебя язык.
- Право, лучше.
Проехали две деревни, в третьей опять остановка. Две девушки-отпускницы торопливо целовались с плачущими матерями. Из машины глядели, как они прощаются.
- Хватит вроде бы целоваться-то, - сказал тот же дядька, который рассудил насчет тройной дороги. - Вот меня так давно уж никто не целовал.
- Поди слезь, да и тоже…
- Зубы, брат, худые. Да и баба у меня… Такая стала злая, не знаю, кто ее, такую сотону, и родил.
- Теща же и родила, - заметил кто-то.
- Одна была-то?
- Баба-то? Одна. Да и с той греха не оберешься, вся моя комиссия, видать, кончилась, устарел. А теперь поди возьми ее в руки, ежели все законы на бабской стороне, все точки-запятые. Нет, брат, я и с одной маюсь тепериче.
- А вот, говорят, у иранского прынца двести штук, дак тут-то как?
- Да ну?
- Точно.
- Его, наверно, и кормят зато. Не выпивает?…Иван Африканович в обычное время обязательно бы включился в разговор, но сегодня ему было не до иранского "прынца".
Митька не выходил у него из головы. Посадят парня, из-за этого сена посадят, а шут бы с ним, с сеном, как-нибудь бы… Нет, поехали, наворотили оба стога. Те, что Иван Африканович накосил по ночам и которые обобществило начальство. Мало было самому расстройства, еще и Митьку втянул. Стравил парня, да и Мишке тоже несдобровать.
Высадившись, Иван Афиканович сразу же направился в милицию. И вдруг услышал оклик:
- Дрынов? Ты чего здесь?
Иван Африканович обернулся, его верхом на жеребчике догонял председатель.
- Да вот, насчет Митьки… Узнать, как чего.
- Я бы этого Митьку… знаешь. Близко к деревне бы не пустил. Председатель слез с жеребца. - Вон из-за него озимой сев сорвем.
- Это почему из-за Митьки?
- А потому! Трактор-то стоит? А Мишка-то сидит? Вот и почему. Деятели! Натворили делов, мать вашу…
Председатель привязал коня к милицейскому забору, спросил у вышедшего из ворот сержанта:
- Сам-то на месте?
- На месте, на месте, заходи.
Председатель кивнул Ивану Африкановичу, чтобы тот шел за ним. Стукнул дважды в двери кабинета. Иван Африканович вошел, встал у дверей. В кабинете было накурено, хоть шапку вешай, не помогала открытая форточка. Начальник, капитан милиции, не кладя трубку, поздоровался с председателем:
- Здравствуй, аграрник. Садись. Алёу, девушка, что там у вас? Алёу. Черт знает что! С чем пожаловал?
- Николай Иванович!
- Не могу.
- В последний раз, Николай Иванович.
- Сказал, не могу.
- Но ведь…
- Они у тебя скоро весь колхоз разворуют. Два стога.
Шутка, что ли? Нет, нет. Про этого, что ли, жеребца-то хвастал? - Капитан поглядел в окошко, закурил. - Ничего вроде бы. Только ведь он у тебя на щетках. Как лапти копыта-то!
- Лапти? Ты, Николай Иванович, зря не заливай. У меня его кирпичники с руками оторвут. Только черта с два!
Я его и за золотую валюту никому не отдам. Дак как, Николай Иванович, насчет Петрова-то? А? Без ножа режешь. У меня трактор стоит, сев на носу.
- Зачем его кирпичникам? Глину, что ли, такими ногами месить?
- Три уже раза звонили. Просят. Николай Иванович, христом-богом. Давай по мелкому хулиганству, черт бы его побрал, дурака!
- Ничего себе дурак, два стога прибрал к рукам. Нет, нет, ни в коем случае. Судить. Пусть на даровых хлебах поживет.
- Николай Иванович!
- Сорок лет Николай Иванович! - Капитан яростно раздавил папиросу. - Сказал-нет, и дело с концом. Я тебя, когда можно было, выручал? Скажи выручал я тебя. когда можно было?
- Ну, выручал…
- То-то что "ну". Мне за такие дела… Иди, скажут, Мария Магдалина… Мешалкой. Хватит уже миндальничать.
Какой ты, к черту, председатель? Распустил, скоро печать сбонтят. Алё?
- Эх, Николай Иванович… Тебя бы на мое место. - Председатель надел пропрелую фуражку. - Ну и черт с ним! Пусть… Триста гектаров ржи сеять… Дожди пойдут…
Где у тебя тут… этот сортир, что ли?
- Налево, вниз, - сказал капитан. Председатель хлопнул дверью, забыв про Ивана Африкановича.
- Давай, счастливо. А жеребца я у тебя куплю.
Слышишь? - крикнул капитан вдогонку.
Но председатель уже не слышал. Вскоре через мостки простучали копыта жеребчика. Иван Африканович терпеливо стоял у двери.
Начальник милиции немного посидел молча, потом вытащил папку с документами, устало шевеля губами, полистал. Нажал кнопку на столе.
- Смирнов!
- Я, товарищ капитан! - Коротконогий сержант вырос как из-под земли, козырнул.
- Эти двое из "Радуги"…
- Сидят, товарищ капитан. В предварительной.
- Оформить по декабрьскому.
- Слушаюсь.
- На всю катушку чтобы. По пятнадцати суток.
Поедешь с ними… в "Радугу" Пусть там отрабатывают, а по ночам будешь в баню сажать. Алёу, девушка? Что там у вас с телефоном? Уснули, что ли? На всю катушку!
- Ясно, товарищ капитан. Разрешите идти?
- Да. Постой, постой, этот отпускник из Мурманска акт не подписал? Пусть здесь в поселке сортиры полмесяца чистит. Все ясно?
Коротконогий сержант козырнул и вышел, а капитан выдрал из папки несколько бумаг, медленно разорвал, бросил в корзину и только тут взглянул на Ивана Африкановича:
- Ну, что там у вас? Иван Африканович замялся:
- Тут у вас Митька. Поляков фамилия. Значит, это самое, сидит…
- Есть такой. Ну так что?
- Митька. Поляков.
- Ну Поляков, ну Митька, дальше-то что!
- Я, значит, узнать… передачу и как что.
- Скажи спасибо своему председателю. Легко отделался твой Митька. Кто он тебе?
- Шурин.
- Можешь отнести передачу своему шурину, вон Смирнов туда пошел.
Капитан начал опять звонить, и Ивану Африкановичу ничего не оставалось делать, как выйти.
КПЗ была тут же, во дворе милиции. Иван Африканович с почтением поглядел на ворота, на окованные маленькие окошки, на собачью конуру. Дежурный взял пирог с рыбой и полдесятка яиц, сказал, что передаст, а сам опять равнодушно начал листать замусоленный журнал. Иван Африканович не уходил.
- Ну что? - спросил дежурный.
- Да это… поглядеть бы его.
- Не положено.
- Мне бы только на пару слов… это, значит… как он.
- Вот на работу их сейчас поведем, гляди сколько хочешь.
- Всех поведут?
- Всех, всех.
Иван Африканович сел на чурбашек, стал ждать, когда поведут Митьку на работу. Вскоре "декабристов" и правда вывели. Их вышло человек с десяток, все молодые ребята, а Митьки среди них не было, и Мишку, видимо, уже отправили, пока Иван Африканович перекладывался. Был один знакомый парень из Сосновки. Иван Африканович долго шел следом за ними. Куда же девался Митька? Он еще раз сходил к дежурному; тот сказал, что в камерах нет ни одного человека, и что все ушли, а камеры сейчас проветриваются, и что разговорчиков хватит, и что ему, Ивану Африкановичу, давно пора от него отвязаться.
Ворота в КПЗ были распахнуты, дежурный ушел, пришлось уходить и Ивану Африкановичу.
В недоумении он приблизился к остановке грузотакси.
Где же Митька? Ну, ладно, Мишку в колхоз отправят, а Митька? Иван Африканович затужил еще больше. Когда думал, что Митька в определенном месте и под охраной, что никуда не девается, ну отсидит пятнадцать суток-не беда, пока оставались эти твердые мысли, было вроде бы спокойнее. Теперь же Иван Африканович расстроился понастоящему. Что же он, Иван Африканович, бабам-то скажет?
Домой приехал в полной растерянности, без аппетита попил чаю, Евстолье ничего про Митьку не сказал.
Почти в одно время с Иваном Африкановичем домой приехал Мишка с коротконогим сержантом. Сержант хотел запереть Мишку на ночь в Дашкину баню и уже наладил большой амбарный замок, Мишка и сам не отказывался. Но за чаем они выпили бутылку, потом еще, и, когда пришли коровы, Мишка уже обнимался с этим сержантом. Они хлопали друг дружку по плечам. Сержанта повалили спать на поветь… Дашка устроила ему полог от комаров, и он уснул как убитый.
А Мишка и рассказал Ивану Африкановичу, что получилось с Митькой.
В милицию они приехали вместе. Митька еще в деревне отказался подписать акт об увезенном сене, но, когда ему вручили повестку явиться в милицию, задумался. В милиции они часа два ждали в коридоре. Был там и сосновский парень Колька Поляков, которого Мишка хорошо знал. Митькин однофамилец, в Сосновке почти вся деревня одни Поляковы. Этот Колька накануне подрался с кем-то, а в тот день зашел в милицию вместе с Мишкой.
Просто так зашел, ради интереса, вместе с Мишкой.
Пришел дежурный - коротконогий сержант со списком - и начал выкрикивать фамилии. Выкрикнул Мишку Петрова:
"Становись в этот угол!" Мишка встал. Выкрикнул еще одного, и тот встал, потом дежурный выкрикивает:
"Поляков!" И вот вместо Митьки тот сосновский парень сдуру кричит: "Я!" - "Становись к этим двум!" - это дежурный говорит. Парень встал к тем двум, а Митька сидит на полу да покуривает. Дежурный подошел к тем троим: "Шагом марш!" Ну те и пошли, в том числе и Мишка, а Митька посидел, видать, еще, никто его не вызывает, пошел в чайную. Больше Мишка про Митьку ничего не знал.
Сержант, что по ошибке увел в КПЗ не того Полякова, видать, позднее смикитил, но было уже поздно, а Митькин и след уже простыл. Всем троим, в том числе и сосновскому парню, оптом дали по пятнадцать суток ареста. Даже и в суд не водили, и все трое, четвертыйсержант, остались довольнехоньки, что так дело кончилось.
Мишку в сопровождении сержанта послали отрабатывать пятнадцать суток в свой же колхоз, а сосновский парень долго гадал, кто ему принес передачу, пирог с рыбой и пять яиц, - рыбу в Сосновке не ловили, и озера нету, куриц у парня в хозяйстве тоже не было. Думал, думал, гадал, гадал, но голод не тетка, передачу Ивана Африкановича съели одним махом.
Сосновский парень сидел в КПЗ первый раз и гордился, и все рассказывал, как он подрался на днях. И драка была плевая, а он гордился, что попал в КПЗ…
Коротконогий сержант уехал из деревни через два дня, и Мишка оказался на свободе.
Митька между тем дождался, когда уехал из деревни Мишкин конвой-этот коротконогий сержант, и объявился дома цел и невредим, веселый и быстрый, будто заводной:
- Привет, архаровцы!
Уже потом "архаровцы" узнали, что он все эти дни жил в Сосновке у Степановны, пережидал, пока все успокоится.
Вот только врозь Митька спал с Нюшкой или вместеэтого никто не знал, и бабы гадали и на все лады обсуждали этот вопрос. Сам же Митька ничего не рассказывал.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1. ВОЛЬНЫЙ КАЗАК
Тебе соха и борона,
А мне чужая сторона
(Из частушек)
У Митьки еще были деньги. Много денег, рублей шестьдесят, а то все восемьдесят, но он перестал пить, когда узнал, чем кончилась история с сеном.
Иван Африканович отвез сено на общественное гумно и вскоре забыл об этом, дело привычное. Митька же вернулся из Сосновки, забрел на поветь по нужде и увидел пустой перевал. Митька даже ремень не застегнул, забыл, зачем пришел на поветь. Вбежал в избу.
- Сено где?
Мать Евстолья, укачивая последнего "клиента" Ивана Африкановича, даже не повернулась, она тихо, поколыбельному пела коротушки для засыпающего младенца.
Митькин вопрос вызвал в ее памяти еще одну песенку:
Ты не блей-ко, баран,
Сена волоти не дам.
Летом жарко косить,
Зимой холодно возить
- Сено где, спрашиваю? - Митька весь побелел и остановил зыбку.
Старуха спокойно встала, поглядела загнетку, ухватом выставила чугунок.
- Чего ты, Митька, кричишь? Парень-то усыпать начал, а ты как с цепи сорвался. А сено свозили. Все свезли, у кого не из своей загороды, вся деревня.
- Как свезли?
- Так и свезли, на телегах.
Митька вскочил как с горячей сковороды. Даже заикаться начал:
- В-в-ввы это чего, дд-дураки, что ли?
- А ты у нас умник, - улыбнулась бабка. - В Нюшкином-то сеннике кто три дни отсиживался? Митька выскочил из избы, забежал опять:
- Он где сегодня? Пашут, что ли?
- Пашут…
Дверь хлопнула так, что зазвенела в шкафу пустая посуда.
…Иван Африканович действительно пахал с Мишкой на тракторе под озимой сев на старом дрыновском отрубе.
Пахать выехали поздно, дело чего-то не клеилось, а раскиданный бабами навоз еще вчера весь пересох. Сухая серая земля туго поддавалась плугам, лемеха тупились быстро. У Ивана Африкановича болела душа при виде пыльного, поросшего молочником поля, вспаханные места были ненамного черней невспаханных.
Когда объезжали телеграфный столб, то передний плуг скользнул, и за ним весь прицеп выскочил на поверхность, потащился, царапая землю.
- Стой! Стой! - закричал Иван Африканович, но Мишка тарахтел дальше, словно бы и не слышал. - Стой, говорят! - Иван Африканович вне себя спрыгнул с прицепа, схватил комок земли и бросил в кабину. - Оглох, что ли?
Мишка нехотя остановился:
- А-а, подумаешь! Все равно ничего не вырастет.
- Это… это… это как не вырастет?
- И чего ты, Африканович… Везде тебе больше всех надо.
- Да ты погляди! Ты погляди, что мы с тобой творимто?
- Ну и что? - Мишка скорчил шутовскую рожу. - Три к носу…
В бешенстве Иван Африканович уже замахнулся на эту шутовскую рожу, но в этот момент увидел идущего от деревни шурина. Повезло Мишке.
Митька шел по полю дергающейся походкой, и Мишка с хитрым прищуром следил за ним. Митька не поздоровался, сел на плуг.
Иван Африканович покосился:
- Ты это что? Вроде не с той ноги встал.
Митька сплюнул и презрительно долго глядел на зятя.
Ивану Африкановичу стало не по себе, он растерялся.
- Сено где? - резко обернулся шурин.
- Да где… в гумне вроде.
- А чего ж оно в гумне-то?
- Дак ведь…
- Дак, дак! - Митька вскочил на косолапые, сильные ножищи. - Лопухи чертовы! В гумне, да? Свез, да? А чего ж ты свез-то? Расстреляли бы тебя, если б не свез? Пентюхи вы все, пыль на ушах… и… - Митька горько выругался, ехидно потрепал пальцем свое же ухо, словно бы стряхивая с него пыль.